Города уходят вместе с нами?

Виталий КОРОТИЧ

Мне всегда не­достает Киева. Где бы я ни был, мне будет его не­доставать, но его трудно сбе­речь, потому что я старею, изменяется мир вокруг меня, города уходят вместе с нами.

Мне очень важ­но возвратиться к истокам — к городу, с которого я начинался. Никогда не забуду время, когда у меня ничего не было, кроме Киева — разрушенного, как мой дом, и неимущего, как я. Сегодняшний Киев — другой, он богат и беден одновременно, но эти его части почти не встречаются, словно две стороны одной улицы.

На той стороне Крещатика, где Бессарабский рынок, линия фасадов уехала далеко вглубь. Раньше тротуар был такой же ширины, как противоположный, но в войну все дома от Бессарабки до тех, что напротив Владимирской горки, сгорели, а восстанавливать начали по проекту, согласно которому фасады ушли вглубь. Эту, обновленную, сторону главной киевской улицы я люблю не так, как старую, утыканную плакатами, с угловым «Гастрономом», который никогда не будет таким, как был, и я уже в него не войду.

Когда-то на Крещатике был у меня миллион знакомых, сейчас люди здесь другие и центральный универмаг другой. Когда-то у меня здесь было много собеседников, постаревших, как я, помнящих, как этот огромный магазин в сентябрьский день безвластия 1941 года грабили оставшиеся в городе киевляне. Наши войска уже ушли из Киева, а немцы еще не вошли, и в распахнутой витрине верхнего этажа стоял мужчина, запускавший черные граммофонные пластинки без конвертов — они летели, вращаясь, и падали, раскалываясь, на брусчатку улицы Ленина, которую при немцах не помню, как переназвали, сейчас она носит имя Богдана Хмельницкого.

Первый раз я напился допьяна уже после войны, инвалид дядя Коля Дзюбенко дал мне хлебнуть водки из стакана. Я, голодный, маленький, отрубился и пришел в себя только на кушетке в родительской квартире — это было в двух кварталах вверх от Крещатика.

Как ни странно, я помню крещатицких красавиц, хоть вроде бы мне их замечать еще не полагалось. Я разглядывал их, слушая духовой оркестр, игравший после войны на ступеньках у главного входа в универмаг. В то время добыть настоящий лимон было невозможно. Но у нас нашлась елочная игрушка, точь-в-точь лимон. Мы показывали ее трубачам, — те захлебывались слюной, и трубы у них хрипели. Помню окрестную шпану, к которой сам принадлежал и которая была честнее сегодняшней, потому что воровала от голода. Кто-то сказал мне, что сегодня голодных воров не бывает, и я подумал, что мои тогдашние друзья могли бы и не поладить с ними. Большая часть моих друзей тогда были без отцов, двое ходили на костылях. Их уже нет, эти ребята остались там, в моем Киеве...

Когда у меня спрашивают, хотел бы я снова стать юным, отвечаю, что нет, не хотел бы. Только хотелось бы попасть в Киев моей юности, полумертвый, но все равно прекрасный город, который, хочу верить, обязательно где-то есть. Я спросил у знаменитого астролога, почему он так подробно описывает прошлое, — неужели все это существует материально? «А как же? — ответил астролог. — Ничто никуда не исчезнет, не беспокойтесь...».

Значит, останется угловой магазинчик «Поэзия», где торговали только книгами стихов, что сегодня воображается с великим трудом. Останутся мороженщицы в белых фартуках и продавщицы газированной воды, которых тоже не бывает сегодня. Главное, что сохранилось у меня с тех пор, — удивительное чувство свободы. Такой свободы, которой не бывает сейчас, свободы ничего не бояться, ощущая город, вставший защитной стеной вокруг меня. Терять нам с Киевом было нечего — ни мебели, ни дорогой одежды, ни часов у нас не было — только кой-какие крыши над головой, и в этой простоте была скрыта наша неуязвимость. Тогда я не размышлял еще про государственную независимость, но с моей личной все было в порядке. Мы слитны с Киевом, и я так хочу однажды возвратиться в тот город, где живут озорные, свободные, не очень сытые, но непобедимые люди.