Отец Валерии НОВОДВОРСКОЙ Илья БУРШТЫН: «В ходе принудительного «лечения» в психиатрической лечебнице Лера навсегда была лишена возможности стать матерью»

Специально для «Бульвара Гордона»

Илья Борисович Бурштын встретил меня приветливо, показал книги, подаренные дочерью, провел в уютную светлую кухню-столовую. Проговорили мы с ним очень душевно часа два, которые благодаря интересному собеседнику пролетели для меня совсем незаметно.

«МЫ С СУПРУГОЙ ЖДАЛИ СЫНА, НО РОДИЛАСЬ ДЕВОЧКА — ЛАДНАЯ, ЗДОРОВЕНЬКАЯ»

— Илья Борисович, как вы познакомились с мамой Валерии?

— Отец Нины Федоровны — потомственный дворянин, очень симпатичный человек Федор Новодворский — жил в Москве. Нина приехала к нему из Беларуси, где жила с матерью, и поступила в Первый медицинский институт, в котором учился мой друг. Я после демобилизации в 1947 году поступил на радиофизический факультет Московского энергетического института. Так мы познакомились с Ниной Федоровной и поженились в Москве. А рожать Нина поехала к матери в Барановичи, на сносях — ее чуть с поезда не сняли, но доехала домой и через несколько часов родила дочку.

Было это 17 мая 1950 года. Мы с суп­ругой жда­ли сына, но родилась девочка — ладная, здоровенькая... Вскоре я сдал летние экзамены и тоже приехал в Беларусь к семье, впервые взял дочь на руки. В конце августа мы оставили Леру бабушке и уехали в Москву. Я продолжал учиться, а Нина вышла на работу. Она была врачом-педиатром, впоследствии работала в Московском управлении здравоохранения.

К дочке мы наведывались два раза в год. Бабушка Леры Марья Владимировна очень ее любила и много сил отдала ее вос­­питанию. Была строга, но ко мне расположена, доверяла гулять с Лерой, катать дочку зимой на санках. После нашего с Ниной Федоровной развода в 1967 году Марья Владимировна переехала в Москву и жила с дочерью и внучкой. Я бывал у них в гостях, мы подолгу беседовали. Она прожила долгую достойную жизнь и умерла, когда я уже жил в Америке.

— Почему Валерия Ильинична носила фамилию матери?

— Время такое... Непопулярны были еврейские фамилии. Уже набирало обороты дело врачей-вредителей, которое в материалах следствия носило откровенное название: «Дело о сионистском заговоре в МГБ». Раскручивался маховик «Дела Еврейского антифашистского комитета», осо­бенно после убийства Михоэлса по приказу Сталина в 1948 году. Отношения СССР с недавно образованным государством Израиль были весьма прохладными — слишком восторженной была реакция советских евреев на визит Голды Меир в Москву. Ста­лин строил свои каверзные планы переселения всех евреев СССР на Дальний Восток.

— Разве Бурштын — это еврейская фамилия?

— Родители мои — Соня и Борух — были родом из Польши, при­ехали в Москву из Варшавы в 1918 году. Потом хотели вернуться, но поляки организовали собственное независимое государство, и родители остались в Советской России. Мои старшие сестра и брат родились в Варшаве, и этот анкетный факт очень мешал им впоследствии, хотя на момент их рождения Польша была частью Российской империи. Своих дедушку и бабушку я не знал — они погибли в Варшавском гетто. Помню лишь, как ходил перед войной с отцом на почту, отправлял им посылки — уже в гетто...

Я своего еврейства не скрывал никогда. В документах всегда было указано: Илья Борисович Бурштын. И в военном билете то же. Что означает моя фамилия, я в детстве не знал. Уже работая, приехал в командировку в Вильнюс (там тогда было много поляков) и услышал удивившую меня фразу: «Почем этот ваш бурштын?».

Оказалось, в переводе с польского «бур­штын» означает «янтарь».

— А как вы попали на фронт?

