Юрий СТОЯНОВ: «Знал ли Стржельчик, что я его сын? Хороший вопрос!»

По словам Юрия Стоянова, он просто не мог родиться не в Одессе 10 июля 1957 года, потому что именно в этот день в 180-километрах оттуда, в Кишиневе, отмечали 10-й день рождения Илюши...

Кого только не сыграли за почти 20 лет существования программы «Городок» Илья Олейников и Юрий Стоянов! Способные перевоплотиться как в советских (и даже индейских) вождей и анекдотических персонажей, так и в простых постсоветских, устойчивых ко всем кризисам и дефолтам граждан, они практически сразу покорили сердца миллионов зрителей и стали самым известным и любимым комедийным дуэтом. При этом то, что они делали для экрана и на экране, не совсем комично — скорее, это такой горьковатый, очень умный и реалистичный юмор с грустинкой, смех понимающего и остро чувствующего действительность человека сквозь слезы. Недаром же заглавная песня «Городка» в исполнении Анжелики Варум совершенно не веселая и к комическому никакого отношения не имеет.

Лишь во сне приходят лица,

Не узнать и половины —

Ярок свет.

Год прошел. Почтовый ящик.

Открываю — две газеты.

Писем нет...

В их вымышленном городке, в котором кто-то узнавал родной Питер, кто-то Москву, кто-то Киев, Одессу, Кишинев, Таллинн или Ригу, а кто-то — родной провинциальный городишко, телезрители прожили два десятка лет, и передача удивительным образом не наскучила и реакцию отторжения, как другие подобные шоу, которых уже так неприлично много, что аж с души воротит, не вызвала. Наоборот, таким народным доверием и такой любовью пользовалась, что «городошные» номера перекочевывали плавно на страницы печатающих анекдоты журналов и газет.

Говорят, если у поэта или композитора есть хотя бы одна песня, которую на застольях поют как народную, даже не подозревая об авторстве, это свидетельство успешности автора, а если у двоих авторов-актеров-режиссеров сотни баек и шуток, которые народ из уст в уста передает, в интернете тиражирует и в лицах на сцене самодеятельных и профессиональных театров показывает? Пожалуй, это не просто успешные, но и очень полезные для общества люди — даже несмешное они могут сделать смешным, а ведь смех, если верить известному изречению, продлевает жизнь...

Правда, не всегда, к сожалению, тем, кто смешит. Ильи Львовича не стало в 2012-м — в 65, причем среди причин внезапного ухода артиста как онкозаболевание называют, так и трудности, связанные с новым проектом Олейникова — мюзиклом «Пророк», в который он вложил всю душу и все средства. Души вполне хватило, а денег, увы, нет... «Нет Ильи — не будет и «Городка», — заявил Юрий Николаевич и реанимировать популярную передачу, несмотря на просьбы зрителей, даже не пытался: в его городке жили двое.

Стоянов, который за годы своей звездной карьеры успел прослыть человеком с непростым характером — вспыльчивым, сверхпринципиальным и даже придирчивым (потому что высокую планку себе самому ставит и хочет, чтобы и другие ту же высоту брали), не из тех, кто любит ходить из программы в программу, делая грустные глаза и причитая: «Как же друга Илюши мне не хватает!», и впоминать все новые и новые подробности их совместной творческой биографии и личных взаимоотношений. Тем не менее по нему, даже на красивой освещенной сцене стоящему, уверенному в себе и улыбающемуся в камеру, все-таки видно: не только у «Городка» половину судьба отхватила — и у моего собеседника тоже.

Многогранный талантливый актер, незаурядный телеведущий, он к тому же замечательные стихи пишет и песни, которые в коммерческих концертах не исполняет — наверное, потому что очень личные, а личным настоящие мужчины не торгуют. Есть среди этих песен и посвящение Олейникову, который, собственно, и помог Юрию Николаевичу стать тем, кем он стал.

«Есть два слова, которые от скотины нас отличают: «спасибо» и «извини», — считает Стоянов, — и нужно уметь говорить их вовремя, особенно близким, дорогим тебе людям. Да и не близким тоже. Да и не вовремя. Всегда надо...».

«КАКОЙ-ТО НЕОДЕССКИЙ Я ОДЕССИТ»

— Юрий Николаевич, вы под Одессой ведь родились, и, судя по фамилии, что-то болгарское в вас должно быть наверняка...

— Ровно половина.

— Мамина или папина?

— Папина.

— Одесса времен вашего детства и юности каким была городом?

— Ну, сперва давайте мы ясность внесем. Журналистам хочется почему-то, чтобы я под Одессой родился, — наверное, просто сочетание этих названий нравится: станция Париж, поселок Бородино... На самом деле на свет в Одессе я появился, а потом родителей, молодых специалистов, вчерашних выпускников медина и Одесского университета (мама украинскую филологию закончила, а отец начинающим гинекологом был), в эту деревню под Одессу отправили, так что я вполне одессит: какой-то кусочек детства под Одессой провел, а потом мы в Одессу вернулись. Правда, какой-то неодесский я одессит, потому что все, кто этот город олицетворяют, в ком какой-то цимес его есть (а Одесса всегда в людях — прежде всего), это, конечно, в основном жители центра. Не такая большая уж это площадь — километр на два от силы, а я все как-то по писательским окраинам жил: то катаевская Пересыпь, то ближе к Большому Фонтану, Черемушки, поэтому, наверное, такой нетипичный: в этих школах знаменитых...

— ...бывших гимназиях...

— ...не учился. Ну, ничего — потом наверстал... Поздно меня в Одессе своим считать стали, но, по крайней мере, стали.

— Одесса действительно неповторимый дух и колорит имела или они в основном писателями-выходцами оттуда были придуманы?

— Надо просто понять, в чем этот дух и в чем колорит, что литературой тиражировалось и что действительно той самостью, особенностью города являлось. Давайте вспомним, а что, собственно, было написано? Пушкину было важно, что в Одессе он жил? Нет, это одесситам сейчас важно. Не так уж и мало — 13 месяцев он там, в ссылке у чрезвычайно прогрессивного и передового губернатора Воронцова, провел, который просто Крым и юг тогдашней Малороссии создал, где и губернаторствовал. Немножко Александр Сергеевич по семейной линии там нашкодил, с женой Воронцова роман закрутил и, как вы знаете, подальше, в Молдавию, был сослан, и, представьте себе, все время думаю: вот он — великий поэт, а я — губернатор. Мало того что у него с супругой моей что-то было, так он еще по заданию моему поехал и вместо официального донесения написал: «Саранча летела, летела и села; сидела, сидела, все съела и вновь улетела»! Это «отчет» о бедствии, а потом эпиграмму сочинил:

Полумилорд,

полукупец,

полумудрец,

полуневежда...

— ...полуподлец, но есть надежда...

— ...что будет полным наконец...

И это говорю вам я — человек, у которого медаль Воронцова есть, не так давно за вклад в развитие Одесского региона полученная. Все, в общем, с этой Одессой так сложно...

А тот же Катаев? Он бедную описал Одессу, но прекрасно, поэтично — это большая хорошая литература, а Бабель что сделал? Этот человек ну совершенно грандиозный еврейско-бандитский быт Молдаванки и Слободки поэтизировал.

— Был еще Паустовский...

— ...Багрицкий, Олеша...

— ...Ильф и Петров...

— ...а какая замечательная советская Одесса 60-х, в которой я вырос! Понять это можно, только с другой Одессой сравнив: с последующей, той, которая была до... При мне вот очень интернациональный прежде всего был город: взять хотя бы такое сообщество, как класс, — обыкновенный школьный класс, ведь что я лучше всего помню? Конечно же, школу! — я там с 7 до 17 лет пробыл.

В Одессе царил абсолютный, говоря языком плакатов, учебников и партийных заседаний того времени, очевидный интернационализм, и выяснение отношений на межнациональной почве носило характер, как правило, анекдотичный. Не оскорбление, а что-нибудь смешное про тебя выдам, а ты про меня — может, немного обидное, но все-таки в основе своей смешное. Ну, что обо мне говорили? «А Гагарин не болгарин», к примеру... (Улыбается). Ну да, не болгарин, зато академик Лихачев сказал: «Болгары — гении миниатюры» — это мне нравится больше.

Ну а еще моя Одесса — это потрясающий город фантастического образования (по-моему, больше всего вузов на душу населения, и студентов, и преподавателей именно там было), и, наконец, — порт, а это окно во внешний мир: порт был на очень далекие, западные в том числе, страны ориентирован. Оттуда, замечу...

— ...пароходы приходили...

— ...привозившие, что немаловажно, шмотки. Одесситы одевались всегда так, как не одевался в Союзе никто, и я помню эти променады на бульварах, когда показывали, что папа привез, — очень красивые вещи были.

Одесса — город, куда грандиозная музыка приплывала и где все-таки цены на пласты, как пластинки тогда называли, были значительно ниже, чем потом, когда все это расходилось, это город, в котором был великий продуктовый рынок Привоз и второй великий рынок, вещевой, который назывался Толчок, город, где были замечательные врачи, грандиозные учителя, а еще моряки...

— ...море, девушки...

— Да, все было вкусно, тепло, красиво и многонационально.

«УКРАИНСКИЙ ЯЗЫК ФАНТАСТИЧЕСКИ КРАСИВЫЙ, ОРИГИНАЛЬНЫЙ И ВЕЛИКИЙ»

— Сегодня по той Одессе скучаете?

— Если бы я жил в этой по-настоящему и долго, у меня было бы право сравнивать, а так мои нынешние наблюдения за ней довольно поверхностные — я же точки соприкосновения ищу, а если их ищешь, никогда не найдешь.

— Но это по-прежнему ваш город?

— Безусловно, — до тех пор, пока в нем мои люди живут. Конечно, состав очень изменился, и прежде всего из-за эмиграции — несколько ее волн подчистили Одессу серьезно...

— ...вымели...

— ...хотя эти связи за границей все равно остались.

Знаете, когда я слышу вопрос о том, какова моя Одесса, вспоминаю просто, каким я приехал поступать в ГИТИС. Много тогда было мифов, и первый из них — об одесском произношении, так вот, перед вами сидит человек...

---

---

— ...коренной одессит...

— ...которого не переучивали. Да, если надо — ну, ради Бога, я в курсе, как они говорят, но это легкая мелодическая поправка, не более того, от которой избавляешься быстро. Когда экзамены я сдавал, чувствовал, что по отношению к людям, отучившимся в Москве, Белгороде, Курске, на северах и где-то еще, большая общеобразовательная фора у меня есть — я был обучен серьезно, и комплекс провинциальности отсутствовал во мне напрочь.

— Одесса этого комплекса вообще, по-моему, лишена...

— ...абсолютно, совершенно! — у нее такая самодостаточность, что о какой провинциальности может идти речь? Наоборот, еще такое понятие, как одесский снобизм есть...

— ...снисходительное похлопывание остальных по плечу...

— ...ну да, мол, мы тут таких видели, у нас такие тут родились, что тебе еще немножечко подтянуться до них надо.

— В школе, где вы учились, ваша мама украинский язык и литературу преподавала...

— ...да-да...

— Українську мову пам’ятаєте ще чи ні?

— Я мог бы сейчас вам красиво на украинском ответить, но если не на нем начинаю думать, если переводом внутри занимаюсь, если у меня сомнения есть, коверкать этот действительно прекрасный язык не стану. Никакой пародией я его не считаю, не считаю, что это какая-то смесь, заимствованный язык, потому что мне важно, как он звучит в песне, а он невероятно звучит, и сразу понятно становится, что это язык фантастически красивый, оригинальный и великий.

— Мама до сих пор говорит по-украински красиво?

— Да, но у нее всегда очень чистая украинская речь была, очень литературная. Чуть-чуть, может, к Западной Украине тяготеющая, но только мелодически, не словарно.

— Ваш отец гинекологом был — в жизни это когда-нибудь вам пригодилось?

— Хороший вопрос! (Хохочет).

— Я имею в виду навыки — при общении с девушками, например...

— Ну, не упасть в обморок...

— ...при виде?..

— ...при родах жены и появлении на свет младшей дочери помогло.

---

---

— А вы и при родах присутствовали?

— Да, а еще на первом курсе, когда у нас практика была актерская, не отключиться помогло тоже. Был в свое время такой писатель очень известный — Кренин: пишущий врач, хирург, и мы какие-то маленькие отрывки из его произведений играли. Нас даже на операции к нему отправили — очень жесткие они были, тяжелые, в том числе онкологические, полостные: от и до, и всем глюкозу и сахар давали (оказывается, тем, кому впервые предстоит разрез полостной видеть, лучше таблеточки две глюкозы и пару кусочков сахара съесть). Мне интересно было — значит, генетически отсутствие страха во мне заложено и это вот безумное желание всех, начиная с себя, лечить, поэтому о нашей аптечке, которая в программе «Городок» была, легенды слагают.

«ГИНЕКОЛОГИЧЕСКУЮ ПОМОЩЬ ОКАЗАТЬ НЕТ, НО КАКУЮ-ТО ЛЕГКУЮ КОНСУЛЬТАЦИЮ ДАТЬ СМОГ БЫ»

— За собой, по-моему, все вы возили...

— Вот такой чемодан! (Показывает).

— Лекарства от отравлений, от головной боли...

— ...Да, и на чемодане надпись была: «Аптечка. Ответственный Ю. Н. Стоянов», и когда все это открывалось... Ну, гинекологическую помощь оказать нет, но какую-то легкую консультацию дать смог бы.

Из книги Юрия Стоянова и Ильи Олейникова «До встречи в Городке».

«Мой папа очень не любил считавшийся прогрессивным в свое время фильм «Председатель»: там сцена есть, когда председатель колхоза (замечательно сыгранный Михаилом Ульяновым) решает, кого из выпускников деревенской школы отпустить в город на учебу, а кого — нет.

— Подонок! — говорил папа, и позже я понял, почему.

В 1949 году отец школу села Благоево с золотой медалью окончил. Паспорта колхозников, по заведенному тогда порядку, в сейфе у председателя хранились, и он высочайше решал, кому выдать паспорт, а кому нет. Николай Георгиевич Стоянов мечтал стать врачом, а председатель мечтал сделать его скотником. Папа в Одессу удрал и на маслозавод устроился — в сапогах, которые были на три размера больше, еле передвигая ноги, он через проходную отшелушенные семечки выносил. Ими и питался, пока председателю взятку не дали и паспорт в город не выслали.

Родители моего отца могли себе позволить дать образование ему одному, и он, ощущая свой долг перед семьей, учился и за себя, и за своих сестер. Как губка впитывал все, что могла ему дать Одесса: ни одного симфонического концерта в Филармонии, ни одной выставки в музее не пропускал и все время читал, читал — строил себя.

Папа и за своим внешним видом, и за здоровьем очень следил — если бы ему предложили продолжить знаменитую чеховскую фразу о том, что в «человеке все должно быть прекрасно», он бы сказал: «...и обувь, и брюки, и рубашка, и галстук». Или же: «...и печень, и поджелудочная железа, и двенадцатиперстная кишка».

При всей своей аккуратности он вечно что-то в своем письменном столе или в шкафу искал и вечно не находил, он мог уйти на работу весь чистенький, отутюженный и — с деревянной вешалкой-плечиками, болтающейся сзади на хлястике плаща. На защиту своей диссертации он вышел из подъезда в новом костюме, при галстуке и в домашних шлепанцах.

Каждое утро папа делал зарядку — всю жизнь, кроме тех особых случаев, когда подрывал свое здоровье известным в России способом. При этом он никогда не говорил: «У меня похмелье» — объяснял так: «Сыночка, у меня тяжелейшая посталкогольная интоксикация».

Когда мне было 10 лет, папа уже мою дальнейшую жизнь на четверть века вперед продумал.

— Ты школу окончишь, тебе еще не будет 17, значит, в мединститут два года подряд поступать можешь, — говорил он с легким одесским акцентом, — хотя, японский городовой, почему ты должен поступать подряд два года?! Какой-то мордоворот из Тарутино поступает сразу, потому что у него направление от председулькина колхоза есть, так неужели я не заслужил, чтобы мой сын по моим стопам пошел? Понимаешь, сыночка, это очень плохо, что я доцент мединститута, — детей преподавателей не принимают. Вот если бы я говновозом работал, у них никаких вопросов не было бы! Хорошо, мы сделаем иначе. Ты в Днепропетровский мединститут поступаешь, через два года в Одессу переводишься, через четыре оканчиваешь, потом — ординатура, потом — клин­ординатура, потом — аспирантура (может быть, я путаю: сначала клинординатура, а потом — ординатура?). К моменту поступления в аспирантуру я уже тебе почти все материалы для диссертации соберу — все, в 27 лет ты уже кандидат наук! Главное — это до окончания аспирантуры не жениться, и не лыбься, пожалуйста!..

Папа упрямым был, и я был упрямым, и все не по папиному велению вышло, а по моему хотению. Вместо одесского медицинского московский театральный был, вместо ординатуры — Большой драматический театр в Ленинграде, вместо клин­ординатуры — армия, вместо аспирантуры — массовка в театре и песенки под гитару за восемь рублей. И женился я не в 27, а в 19, и вместо диссертации двух внуков отцу подарил, первого из которых он как гинеколог сам принимал, а потом внуков у него отобрали, потому что я развелся, а потом вообще лишили возможности видеться с ними, потому что я женился вторично.

Ну а потом... отец умер, так и не увидев меня состоявшимся артистом, а ведь для него это было, может, важнее, чем для меня самого.

Папа был одним из самых известных в городе врачей, и когда его коллегам стало ясно, что он уходит (так в этих случаях врачи говорят), его кабинет в родильном доме № 7 был под палату переоборудован, где за отцом сестры-акушерки ухаживали. Он уходил из жизни в том доме, где стольким помог появиться на этот свет...

Я ночевал рядом с ним на полу. За неделю до его смерти я вынужден был слетать на несколько дней в Питер (один из первых «Городков» мы снимали), а когда я вернулся, он только одну фразу сказать смог:

— Зачем ты прилетел? А как же там твое телевидение?

Эти его почти последние слова очень много для меня значат...

Я мог бы теперь весь мир ему показать, которого он не видел, хорошую машину ему подарить, которой у него не было, в красивом доме поселить, в котором он не жил, и самые лучшие кремы для обуви прислать, которыми он обожал натирать свои ботинки.

У меня так и не получается смешного врача сыграть. Что-то мешает. Что-то, что желания рассмешить сильнее...».

«ВИТЯ СУХОРУКОВ МЕНЯ ОПЕКАЛ, БРАЛ НА СЕБЯ БОЛЬШУЮ ЧАСТЬ БУТЫЛКИ. МОЖНО СКАЗАТЬ, ЧТО ОН ВЫПИТЬ ЛЮБИЛ, А МОЖНО, ЧТО ХОТЕЛ, ЧТОБЫ МНЕ МЕНЬШЕ ДОСТАЛОСЬ»

— В детстве советских политиков вы пародировали — кого?

— Ну а какие тогда советские политики были?

— Брежнев, Подгорный, Косыгин...

— Я только Брежнева изображал, потому что он наиболее яркий был. Мог его показать, Ленина — ну, из фильмов, разумеется, а что Ленина показывать — все, кто его играли, пародией на него занимались. Вспомните Щукина, например: «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году»...

— ...Штрауха...

— ...да и Лаврова, и Каюрова — все грандиозные, на самом деле, артисты. Ленина великие играли, но какого-то Ленина из мультфильмов (выставляет вперед руку и Ильича пародирует): «Да-да-да-да... кэх-кэх-кэх-кэх» — такое ощущение, что трэкинг включили и скорость на два умножили, как Винни-Пуха Леонов озвучивал. Когда этих людей слушал, всегда мне смешно было, и Ленин мне очень веселым персонажем казался.

---

---

— Стольких убил — и веселый...

— Ну, мы же этого не знали...

Помню, директор школы ко мне подошел... Выпускные экзамены шли, сочинение мы писали, вольная тема была и две обязательных, и одна из них так звучала: «Образ Ленина в советской литературе и искусстве», так вот, мимо меня директор проходил и тихо-тихо шепнул: «Образ Ленина пиши — пять будет». Ну, я написал, а «Шестое июля» с Каюровым...

— ...прогрессивная по тем временам картина...

— ...да-да, тогда ростки такого ленинизмо-диссидентства уже появлялись, и они в понимании того состояли, что якобы все беды в стране оттого, что...

— ...ленинское учение исказили...

— Что оно извращено, точно, потому что вот Ленин — да, он жестким, но очень умным был и те риски, с которыми потом Советский Союз столкнулся, предвидел. Такого рода ленинцем быть поначалу сродни диссидентству было — на этом пьесы Шатрова, как вы помните, строились, других драматургов — это проявление свободомыслия было...

— «Синие кони на красной траве»...

— Да-да-да, «Так победим!», «Диктатура совести», «Брестский мир» и так далее. Большая эволюция нужна была, чтобы понять: корни-то как раз там-то и находились.

— Мне Виктор Сухоруков очень нравится — прекрасный, на мой взгляд, актер, и он мне рассказывал, что вы вместе учились, жили...

— ...да, в одной комнате, и дружим по сей день.

— Кроме общих воспоминаний, вас что связывает? Отношение к искусству?

— Я, если честно, об этом не думал, но, мне кажется, мы искренние с ним — оба, не хитрые. Да, лукавить умеем, себе на уме бываем, но в каких-то важных вещах — и в профессии, и в жизни — такое качество, как искренность, ценим: в общении со зрителем, собеседником или с тем, кто тебя интервьюирует. Витя более непосредственный, чем я...

---

---

— ...но и куда более несчастный...

— Слушайте, так мы сейчас к Толстому вернемся: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастна по-своему». Детство, конечно, у нас весьма разное было: он в этом смысле глубоко несчастным был, а я — благополучным и счастливым...

— Ну, у него и продолжение было тяжелым...

— У нас одинаково сложным оно было, но мериться по этой части задницами и доказывать: «Нет, мне было хуже, чем Вите!» я не хочу. Нам было плохо по-разному, и это нас тоже объединяло, только мы разные. Витя выход в таком известном русском способе...

— ...как большинство актеров русских...

— ...находил, но радикально с этим расстался. Я вообще не радикальный человек, полярных проявлений настроения и подобных крайностей в жизни: либо восторг, либо подавленность, либо пью, либо не пью — не люблю... Я впечатление очень благополучного человека всегда производил, которому ну зачем роли давать? Вы на его рожу взгляните — у него и так все хорошо. Одет всегда прилично, только можно было водки выпить, а можно рубашку купить — вот и вся разница. Не между мной и Витей — между мировоззрениями.

— Он, на ваш взгляд, большой актер?

— Грандиозный, и я вам больше скажу... Вот если наш курс взять, какие-то вещи очевидные были — было сразу понятно, что кого-то научить можно, что среди нас очень способные люди есть, а есть и бездарные, есть те, из кого, наверное, когда-нибудь что-нибудь...

— ...получится...

— ...и я вот как раз из этих «когда-нибудь», хотя, наверное, лукавлю: у меня все хорошо тогда было. Наоборот, это потом трагедия была — неоправданности ожиданий.

— Хорошо как сказали...

— Ожидания просто очень большие были, а ничего не происходило. Были среди нас выученные — то есть ребята, очень обучению профессии поддающиеся...

— ...что тоже неплохо...

— ...да, у которых изначально предрасположенности меньше, чем потом, на выходе, было, а Витя — артист богоданный. Для меня очевидным было, что, конечно, подучить, обтесать, как и всех нас, его надо, но он актер, и потом, он моим старшим товарищем был, понимал, что я мальчишка, который без мамы, без папы оказался, которому, когда поступил, неполных 17 лет было, и он меня опекал — брал на себя, например, большую часть бутылки. Можно сказать, что он выпить любил, а можно, что хотел, чтобы мне меньше досталось, и сберег... Да, в чем-то я больше, чем он, разбирался, чего-то больше читал, но он очень любознательный, никогда не стеснялся не знать, а это великое качество. Вообще, не знать никогда стесняться не надо...

---

---

— ...это честность своеобразная...

— Да, и это так просто — взять и сказать: «А я не знаю», а ты, как дурак, словно уж на скороводке, все крутишься, умное лицо сделать пытаешься: «Да-да-да, что-то читал... Вы не напомните? Как-как, вы говорите, автора фамилия? Да, ну, конечно!». Ну а Витя посмотрит так (голосом Сухорукова): «Юрка-а! Ниче не читал-то я! Как, ты сказал, писателя-то? Уй, мля! Умный-то ты какой, а я даже не знал». Витя — он такой: это непосредственность, доброта и талантливость, очевидная сразу.

«ЕСТЬ ПУШКИН, А ЕСТЬ ПОЭТЫ ПУШКИНСКОЙ ПОРЫ. ЕСТЬ ТОВСТОНОГОВ, А ЕСТЬ ЕГО СОВРЕМЕННИКИ, БОЛЬШИЕ РЕЖИССЕРЫ»

— После окончания ГИТИСа судьба многих выпускников как угодно могла сложиться, но вы, я считаю, счастливый билет вытянули: вас в БДТ пригласили. Для тех наших читателей, которые не представляют, что это...

— ...ну да, уже объяснять надо...

— ...я напомню, что Большой драматический театр лучшим театром Советского Союза считали...

— ...а в Европе считали, что и Европы...

— ...и руководил им, наверное, лучший театральный режиссер СССР Георгий Александрович Товстоногов. И вот в эту Мекку вы попадаете: можно уже было воскликнуть: «Жизнь удалась!» — правда?

— Или не удалась...

— Что ж, об этом мы тоже сейчас поговорим, а что за фигурой Товстоногов был?

— Знаете, я... Вот чуть не ляпнул: «Я много великих спектаклей видел»... Нет, много великих спектаклей не видел, но какое-то количество потрясших меня, удивительных, пронзительных или, наоборот, поражающих не столько глубиной, сколько формой своей, смотрел, ну и великие спектакли в том числе. У одного режиссера одно находил, у другого — другое, но только Товстоногов в себе все, что осколками у других грандиозных мастеров я потом находил, воплощал. Фамилий называть не хочу: ну, вот такой-то, все хвалят, а я понимаю, что это всего-навсего одна из граней Товстоногова, что настолько больше он был, что не мог позволить себе, чтобы эта вот формальная изящная фигня, которая в спектакле каком-то московском присутствует, в режиссуре его доминировала.

Мне трудно объяснить, кем он был, — он был Шекспир, Леонардо да Винчи: вот, знаете, есть Пушкин, а есть поэты пушкинской поры, есть «могучая кучка», а есть Чайковский. Так же и здесь: есть Товстоногов, а есть его современники, большие режиссеры.

— Вы прикоснулись...

— Да, к счастью, и это не важно — тактильно, в момент репетиции или просто видел, слышал... Сейчас отчет себе отдаю: тогда, конечно, было бы очень важно в спектаклях его поиграть, но то, что я был артистом этого театра, на этих репетициях сидел, эти спектакли смотрел и все-таки какое-то количество дней в моей жизни из тех 18 лет, что в БДТ я провел, мог с ним, хоть и немного, общаться, свое дело сделало — вот так! (Рукой над головой проводит). Мне уже немало лет — и по сей день мне хватает, и хватило бы, если бы так природа распорядилась, еще на столько же. Той памяти, тех наблюдений и того, что я понял, — не просто в этом театре живя, а, конечно, за этим человеком и за его методом наблюдая.

---

---

— Он вас из армии даже забрал, да?

— Наоборот, нас с Юркой Томо­шевским в армии потерял — просто тупо нас там перепутали... Что такое армия? Это непонятные команды, разбросанные документы, компьютеров не было...

— ...это бардак...

— Полгода всего до введения войск в Афганистан оставалось...

— ...а вы после ГИТИСа, но уже в БДТ?

— В БДТ уже около года играем, и вдруг нам говорят: «Вы, ребята, в военкомат сходите, отметьтесь — и обратно домой, потому что вечером спектакль: мы обо всем договорились. Ну, где должны артисты БДТ служить? В Ансамбле песни и пляски ЛенВО (Ленинградского военного округа) — будете что-то там охранять, раз в месяц объявите: «Соловьев-Седой...» — и обратно в театр».

Мы пришли, в какой-то автобус с зашторенными окнами нас посадили... Через час привозят: полк имени Ленинского комсомола, школа сержантов.

— Учебка...

— Не просто учебка — школа сержантов! (Учебка, извините, не шесть месяцев, а школа сержантов — шесть). Долго рассказывать я не буду: там и смешное было, и страшное... Вот КПП проехали, автобус открылся — стоит зачморенный, в засаленном костюме, грязный, худой, страшный такой солдат, что подумать одно можно: военнопленный! Как будто 30 лет после войны не прошло и он только от немцев бежал — стоит, от ветра шатается и спрашивает: «Пацаны, а у вас шото такое, шоб и вам не жалко было, и нам пригодилось, есть?». Я только потом понял, что этому человеку могло пригодиться все, — когда в казарму нас завели, где даже белье постелено не было, когда нам сказали: «Идите там лягте» — и я, дурак, пошел и на единственную чистую кровать прилег, еще и думал: «Чего они без белья ютятся, — вот же отдельная кровать чистая!». Все с себя снял, сложил аккуратненько, как вдруг свет загорелся: «Куда ты, падла, на кровать героя улегся?». Смотрю: сзади бюст и табличка, что гвардии майор такой-то, Герой Советского Союза, в списки роты навечно зачислен, а это его кровать мемориальная. В 12 ночи я туда лег — так началась эта служба.

— Повеситься сразу же не хотелось?

— Нет (улыбается). Утром нас постригли (это был взвод с высшим образованием, то есть всем после 21 года, а рядом — пацаны помладше), и волосы мне и Юрке, у которого они тоже не просто до плеч, а еще длиннее были, по полголовы состригли. Мы, как индейцы-апачи или ирокезы, были: полголовы под ноль — всем смотреть на нас очень нравилось (улыбается).

Ну а потом газеты нам дали, из которых нужно было только белые полосочки вырезать и ими окна заклеивать — к зиме готовиться: призвали-то нас осенью...

Залезли мы с Томошевским под кровать, чернильный карандаш взяли (ручек не было), тетрадку, и в этой тетрадке письмо Товстоногову написали. Смысл такой был: «Уважаемый Георгий Александрович, спасибо вам за ту школу жизни, которую благодаря вам мы проходим. Мы знаем, что когда артисты Московского художественного театра во главе с Константином Сергеевичем Станиславским пьесу Горького «На дне» ставили, ночлежки они посещали, но вечером в квартиры свои возвращались. Утром на репетицию шли, а днем в ночлежках опять мучились — нельзя ли и нам, подобно артистам МХТ, пройти эту школу жизни заочно? Днем мы готовы в полк имени Ленинского комсомола приходить, окна заклеивать и потом в театр воз­вращаться, правда, если бы вы нас сейчас увидели, не узнали бы».

---

---

— А вы женаты уже были?

— Да, и жена была, и сын старший... Мы это послание на волю каким-то образом передали, потому что письма перлюстрировались тогда, особенно новобранцев. К нам человек приходил, у которого весь русский мат одним словом «ибметь» заменялся: майор был — Чумаков, по-моему. «Вы, ибметь...» — что за ибметь, так и не знаю, но там много чего в этом слове было, это аббревиатура всего мата была. Он говорил: «Вы, ибметь, когда письма домой, ибметь, пишете, думайте, вообще, ибметь, че пишете. Вот Солодухин, ибметь, пишет: «Дорогие мама и папа, ибметь...». — «Товарищ майор, там «ибметь» тоже написано?». — «Ты, ибметь, не умничай! «Дорогие мама и папа... Вчера, значит, новейший пулемет, ибметь, изучали, который еще на вооружение, ибметь, не поступил. Калибр, ибметь, такой-то, такими-то патронами, ибметь, стреляет. Это уникальное оружие, ибметь, деду-ветерану чертеж высылаю. Скоро нас будут на Новую Землю, ибметь, выбрасывать, с собой литр воды, ибметь, выдадут и один нож. Говорят, будут на выживаемость, ибметь, проверять». Куда тебя, ибметь, выбрасывать будут?!».

Так вот, чтобы не попасться, мы наше письмо, по-моему, с какой-то поварихой передали, и Товстоногов очень поздно его получил, но на следующий же день замдиректора театра в этой воинской части уже появился, потому что Георгия Саныча письмо потрясло.

— Оно нестандартное было...

— Нет, потрясло, знаете, чем? Не слогом, и даже не содержанием — он сказал: «До какого же состояния нужно было людей с высшим гуманитарным образованием довести, чтоб они 44 ошибки сделали!». (Хохочет). Наверное, если бы грамотно написали, продолжили бы в школе сержантов учиться.

«МОЦАРТ — ЭТО КАК РАЗ МОЯ РОЛЬ!»

— Какие-то главные роли, кроме как в «Амадеусе», Товстоногов вам доверял?

— Изначально — да. Первая моя роль в этом театре была как раз главной, и это блестящее было бы начало, если бы ее я сыграл... История проста абсолютно: мне не моя роль досталась.

— Моцарта?

— Нет-нет, Моцарт — это как раз моя, и до Моцарта 10 долгих лет было...

Сначала я в пьесе «Телевизионные помехи» играл. Еще в ГИТИСе учился, 16 апреля был в БДТ приглашен, и всю вторую половину апреля, весь май и часть июня дома в кровати только три раза ночевал — все остальное время в поезде Москва — Ленинград, Ленинград — Москва жил, потому что учился и этот спектакль в БДТ репетировал. Уже в бессознательном состоянии находился...

— «Красная стрела» ночью отойдет»...

— Ну, «Красная стрела» — это для других артистов того театра, а для таких, как я, попроще поезда были, которые в час 20 ночи отправлялись... Я даже на вручении дипломов не был, потому что в тот день в Питере репетировал. Казалось бы, ничего себе карьера начинается, да? Только ГИТИС окончил — и уже главная роль в БДТ, нормально? Это очень популярная венгерская пьеса была о том, как у одной мещанской семьи, которая только тем, что телевизор все время смотрит, занята, странный сосед появляется, и выясняется, что это Иисус Христос, а они этого просто не замечают.

Пьеса очень странная была — одновременно смешная и грустная, только вот этот мальчик, одной краской, цвета, близкого к цвету моего пиджака, то есть голубого, мазанный, не моим был персонажем. Тогда, кстати, словосочетание «голубой герой» совершенно иной смысл имело: приподнятый, на котурнах, ранимый, восторженный — это амплуа целое. Мне роль мальчика дали, который все время кричал: «Мама, папа, разве вы не видите — это же Христос!», а это мне абсолютно противопоказано. Не потому, что я циничный человек и не мог бы это сыграть искренне...

— ...не ваше просто...

— Да, несоответствие какое-то внутренних и внешних данных и этой роли было. На нее совершенно другой нужен был парень, а Георгию Александровичу казалось (копируя Товстоногова и всхрапывая): «Мы главную роль ему дали, он должен ее сделать! Молодой артист, который сразу главную роль в БДТ получает, — и не справляется очевидно». Не состоялось...

— По Питеру, знаю, одно время слухи ходили о том, что вы сын Стржельчика...

— (Хохочет)... И я на этом паразитировал!

— Я просто смотрю на вас: таки похожи...

— Ой, у меня рожа такая, что много кого сыном могу быть. Был такой артист Виктор Павлов...

— ...да, и на него похожи!..

— ...а также сыном Луспекаева могу быть, Басилашвили — я просто на всех сразу похож, и в этом большую часть жизни моя проблема была, а потом это в профессии моим главным плюсом стало.

— Стржельчик об этом знал?

— Знал ли Стржельчик, что я его сын? Хороший вопрос! (Хохочет).

— Нет, что слухи ходят...

— Да знал, и смеялся, конечно, но, эти слухи для гастролей придумывались. Я с двумя актерами постарше меня ездил, на каких-то гастролях с одним жил, на каких-то с другим, и оба эту тему развивали. Приходили к администратору на этаж и говорили: «Вы знаете, у нас в театре тайна одна есть. У Владислава Игнатьевича сын имеется — Юра Стоянов. Жена его об этом не знает или делает вид, что не знает, и пусть не знает, но Владислав Игнатьевич был бы вам очень благодарен, если бы у Юры хорошие бытовые условия были: все-таки сын...», и ни у кого телевизора в номере не было — у нас был! (Хохочет).

— В БДТ той поры и Евгений Лебедев, и Олег Басилашвили, и Кирилл Лавров, и Зинаида Шарко служили...

— Незадолго до того, как я пришел, Сергей Юрский театр покинул, Андрюша Толубеев уже два года у нас работал, а старший Толубеев, отец его, вскоре пришел... Жена Юрского, замечательная артистка Тенякова, еще играла, Олег Борисов... — сборная Советского Союза!

— Кого из тех, кто вас тогда окружал, гением можно назвать?

— Одного из них я не застал, и так об этом жалел — этот артист мне иногда снился! Луспекаев, конечно. Мы вот сейчас с вами беседуем — и что можем зрителю объяснить? Что это человек, который в «Белом солнце пустыни» «Ваше благородие, госпожа удача» пел...

— ...без ног практически...

— ...без ступней, который Верещагина сыграл, а в «Республике ШКИД» — учителя физкультуры и в «Трех толстяках» у него какого-то там офицера была роль? Еще какие-то были осколочки, но это же совершенно фантастический театральный актер! Наберите в любом интернет-поисковике: «Павел Луспекаев. Фрагменты телеспектакля «Мертвые души», чтоб понять масштаб этого артиста. Вот сегодняшний артист — абсолютно сегодняшний! — а когда меня в театр брали, я чеховский драматический этюд «На большой дороге» играл. Совершенно опустившегося интеллигента — несчастного, пьяного, плачущего — изображал, и когда отрывок закончился, Георгий Александрович Товстоногов довольно громко сказал: «Второй Паша Лус­пекаев».

---

---

— Похвала-то какая!

— Не похвала — приговор, потому что вторым Пашей Луспекаевым быть нельзя, можно быть Пашей Луспекаевым или Юрой Стояновым. Вот после этого отрывка я и играл: «Мама, папа, разве вы не видите — это же Христос!»...

«ЖЕНСКИЕ ПОРОКИ — ОНИ НА ЛЮБВИ ЗАМЕШАНЫ»

— Актер — женская профессия?

— А что в это определение вы вкладываете?

— Свойственные зачастую женщинам-актрисам раздражительность, истеричность, подозрительность, ревность к чужому успеху...

— Очень хорошо, но если вы все эти качества перечислили, то это абсолютно мужская профессия. Что-то я крайне редко у женщин, с которыми повезло в этой жизни общаться...

— ...у актрис я имею в виду...

— (Кивает)... зависть к чужому успеху встречал, карьеризм... Женские пороки — они на любви замешаны. Да, женщины способны на страшные поступки, но мотивация: люблю, — а вот у мужчины на первом месте карьера будет, политика, бабло, зависть и все остальное, так что эти качества, которые женщинам традиционно приписывают, я исконно мужскими считаю. Актер — мужская профессия: это я вам как феминист говорю.

— Долгое время — если не ошибаюсь, лет 10 — в БДТ вам ролей практически не давали — вы, как и многие другие прекрасные актеры, в ожидании пребывали: так карта ложилась. Это период безденежья был? Финансово как себя чувствовали?

— Как две трети жителей моей страны: мы все так тогда жили — кто-то получше, кто-то похуже, но сильного финансового разрыва в обществе не существовало. Какая семья обеспеченной считалась? Если мама и папа работают и у них по 250-300 рублей — это уже очень много. Это отдельная квартира, машинка какая-то, наличие библиотеки...

— ...летом в Крым или в Сочи поездки...

— ...да — вот и весь разрыв, и в этом смысле, наверное, я человеком из обеспеченной был семьи. В этом смысле, повторяю, но не в большем.

— Родители помогали?

— Безусловно, и этим мы тоже от сегодняшних ребят отличались...

— ...то есть деньги шли из Одессы исправно?

— Ну конечно, мы значительно инфантильнее были, и в какую-то тревожную минуту звонок, телеграмма — и сотня или полтинник были тебе обеспечены. Зарплата около 100 была, на руки 80 рублей получаешь...

— ...бедность!..

— ...а в таком городе, как Ленинград, — нищета даже. Жили мы все более чем скромно, но как-то бюджетики мой и супруги соединялись... Спасали гитара и Ленконцерт — была такая организация, благодаря которой я выживал, а еще общество «Знание», Общество книголюбов... Если начать сейчас объяснять, что это такое, можно вообще с ума сойти, но вы представляете, сколько я за концерт по линии общества «Знание» получить мог?

— Рублей 25?

— Да? А я иногда и 80 имел. Один.

— Так вы богачом были — о чем мы сейчас говорим?

— Зарплату за месяц я мог за один концерт заработать, ставка у меня 9 рублей 50 копеек за одно выступление была, но если пять концертов сыграть... Ну а что это такое? Это клубы, ЖЭКи какие-то, красные уголки в универмагах, обеденные перерывы в магазинах — и там все, независимо от звания, выступали: я здесь совсем не исключение, это не то чтобы со дна уже собирал — на равных! Это вот, по крайней мере, внешний вид, достойный артиста БДТ, помогало поддерживать.

— Тем не менее я представляю, что ощущали вы, когда понимали, что лучшие годы уходят, а ролей нет. Признайтесь: рукой на себя как на артиста махнули?

— Никогда в жизни! Я вообще не хвастун, свое понимание моего места в этой профессии никогда не афишировал, но всегда его знал, уверен был, что могу. Иногда очень больно было, обидно, но даже намеком этого не показывал, и нет такого человека в театре, который сказал бы, что я огромную внутреннюю драму переживал. «Стоянов? Да ему похер — че ему роли давать? Папа у него гинеколог, все у него в порядке — че ему нужно?». Вы вот сказали, что я в ожидании роли жил, — это не совсем верно. Вот тогда настоящим театральным артистом я стал бы, так и нужно, более того — надо было не просто в ожидании роли жить, а в кабинеты стучаться, и ничего в этом такого нет, я этих людей не осуждаю. Надо с выученными текстами приходить, говорить: «Мне кажется, я могу эту роль сыграть, пожалуйста, посмотрите», но мне казалось всегда, не по-мужски это...

— ...унизительно...

— ...я не представлял, что смогу так, поэтому, наверное, не в ожидании роли, а в ожидании больших перемен пребывал, причем не только в своей жизни, но и вообще в стране.

«ИЛЬЯ ГОВОРИЛ: «ВАЛИ ОТТУДА, НЕЧЕГО ТАМ ДЕЛАТЬ! ЧЕГО ТЫ ВСЕ ВРЕМЯ РАССКАЗЫВАЕШЬ, КАКОЙ ХОРОШИЙ ТЕАТР И КАКОЙ ТЫ ПЛОХОЙ, КАК У ТЕБЯ ЗДЕСЬ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ? КАК НЕ СТЫДНО? — ТЫ ГРАНДИОЗНЫЙ АКТЕР!»

— И дождались, что, кстати, большое счастье... 18 лет вы в БДТ проработали — лучшем, как мы уже установили, театре страны, а может, и Европы, и в конце концов решились оттуда уйти. Я многих артистов знаю — как хороших, так и не очень, — которые когтями, зубами, чем угодно за место в театре держались. Оно при этом ни денег им не приносило, ни славы, ни уважения, ничего, но все равно: нет, я должен в этом коллективе числиться, хоть трава не расти, а вы вот ушли, все порушили. Сложно это оказалось или внутренне к этому были готовы?

— Как бы я ни был к этому готов, все очень сложно происходило, болезненно, потому что, сколько себя помнишь, ты стать артистом мечтал, и вот им являешься, причем как судьба твоя складывается, не важно... Я и театр-то в том, что так произошло, не виню, но правда где-то посредине. Наверное, вина общая — видимо, я каких-то сигналов не посылал, но этот театр такое количество хороших актеров воспитал, что одного мог и проглядеть, поэтому я так, знаете, спокойно об этом сейчас говорю (улыбается).

Шекспир сказал: «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры», и артисты каждого театра понимают эту фразу очень буквально, им кажется, что вся Вселенная почтовым адресом этого театра ограничена и в тот момент, когда они сделают оттуда шаг, крах случится — это конец жизни, это все! В этом смысле я, наверное, не совсем артист, потому что на тот момент как бы свою профессию и свою мечту предавал, потому что куда уходил-то? На телевидение, и никогда не ушел бы, если бы не мой партнер. Илья старше меня на 10 лет, и на кого-то опереться мне надо было, в чьих-то глазах увидеть, что этот человек меня не подведет. Я-то его не подведу, но это я в данный момент этот шаг делаю, не он.

---

---

— А Олейников был решительный?

— Он вообще был немногословным, не­декларативным, не очень формулирующим — человек тихого поступка. Говорил: «Вали оттуда, нечего там делать! Чего ты все время рассказываешь, какой хороший театр и какой ты плохой, как у тебя здесь не получается? Как не стыдно? — ты грандиозный актер!». Я перебивал: «Илюша, я тебя умоляю, я так этого не люблю! Все глупости в жизни от комплиментов я сделал, а все лучшее благодаря критике...».

— Тем не менее как важно иногда такое услышать, правда?

— Да! «Ты же не можешь плохо играть — что они с тобой делают?». Вот так просто, без всяких формулировок: «Вали оттуда!» — пока у нас еще время есть, силы, талант и рожи молодые...

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

«В 1993 году Илюша пришел посмотреть на меня в «Амадеусе» — это была единственная постановка, на которую я мог знакомых позвать, правда, играли мы уже нечасто. После спектакля я с высоко поднятой головой вышел: друга не на какой-то «Смех-шок», а на постановку Товстоногова пригласил, но, с минуту поморгав, Лелик выдал:

— Ну, что сказать.... Валить тебе отсюда надо.

— Больше ничего?

— Это вывод, — ободрил он. — Остальное — по дороге.

По сути, Илья озвучил то, что я и сам чувствовал, — мне давно хотелось работать вдвоем, чтобы «Городок» не приработком стал, а основным делом. Илья не раз подначивал: «Ну что, так и будешь «Городок» снимать, а потом в БДТ возвращаться, чтобы сказать: «Кушать подано», до проходной театра одним будешь, а после нее — другим? Это невозможно, это же шизофрения, Юрик, надо с собой в ладу жить».

«Запомни, — сказал он мне, когда с «Амадеуса» мы возвращались, — театр с вешалки начинается, но заявлением об уходе заканчивается: иди и пиши».

Человеку, который привык, что все за него решают, в самостоятельное плавание уйти непросто, но рядом Илья был — уверенный в себе, надежный, немногословный, и в его глазах явно читалось: если что, не брошу.

Повод хлопнуть дверью ждать себя не заставил — когда очередное распределение ролей в спектакле по Достоевскому вывесили, моя крошечная роль с ремарки «Входит Обноскин с гитарой» начиналась. Гитара меня и добила — я уже и с балалайкой выходил, и с гитарой, и с аккордеоном. Написали бы «с виолончелью» — может, еще подумал бы, а так... Помахав БДТ ручкой, тут же Илье позвонил.

— Лелик, я заявление написал.

— Молобздец! — ответил он».

— Когда заявление в дирекцию БДТ принесли, пальцем у виска вам там не покрутили?

— Нет! — меня, между прочим, в театре очень любили.

— Ну, вы же ни у кого главные роли не отнимали...

— (Смеется). Да, это правда! Вообще, очень хорошо в БДТ ко мне относились — нетипично, и хотя принято почему-то считать, что театр — это террариум, клоака, зверинец, все это ерунда! Я ушел, и тогдашний, на тот момент, человек в театре номер один сказал: «В этом году от нас Юра Стоянов ушел — это и хорошо, и плохо. Хорошо, что ушел, но плохо, что эту свою омерзительную, похабную, бездарную и пошлую передачу он сможет делать теперь еще чаще».

— Это Кирилл Лавров был?

— Не важно — это человек, от которого странно было такое услышать, и вдруг все сделали так: «У-у-у...». Никакого одобрения не последовало, никто льстиво не зааплодировал, все мне сказали: «Очень жалко, что так!», а нашей с Ильей передаче два с половиной года всего было.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter