Дмитрий БЫКОВ: «Тут вся страна — как после обыска: пейзаж разбросан, смысл изжит, все в беспорядке, даже облако валяется, а не лежит»

***
Порой, когда лед оплывает
под солнцем полудня
или вешний поток устремляется
вдоль бордюрца,
меня накрывает простое,
мирное, подлое,
очень русское, кстати, чувство —
все обойдется.
Точнее, чувств этих два,
и оба довольно русские.
Душа без них сиротлива,
как лес без птиц.
Неясно, с чего я взял,
что скоро все будет рушиться, —
и с чего решил,
что все должно обойтись.
Вероятно, российский декабрь
в завьюженности, застуженности,
и солнце — оттиснутый
на морозном стекле пятак —
наводят на мысль
о некоторой заслуженности:
не может быть,
чтобы все это просто так.
Но поскольку мы
не Германия и не Сербия,
и поскольку важней огородство,
чем благородство,
и поскольку, помимо правды,
есть милосердие, —
возникает рабская мысль,
что все обойдется.
И сидишь, бывало,
в какой-то плюшечной, рюмочной,
и течет по окнам такая прелесть,
такая слизь,
и такой аморфный вокруг пейзаж,
такой межеумочный,
что не может не обойтись.
Должно обойтись.
Это чувство стыдней рукоблудия,
слаще морфия,
и поскольку пойти до конца
мы себе мешали,
потому что мы сущность
бесформенная, аморфная, —
может статься,
опять остановимся в полушаге.
Облака ползут на восток,
кое-как карабкаясь.
Облетевший клен
на оконном кресте распят.
Это рабское чувство,
что все виноваты. Рабское.
Но гораздо более
рабское чувство,
что всех простят.
И уж если вгляжусь
сегодня в толщу
осадка я,
отважусь хлебнуть
на вкус, посмотреть на свет, —
начинает во мне подыматься
гадкое, сладкое
знанье о том, что не обойдется. Нет.

Обыскательное

И вот, пока вы резво шарите в квартирной полунищете, хочу спросить: родные шариковы, зачем? Чего вы и-ще-те? Что проку в вечном этом обыске, наставшем нынешней весной? Ведь это действия из области карательной, а не сыскной. Что вас пугает в Абдуллаевой, какая тайная вина? Ее же сколько ни облаивай, не переменится она. Чем вас еще задела Светова? Вас к ней набилось без числа, но ей же это фиолетово — она при обысках росла. Что вы хотите от Гаврилова — ужель вы ждете от него обнаружения и вылова недосягаемой Маркво? Иль денег ЮКОСа вы ищете? Но ныне ЮКОС — это труп, уже давно присвоил тыщи те «Байкалфинанс», простите, групп. Напрасно спешивались всадники, ища сомнительных утех: искать дворцы и виноградники, похоже, надо не у тех. Сгорая от азарта подлого, непостижимого уму, вы ищете, должно быть, повода, но вам же повод ни к чему. Вломиться можете к любому вы, любого выкрутить, как жгут, — а все российские обломовы который век лежат и ждут.

Чего они такого вызнали, какую выискали весть? Что ищут — уж не смысла жизни ли? Мы можем дать, у нас он есть... Но смысла жизни им не надобно, им надо сделать жизнь свиной, и цели их вторженья наглого таятся в плоскости иной. Вам надо знать, что вам не вымолить ни оправданий, ни защит. Имеют право двери выломать — о как знакомо! как трещит! — имеют право влезть без повода в камин, в прихожую, в окно, спросить: а это дом такого-то? что, не такого? все равно! — забрать айфоны, оба паспорта, да хоть бабло, да хоть пальто, — и что тут, собственно, опасного? Кто хочет рыпнуться? Никто! Не сомневайтесь, вы не в Дании, у вас тут даже не Бейрут, да вы и жили в ожидании, что все однажды отберут.

Им хорошо, на Диком Западе: их образ жизни не таков, в белье не рылись, книг не лапали и не топтали дневников, поскольку обыск — мера крайняя, что нарушает вашу честь: обычно для ее избрания резоны значимые есть. Вы там поправкою четвертою действительно защищены — хотя и древней, и потертою, но крайне важной для страны. Легко не вломишься в жилища те, они надежны, как редут. Их там не спросишь: «Что вы ищете?» Там если ищут, то найдут.

Поэтика вторженья, обыска, листовки, шпик, городовой! Тут лишь слепой не видит отблеска столетней бури мировой. А обыски эпохи Берии — от этих вех куда пойдешь? Звонки ночные, дети бледные, на рукописях след подошв... Тут вся страна — как после обыска: пейзаж разбросан, смысл изжит, все в беспорядке, даже облако валяется, а не лежит. На всех путях, в лесу и во поле, в грязи осенней и в пыли — пришли какие-то, натопали, искали что-то, не нашли. И так всегда — в эпоху Сталина, в эпоху гордого ворья... Боюсь спросить: чего искали-то? Ведь не нашли же ничего! Все втоптано, просторы выстыли, не подметали триста лет... Чего искали? Смысла? Истины? Но даже заговора нет! Таков удел отца и отпрыска, державная, родная стать: Россия — место после обыска, где было нечего искать.

Периодическая баллада

Вот московский период
российской истории,
О котором давно
и бессмысленно спорили:
Подозренья, опричнина,
гнет, произвол,
Покаяния, пиршества,
пытки, бессонница,
И союзники были —
со всеми поссорился, —
И соратники были, да всех поизвел.
Петербургский период
российской истории:
Обучались в Европе,
империю строили,
Предавались питью, доверяли уму,
Переняли немало,
почти до оскомины,
Но и местное время
изрядно ускорили.
Убивали изрядно, но лишь потому,
Что любой реформатор
российской реальности,
Вечный раб представлений своих
о нормальности,
Замышляет учить,
переделывать, сметь,
Но потом, убедившись,
что это бессмысленно,
Начинает мочить тяжело
и бесчисленно —
И, едва за полтинник,
срывается в смерть.
И в двадцатом столетье,
хотя и со стонами,
Петербургский период
российской истории
Продолжался,
катясь от Петрова толчка,
И не все в этом замысле
было развалено,
Невзирая на всю азиатчину Сталина,
Беснования массы и будни ЧК.
Петербургский период
российской истории,
О котором охота заплакать,
но стоит ли?
Освоенья болота, пустыни и льда,
Павильоны, сады,
коридоры «Астории»,
Анфилады Растрелли,
полеты Истоминой,
И расстрелы, конечно, —
без них никуда.
Но закончился днесь —
от усталости, с горя ли, —
Петербургский период
российской истории,
Затрещал и обрушился
хрусткий костяк,
И как будто лавину
последнюю стронули,
Мы вступили
в Донецкий период истории,
Или просто в гибридный —
сгодится и так.
Это время войны,
то есть время списания
Всех и вся на войну;
то есть время бросания
Всех и вся на прорыв;
то есть время вранья
О потерях; скорбей
вперемешку с застольями;
Это время,
в котором не будет истории;
Это время, в котором не требуюсь я.
Приготовиться всем,
от Москвы до Саратова.
Что, снарядов не хватит?
Довольно снарядов-то.
Мы закончимся раньше,
чем боезапас.
Исчезают границы,
ворота растворены.
Это время стирания нас из истории,
Это время стиранья из памяти нас.
Так бывало со всеми —
и с Римом, и с викингом.
Бог немногое спас,
а ненужное выкинул.
Жалко деток, кому пережить не дано
Терминальный период
российской истории.
Почему-то
слегка еще жалко Истомину,
Да и бог с ней,
Истоминой нету давно.