— В июле 1941-го ушел в армию добровольцем. Был связистом, потому и уцелел. Сейчас читаю про злоключения пехоты во время той войны, и мне даже как-то стыдно выпячивать свои военные заслуги. Пехотинцам, конечно, было во сто крат тяжелее.

— Где вы закончили войну?

— Воевал на Третьем Белорусском фрон­те, закончил войну в Кенигсберге (об участии в штурме города и награждении боевым орденом Илья Борисович скромно умалчивает).

 — Были ранены?

— Нет. Ранений не было, в плен не попадал. Господь меня хранил. Не знаю — еврейский или русский, но хранил.

«ЛЕРА С ДЕТСТВА БЫЛА РОМАНТИЧЕСКОЙ НАТУРОЙ, БУНТОВЩИЦЕЙ, ДАЖЕ В ШКОЛЕ УСТРАИВАЛА КАКИЕ-ТО ЗАБАСТОВКИ»

— После войны вы сразу демобилизовались?

— Если бы... Почти два года после оконча­ния боевых действий служил во Ржеве. Был рядовым связистом, но уже в штабе дивизии, демобилизовался осенью 1947-го. Образование позволяло поступить мне в только что организованный институт международных отношений. Я увидел объявление о наборе в МГИМО и пошел к начальнику штаба с просьбой направить меня на учебу. Он ответил резко: «Вы зачислению в этот институт не подлежите». О национальных квотах для поступающих в институты я тогда наслышан не был и не понял — почему, в чем дело? Сообразил позднее — обрабатывая приказы в штабе, наткнулся на аккуратную фразу: «Направлять в подразделения особого назначения только лиц, национальность которых соответствует республикам СССР». Увы, Биробиджан был лишь столицей еврейской автономной области. По­этому после демобилизации я сразу поступил в МЭИ — туда евреев принимали. После окон­чания института работал инженером.

Тут Илья Борисович опять из скромности поддерживает официальную версию, изложенную в Википедии. На самом деле он возглавлял отдел электроники в крупном Московском научно-исследовательском институте, работавшем на оборонную промышленность, — участвовал в разработке российских систем противовоздушной обороны. И на мою просьбу сфотографироваться в пиджаке с орденскими планками лишь поморщился: «Зачем? Лишь бы покрасоваться? Велика ли теперь цена советских орденов и медалей? Тем более что Государственная дума России пла­нирует лишить права на заслуженную в боях с нацистской Германией ветеранскую пенсию тех участников Великой Отечест­венной войны, которые эмигрировали из России. Не знаю, правда это или досужие вымыслы...

В Москве мы жили в районе ВДНХ. Семья у нас была интеллигентная, но в школу Лера пошла обычную, пролетарскую. Мне это было не по душе, несколько раз предлагал супруге перевести дочь в хорошую школу в центре Москвы, но Нина Федоровна была против. Недавно я прочел воспоминания дочери Вертинского о том, как ее с сест­рой родители отправили на лето в пионерский лагерь. Занятная штука: вернулись благовоспитанные девицы домой завшивевшими, научились нецензурно выражаться.

Лера была отличницей. Не единственной в классе: надо отдать должное, среди пролетариев отличники тоже были. Дочь росла независимой и самостоятельной, взрослой не по годам. У нас с ней сложились хорошие отношения, дружеские и доверительные. Конечно, она не могла не обращать внимания на критические замечания в адрес власти и партийной системы, которые мы с Ниной Федоровной себе позволяли высказывать дома.

Дал дочери прочесть повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Лере не было еще и 13, но восприняла, на удивление, все правильно. Она с детства была романтической натурой, бунтовщицей, даже в школе устраивала какие-то забастовки. Одно время восторгалась Кубой и Вьетнамом. Ходила в райком комсомола, просила отправить ее на войну во Вьетнам в качестве бойца. Ей отказали, отправили домой с наказом прийти, когда научится стрелять. Представляете, она целый год по воскресеньям вставала ни свет ни заря и ездила на стрельбища. Так и не научилась, при ее-то близорукости...

— Как она пережила развод родителей?

— Лере было 17 лет, когда я сообщил ей о своем решении развестись с Ниной Федоровной. Реакция дочери была молниеносной: «Я ухожу с тобой!». Мне пришлось долго уговаривать ее остаться с матерью, для которой одновременная потеря двух близких людей была бы сильным ударом. Я настоял: «Лера, надо оставаться». Дочь меня поняла. Родственники Нины Федоровны тоже меня не осуждали, мы продолжали под­держивать с ними уважительные отношения.

«РЕШАЯСЬ НА СВОЮ ПЕРВУЮ СЕРЬЕЗНУЮ АКЦИЮ, ЛЕРА ПОНИМАЛА, ЧТО РИСКУЕТ ОЧЕНЬ МНОГИМ»

— Почему вдруг молодая девушка из интеллигентной семьи столь решительно окунулась в борьбу против советской власти? Что это было: безрассудство или отчаянная смелость?

— Конечно, это была отчаянная смелость. Она была человеком увлекающимся. Решаясь на свою первую серьезную акцию, Лера понимала, что рискует очень многим. К тому времени она с серебряной медалью окончила среднюю школу и пос­тупила на французское отделение прес­тижного института иностранных языков имени Мориса Тореза.

Илья Мильштейн (известный российский журналист) очень точно подметил это качество Леры: «Благородство, помноженное на бесстрашие, — вот редкость. Эта физическая невозможность смолчать, которая заставляет 19-летнюю девочку разбрасывать листовки в Кремлевском дворце съездов, ломая себе карьеру и жизнь, обрекая на пыточный режим в психушках. А после освобождения заниматься распространением Самиздата, организовывать подпольную партию, подпольный профсоюз... и выйти наконец с плакатом на демон­страцию, едва повеет перестройкой и глас­ностью. «Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь...» — эти строки Александра Галича украшали членский билет Демократического Союза — небывалой партии, в которой она состояла с первого до последнего дня. В гордом одиночест­ве».

— Валерия Ильинична поделилась с вами своими планами?

— К сожалению, нет. Я бы попытался ее остановить. Но к тому времени я уже жил в новой семье, в 1967 году у нас с Лидией Николаевной родился сын и я стал уделять дочери меньше внимания. Единственное, что помню из событий осени 1969 года: перед тем как 5 декабря пойти в Кремлевский дворец съездов, она прочла мне свое собственное стихотворение — очень злое, направленное против правительства, с укором против ввода танков в Чехословакию.

Спасибо, партия, тебе

За все, что сделала и делаешь,

За нашу нынешнюю ненависть

Спасибо, партия, тебе!

 

Спасибо, партия, тебе

За все, что предано и продано,

За опозоренную Родину

Спасибо, партия, тебе!

 

Спасибо, партия, тебе

За рабский полдень двоедушия,

За ложь, измену и удушие

Спасибо, партия, тебе!

 

Спасибо, партия, тебе

За все доносы и доносчиков,

За факелы на пражской площади

Спасибо, партия, тебе!

 

За рай заводов и квартир,

На преступлениях построенных,

В застенках старых и сегодняшних

Изломанный и черный мир...

 

Спасибо, партия, тебе

За ночи, полные отчаянья,

За наше подлое молчание

Спасибо, партия, тебе!

 

Спасибо, партия, тебе

За наше горькое неверие

В обломки истины потерянной

В грядущей предрассветной мгле...

 

Спасибо, партия, тебе

За тяжесть обретенной истины

И за боев грядущих выстрелы

Спасибо, партия, тебе!

Стихотворение мне понравилось, я его похвалил. Но действительно не знал, не мог даже предположить, что язвительно названное Лерой обращение «Спасибо, партия, тебе!» станет текстом листовки, многочисленные экземпляры которой моя дочь и несколько ее друзей дерзко сбросят на головы посетителей помещения, в котором проводились самые важные общественно-политические мероприятия государства.

Леру и ее друзей мгновенно арестовали в зале Кремлевского дворца съездов и обвинили в антисоветской агитации и пропаганде (статья 70 УК РСФСР). Дочь поместили в одиночную камеру следственного изолятора в Лефортово. Туда к ней стал час­то приходить Даниил Романович Лунц — полковник КГБ, возглавлявший во Всесоюзном НИИ общей и судебной психиатрии имени Сербского диагностическое отделение, занимавшееся обследованием советских диссидентов. Даниил Лунц совместно с директором института Георгием Васильевичем Морозовым были наиболее известными представителями преступной практики использования психиатрии в политических целях в СССР, последователями отвергнутой мировым психиатрическим сообществом концепции «вялотекущей (бессимптомной) шизофрении».

Автором этой концепции был сопредседатель стационарной судебно-психиатрической экспертизы Анд­рей Снежневский. Лунц откровенно и беспощадно провоцировал Леру, и она совершенно заслуженно на­звала его «инквизитором, садистом и кол­лаборационистом, сотрудничающим с гестапо». Он обследовал не толь­ко мою дочь — в числе его «пациентов» побывали известные диссиденты Петр Григоренко, Анд­рей Синявский, Александр Есенин-Вольпин, Виктор Файнберг, Иван Яхимович, Владимир Буковский, Юрий Шиханович. И конечно, Наталья Горбаневская, с которой Лера подружилась и вместе, в одной палате находилась на принудительном лечении в специальной психиатрической больнице Казани. Так называемое «лечение» Казани было жестоким и бесчеловечным и, конечно, серьезно подорвало здоровье моей дочери.

«Я ПРОСИЛ ПРЕКРАТИТЬ ПРИМЕНЯТЬ К ДОЧЕРИ ЭЛЕКТРОШОК И ИЗУВЕРСКИЕ УКОЛЫ — ВЕДЬ ОНА ЗДОРОВА, ПРОСТО НЕ УГОДНА ВЛАСТЯМ»

— Вы навещали дочь в Казани? Что вы там видели?

— На свидания мы с Ниной Федоровной ездили в Казань поочередно. Леру все время упрекали в дружбе с более опытными диссидентами. В частности, в дружбе с Горбаневской — я часто видел Наталью, ког­да приезжал в эту «спецлечебницу». Свидания проходили в большой комнате, с широким и длинным столом, по обе стороны которого сидели осужденные напротив визитеров-родственников. Одновременно в комнату заводили около 20 осужденных. Возле стола стоял надзиратель — раз в месяц разрешали продуктовые передачи. Ни передать записку, ни за руку взять, хотя стеклянной перегородки, как в тюремном изоляторе, не было...

Лера была очень сильным, выносливым человеком, она редко позволяла себе жаловаться даже самым близким. Но в Казани к ней применялись настолько жестокие методы «лечения», что я не мог не пойти к главврачу — фамилию этого офицера медицинской службы уже не помню, много лет прошло. Просил прекратить применять к дочери электрошок и изуверские уколы — ведь Лера здорова, просто не угодна властям. Совсем молодая девушка... И если очень постараться, в любом из нас можно найти зацепку для психиатрического диагноза.

Он прямо заявил мне: «Да, вы правы — в каждом человеке, если присмотреться, можно найти какие-либо психиатрические отклонения. Только надо, чтобы не присматривались».

— Мораль его высказывания проста: нельзя выделяться из толпы. Такова была цель карательной психиатрии. Недавно я беседовала с известным поэтом, диссидентом и потомственным пси­хиатром Борисом Херсонским. Он рассказал мне о трагической судьбе украинской диссидентки Анны Михайленко, авторе книги «Диагноз КГБ — шизофрения». И подтвердил, что вымышленный Снежневским диагноз отныне не входит в официальные классификации душевных болезней (DSM-5). МКБ — 10.

— Полностью согласен с этой точкой зрения. О том же писала и Наталья Горбаневская в своей статье «Позорное наследие» — это ее рецензия на привлекшую серьезное внимание книгу Виктора Некипелова «Институт Дураков».

«Если говорить о «системе» и о сегод­няш­нем дне, нельзя не отметить: хотя в начале 90-х на волне дошедших наконец до советской и российской печати разоблачений карательной психиатрии положение во многом изменилось к лучшему, однако инс­титут Сербского, в прошлом оплот этой сис­темы психиатрических преследований, вновь решительно повернул к прошлому... и далее: отказ посмотреть в глаза прошлому, рассчитаться с ним — опасная вещь. И для душевного здоровья отдельного человека — как пациента или потенциального пациента, и для самого психиатра, и для душевного здоровья общества».

(Источник: Альманах «Неволя». Приложение к журналу «Индекс/Досье на цензуру»).

— Масштабы жестокости системы на­казаний инакомыслящих в СССР были чудовищны. Тех, кто попал в жернова карательной системы, кого преступной советской власти не удавалось лишить жизни, цинично калечили, лишая молодых и здоровых людей возможнос­ти построить полноценную семью...

— Об этом много написано — калечили и мужчин, и женщин. В ходе принудительного «лечения» Лера — молодая, здоровая девушка, была навсегда лишена главной привилегии женщины: возможнос­ти стать матерью. Ее здоровье было подо­рвано очень серьезно. Но силу духа и целеуст­рем­ленность Леры последовавшие за первым арестом многочисленные испытания, моральные издевательства оппонентов — «недалеких» политиков и «желтых», за­казных журналистов — не сломили. Лишь когда к власти пришел диктаторский режим президента Путина, Лера с горечью за­­метила, что людей можно научить желать свободы, но невозможно заставить быть свободными.

— Валерия Ильинична и после воз­вращения из Казани часто попадала в следственный изолятор временного содержания и на «краткосрочное» принудительное лечение в московскую психиатрическую клинику, известную в народе под названием «Каширка». Что про­исходило с ней там, вам известно?

— На следственный изолятор не жаловалась — говорила, что уголовницы ее уважают и не обижают. Частые обыски квартиры — это, конечно, было большое неудобство для семьи, которая после моего ухода состояла лишь из трех женщин... Психиатрические клиники — это было настоящее наказание. В «Каширке» ее держали по месяцу, но начальник отделения, куда ее помещали, был человеком порядочным — психотропными препаратами ее не закалывали. Однако сама больничная обстановка, жизнь среди психически больных людей, была ужасна. Как-то раз Лера пожаловалась, что одна из пациенток пыталась выцарапать ей глаза, сорвав с нее очки. Страшно это было....

Однажды дочь попала в другое отделение — к женщине-врачу, которая назначила ей очень сильнодействующие инъекции. Я увидел Леру абсолютно беспомощной: ее сильно обкололи. Лера редко жаловалась, но тут не сдержалась: попросила меня помочь. Я заявил врачу, что она дейст­вует не­правомочно и что моя дочь здорова. Ответ был резким: «Здоровых здесь нет. Выступать против советского государства может только психически больной человек!»

— O жизни Валерии Ильиничны Новодворской много информации в интернете. И хорошего, и плохого написано предостаточно. Каким человеком в дей­­ствительности была ваша дочь, Илья Борисович?

 — Я уважаю все, что успела сделать моя дочь. Валерия Ильинична была очень честным, порядочным и смелым человеком. Она была Личностью. Выдающейся личнос­тью. Наивна? Да, не очень хорошо разбиралась в людях и поэтому получила в жизни много разочарований: сначала человеком очаровывалась, вдохновлялась, а затем страдала... Максималисткой была: требовала очень многого и от себя, и от своих соратников, перед которыми подчас ставила слишком сложные, невыполнимые задачи.

Была искренней, умной, доброжелате­ль­ной и увлекающейся: я очень любил ходить с ней в театр, потому что она умела просто и интересно разъяснить мне любую, самую сложную и запутанную режиссерскую трактовку. Ее интересовали литература, философия, история, драматургия. Она много училась сама, достигала всего собственным умом и упорством.

И конечно, главным для нее было ее слу­­жение России. Она считала, что каждый человек должен положить свою жизнь за русский народ. И когда я говорил ей: «Лера, какой русский народ? О чем ты беспокоишься? Русскому народу не нужна свобода, ему нужна лишь дешевая водка и дешевая колбаса! Не всем, конечно, но почти всем, 95 процентам населения России», она мне спокойно и невозмутимо отвечала: «А я работаю ради тех оставшихся пяти процентов, которым нужна Свобода!».

— Серьезные размолвки с дочерью случались у вас?

— Мы могли поспорить, конечно, но быстро мирились. Я знаю, что злые языки поговаривают, будто мои доверительные отношения с дочерью использовал КГБ. Эта организация часто заставляла близких родственников политически осужденных следить и доносить... Такие факты, увы, известны. Но я перед светлой памятью о дочери чист — никогда доносительством не занимался. Единственная крупная ссора произошла у нас в связи с моим отъездом в Америку. Это событие она перенесла очень тяжело. Обиделась сильно, предателем назвала — она ведь была мак­сималисткой. На первых порах считала это колоссальным предательством. Но сердце у нее было добрым, человеком она была отходчивым, умела прощать. Полным разрывом эта размолвка для нас не стала.

«КОГДА ЛЕРА УШЛА, Я ПОЧУВСТВОВАЛ ОГЛУШИТЕЛЬНУЮ ПУСТОТУ»

— Валерия Ильинична прилетала в Америку. Вы виделись с дочерью или она была очень занята?

— Виделись, но не часто — лишь три раза за 20 лет. Первый раз она приезжала к нам вместе с Боровым. Второй раз приехала одна, выступала перед жителями нашего городка, а потом мы посидели дома. Хорошо посидели, по-семейному... Перезванивались: я всегда звонил в день ее рождения, это обязательно. Но звонил, конечно, не только раз в год. Просто переписываться нам было удобнее, Лера не очень любила говорить по телефону. Мы обсуждали с ней список поэтов, которых она хотела включить в свой сборник «Поэты и цари», даже немного поспорили при этом, но не сильно. Самая моя любимая из ее книг — это сборник-цикл ее лекций «Мой Карфаген обязан быть разрушен». У меня есть все или почти все ее книги — их помог ей выпустить Константин Боровой, она ведь была его помощником, когда он был депутатом Государственной думы. Они интересны — если не читали, обязательно прочтите.

12 июля прошлого года... Смерть Леры была для меня полной неожиданностью. Только перед этим я с ней разговаривал по телефону, все было хорошо. Конечно, это не было злонамеренным отравлением (такие слухи ходили), смерть ее была естест­венной. Она болела диабетом, и фатальной стала небольшая загноившаяся рана на ноге, вызвавшая сепсис. Рассказали мне об этом люди, которые жили с Ниной Федоровной и помогали ей по хозяйству.

Когда Лера ушла, я почувст­вовал оглушительную пустоту здесь (ладонь Ильи Борисовича ложится на грудь, прикрывая сердце)... Для меня Москва опустела. Я так многое не успел дочке сказать: не сказал, как сильно ее люблю, как горжусь ею. Как-то не принято у нас это было... Теперь поздно.

— Вся наша беседа с вами была имен­но об этом, ее лейтмотивом стала отеческая любовь и горечь невосполнимой утраты. И утраты, увы, не единственной...

— Боря... — дружно, в один голос произносят имя Бориса Ефимовича Немцова Илья Борисович и его супруга Лидия Николаевна. — Какого человека потеряла Россия, горе это большое! А ведь совсем не­давно он писал о Валерии Ильиничне, пожалуй, лучше всех написал.

«Лера — одна из немногих в России энциклопедически образованных людей, отличалась железной волей, убежденностью и принципиальнос­тью. Компромиссы — это не про нее. Ее травили, бросали в тюрьмы, признавали психически больной... но никому и никогда не удавалось ее нагнуть и сломать. Была она человеком чистым и светлым. Удивлялась, когда сталкивалась с под­лостью, пре­дательством. Несмотря на тяжелую жизнь, умудрилась сохранить какую-то детскую наивность и доверчивость. Нет таких больше в России. Светлая память, дорогая Валерия Ильинична...».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter