Евгений ЕВТУШЕНКО. Без демаркационной линии в сердце

Вышла в свет новая книга Дмитрия Гордона «Без купюр», предисловие к которой написал классик советской литературы Евгений Евтушенко

Между Россией Евтушенки и Украиною Гордона нам не нужны ничьи ищейки и нет духовного кордона. Евг. Евтушенко

Автор этих интервью, не отделимых от нашей эпохи, Дмитрий Гордон дорог мне хотя бы потому, что был одним из друзей, вернувших мне родину предков — Украину. Чтобы пояснить это, начну с лирико-биографического вступления.

Новым поколениям трудно, да и почти невозможно, будет представить, что после того, как в августе 1961 года я написал и прочитал на следующий день в Киеве в Октябрьском дворце «Бабий Яр», на 20 с лишним лет стал в Украине персоной нон грата, хотя в это же время был единственным русским поэтом, которому не запретили читать стихи даже власти салазаровской Португалии и франкистской Испании. В Украине мне мстили. За что? За то, что нарушил заговор молчания, пристыдив правящую бюрократию, навытяжку певшую на своих партсобраниях «Интернационал», а на деле попиравшую интернационализм. За то, что первой строчкой своего стихотворения «Над Бабьим Яром памятников нет» вынудил ее начать неохотно копошиться, чтобы возвести хоть какой-никакой, а мемориал, где все-таки не повернулась у них рука написать даже коротенькое упоминание о жертвах, не забыв прилагательное «еврейские».

Такое отлучение от Украины тем более приносило мне боль, потому, что, по семейному преданию, именно оттуда за крестьянский бунт и «красного петуха», пущенного под крышу жестокому помещику, сослали моих предков. Прабабушка-украинка, а с ней бабушка Мария и ее сестра Ядвига (тогда еще девчонки не выше колеса) были высланы в конце XIX века вместе со всей взбунтовавшейся деревней из Житомирской губернии на далекую сибирскую станцию Зима относительно гуманным для женщин тележным ходом, а возглавил мятеж против помещика их отец, а мой прадед — управляющий имением польский шляхтич Иосиф Байковский. Можно себе только представить, как через всю империю брел он пешком в кандалах... Учитывая благородное происхождение и не очень крепкое здоровье, его не хотели заковывать, но он настоял на этом, чтобы не пользоваться по сравнению с товарищами никакими поблажками, и, дойдя до места, вскорости умер.

Мои бабушки говорили и по-польски, и по-украински, наизусть читали Тараса Шевченко, у которого мне больше всего нравились «Гайдамаки», и пели украинские песни, в коих преобладало прославление запорожской казачьей вольницы. Я до сих пор помню знаменитое: «Ой, на горi та й женцi жнуть, а попiд горою, яром-долиною, козаки йдуть...», где преклонение пополам с укоризной адресовалось гетману Сагайдачному, неосмотрительно променявшему жену на табак и трубку.

Моими героями были Устим Кармалюк и Северин Наливайко, а в «Тарасе Бульбе» больше всего нравился спящий запорожец, который, «как лев, растянулся на дороге». «Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения»... Я был влюблен в фильм «Богдан Хмельницкий», где сказочно по красоте снято медленное насыпание из казацких шапок степного кургана над погибшими воинами, я восхищался, как в роли гетмана Мордвинов шагал по столу прямо по тарелкам и хрустальным бокалам (что я однажды проделал в ресторане ЦДЛ на своем дне рождения), — так как же мне можно было не разрешать читать в Украине стихи?

В Украину я вернулся лишь благодаря перестройке, одним из нравственных лидеров которой стал возглавлявший «Огонек» Виталий Коротич (это ему августовской ночью 1961 года я прочитал с еще оставлявшего на моих руках чернильные пятна неостывшего черновика только написанный «Бабий Яр»). Ну а первым, кто рискнул пригласить меня для выступлений после того, как Дмитро Павлычко перед так любимой им когда-то партаудиторией сравнивал Евтушенко с Андрием, таскавшим под покровом ночи нашим идеологическим врагам хлебы, стал знавший наизусть столькие мои стихи работник культуры из Черновцов, редкого типа идеалист-менеджер Семен Цедельковский. После почти 20-летнего перерыва он организовал мои творческие вечера и в родных ему Черновцах, и в Виннице, и в Одессе, и в Киеве, а еще познакомил меня с человеком, ставшим моим другом и любимым актером, — Богданом Ступкой.

Именно Семен уговорил меня дать интервью совсем юному, тоненькому тогда, как соломинка, журналисту Диме Гордону, который поразил сочетанием вроде бы двух несочетаемых качеств — непобедимой настырностью и одновременно человеческой тактичностью, а также знанием предмета, о котором идет речь. (Я еще тогда скаламбурил: «Для Гордона нет кордона»). Помню наш разговор в открытом кафе у аэропорта «Жуляны», где плохонькое «Мiцне» вздрагивало в бумажных мятых стаканчиках под рев местных, разлетающихся по провинциям, почти игрушечных самолетиков, в одном из которых мы с Сеней собирались лететь в Ивано-Франковск... Когда интервью вышло, оно выгодно отличалось от многих других, вытягиваемых из меня нашей стремительно желтевшей прессой, по старой памяти не обращавшей внимания на точность изложения. Перо у Димы было легким и джентльменским уже тогда — таким оно и осталось.

Вскоре меня избрали на I съезд народных депутатов СССР от Харькова, в чем огромную роль сыграл руководитель моей команды, кристальнейшей души человек профессор истории Валерий Мещеряков — третий, кто помог мне духовно воссоединиться с Украиной. Кстати, моим доверенным лицом был прекрасный поэт Борис Чичибабин, чьим именем сейчас в Харькове названа улица. На одном из предвыборных митингов он сказал: «Своими стихами Евтушенко всегда защищал тех, кто не может защитить себя».

Я горжусь, что делал от имени родины моих предков все, что мог, — ратовал за прекращение войны в Афганистане, добивался отмены цензуры как государственного института, требовал избавления от однопартийной системы, а также от унижавшей достоинство проверки на лояльность перед поездками за границу — так называемыми «выездными комиссиями» (я был единственным, у кого этот пункт стоял в предвыборной программе). Локально я помогал харьковчанам и в бытовых вопросах: выручил из тюрем немало несправедливо осужденных людей, восстановил превращенную в гимнастический зал синагогу, участвовал в открытии первого памятного знака в Дробицком Яру, где вырос теперь мощный мемориал (в прошлом году в отличие от некоторых бывших депутатов, побаивающихся возвращаться туда, где они были избраны и наобещали столько невыполнимого, я имел честь быть туда приглашенным).

Ну а в Киеве между тем рос потихонечку, как многорукий Шива, тот самый Дима Гордон — то для авантюрного разнообразия занимавшийся шоу-бизнесом, то с хозяйственной мудростью пригласивший в свою газету драгоценное перо Коротича, на что не решились тугодумные неповоротливые политики, слишком озабоченные борьбой друг с другом. Несмотря ни на что Дима оставался основательным, смышленым, надежным и знающим, что и кто в этом мире почем. Как бы он ни был занят, его заботило и то, чтобы между автором «Бабьего Яра» и Украиной никто не смог провести демаркационной линии, чтобы не было потом позора. Он понимал: настоящий патриотизм — и своей страны, и всего земного шара одновременно — возможен лишь без демаркационной линии в сердце!

Через несколько лет уже заматеревший, но по-прежнему подвижный, изящный и подтянутый, как Марсель Марсо, Гордон удивил меня своим красным бархатным пиджаком с игривым крапом, который в литературном мире рискнул бы надеть только я. Владелец и главный редактор популярнейшего в Украине еженедельника «Бульвар», он преподнес мне изданный им мой новый сборник стихов «Между Лубянкой и Политехническим» — мало того что молниеносно, за неделю увидевший свет, но и сочно, с выдумкой оформленный. Именно Дима организовал незабываемое выступление в кинотеатре «Киевская Русь», где произошло нечто непредвиденное, чего я никогда не забуду: один из людей, чудом спасшихся из Бабьего Яра, предложил слушать знаменитое стихотворение стоя, что зал и сделал. Возможно, это был единственный подобный случай за всю историю мировой поэзии.

С той поры я не раз приезжал по приглашению Гордона в Киев, и всегда это были радостные, уникальные встречи. По инициативе Димы и с благословения великого Богдана Ступки впервые состоялся сольный творческий вечер русского поэта в переполненном Национальном академическом театре украинской драмы имени Ивана Франко, и там же с успехом прошла премьера моего мюзикла по мотивам «Трех мушкетеров» — вроде бы только веселого, но весьма современно ставящего проблему взаимоотношений власти и талантливых независимых людей, которые не хотят становиться марионетками в ее руках.

...К сожалению, история развивалась не по Сахарову, который хотел безболезненной конвергенции всего лучшего в социализме и мире частной инициативы минус преступления, жестокость, несправедливость, да и просто глупость и той, и другой систем. Какой замечательный эволюционный переход в третью, еще не названную, систему мог получиться! Это было реально и без драматического развала СССР, но историю снова насильно акселерировали и вместо общности, которая могла появиться при спокойном одновременном вхождении и Украины, и России в Европейский Союз, между бывшими республиками стали образовываться то пропасти, то непоправимые трещины. Горько наблюдать потерю взаимопонимания, забвение того, сколько нас объединяет — и в исторической памяти, и в культурных традициях, и в совместных сражениях против фашизма, и в страданиях под гнетом сталинской диктатуры.

Впрочем, и в России, и в Украине есть много людей, верящих в силу разума и понимающих, что именно разум в конце концов возобладает и не позволит нам потерять друг друга в этом наполненном амбициями и предательством мире. Одним из них и является возмужавший с юношеской поры Дмитрий Гордон, который никогда не способствовал духу взаимовраждебности — ни как редактор авторитетного, уважаемого издания, ни как ведущий замечательной телевизионной программы, ни как интервьюер высочайшего класса.

Именно поэтому я не мог написать к его мозаичной и в то же время единой книге портретов формальное, отписочное предисловие, а соединил его с личными переживаниями за судьбы двух духовно неразлучимых стран, которые тупостью и бестактностью пытаются поссорить и наши, и ваши узколобые национальные эгоисты. Уверен: нет ничего разрушительнее для национальной гордости и процветания, чем дебильный агрессивный национализм!

Во все даже самые напряженные моменты истории Гордон продолжал писать книгу своих интервью, которая может быть бесконечной, но никогда не будет скучной. Многое по отдельности я читал и раньше, но собранные вместе эти такие разные лица эпохи особенно меня впечатлили. Получилось увлекательное масштабное полотно, говорящее куда больше, чем стукаческие доносы, которые, может, лежат на этих людей в километровых подземных доносохранилищах.

Гордон обладает редким искусством войти в доверие, разговорить собеседника. Я, например, никогда и нигде не слышал такой исповеди, как его беседа с великой, счастливо-несчастной Таней Самойловой, — взять хотя бы как громом небесным сразившее ее горе, когда, сделав аборт, она вдруг неожиданно узнала, что у нее могла быть двойня. А история о том, как ее, главную актрису фильма «Летят журавли», который сыграл своей человечностью огромную роль в окончании «холодной войны», посмотрев фильм на даче, «наш дорогой Никита Сергеевич» обозвал патлатой шлюхой!.. Для критиков это прозвучало как «фас»: героиню стали ругать за лохматые волосы и несовместимые с образом комсомолки босые ноги...

До гордоновского интервью я и представить не мог, что в то время, когда Иосиф Кобзон был уже знаменит, ему не хотели давать прописку в Москве. Это Гордону Никита Симонян рассказал неизвестную даже мне, старому болельщику, историю, что когда Стрельцова не поставили на финальный матч Олимпийских игр в Мельбурне и Симонян хотел отдать ему свою золотую медаль, Эдик ее не взял, несмотря на все уговоры товарища.

О многом говорит и откровенность многократного рекордсмена мира Сергея Бубки, которому в Донецке установили при жизни памятник (кстати, как и с таким трудом прописанному в столице Кобзону). Вот в чем признался Диме Сергей: «Вначале, проезжая мимо бронзового Бубки, я старался даже не смотреть в его сторону — как-то неловко было. Сейчас же, когда в хорошем настроении, бывает, скажу ему: «Привет, как дела?». Он молчит...».

Развернутое Гордоном не в рассказ, а почти в новеллу интервью с Михаилом Задорновым поражает неистощимо щедрым талантом этого уникального писателя-актера. Некоторые герои нашей попсы, которые порой удручают варварскими текстами изливающихся из их драгоценных уст песен, вдруг раскрываются Димой как люди, неожиданно способные говорить замечательными метафорами, и встает вопрос: почему они порой так безвкусны в выборе слов исполняемых шлягеров? Посмотрите, как метафоричен в беседе с Гордоном столь разнообразно талантливый Валерий Леонтьев: «У меня существует совершенно определенный моральный кодекс, но он не багажная тележка, которую катят перед собой, демонстрируя лакированный чемодан».

Я точно знаю: эти интервью отнюдь не однодневки, и, чтобы воссоздать характеры, как пишет Дима, «героев смутного времени», писатели далекого будущего будут прибегать к портретной галерее Гордона как к историческим документам, ведь какие у времени герои, такое и время.

Мне будет спокойнее за будущее, если многие нынешние кумиры покажутся нашим потомкам слишком наивными, простоватыми, — гораздо страшнее, если будут выглядеть чересчур по сравнению с ними интеллектуальными, морально, так сказать, щепетильными. Такому будущему я не завидую...

Ну а закончить хочу новым своим стихотворением, посвященным памяти великого украинца, у которого нам всем есть чему поучиться, — Григория Сковороды.

Великий европейский полтавчанин «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь» Николай Ушаков Был молчалив Сковорода Григорий, был грустный опыт у него немал. Он поделился тайной, гордо горькой, что мир его ловил и не поймал. Великий европейский полтавчанин, умел и отмолчаться он в тиши, но если говорил, то был отчаян, как будто кожу он сдирал с души. Предпочитают многие помяться, допрежь чем дать уклончивый ответ. А почему? Да не хотят пойматься, страх выдать, что в душе, — вот их секрет. Во времена террора и тиранства и страх, и боль о самом дорогом уходят только вздохами в пространство, а иногда — и просто матюгом. Изящное искусство ускользанья не сохранят легенды и сказанья. Литература — это не балет, где красотой оправдан пируэт. Мы — европейцы, как тот полтавчанин? Неужто все мы ныне измельчали? Порой, чем продолжительней молчанье, испуганностью скованная речь в отмалчиванье может перетечь. Кто у меня? Гость из села Чернухи, и с чоботов, на слякоть разъярясь, не сдавшись нашей нравственной разрухе, счищает он сегодняшнюю грязь. Духовные границы неразумны. Нам книжные обложки — братский кров. Россия с Украиной неразъемны, как неразъемна смешанная кровь. И мне сегодня истину глаголет от всех надежд и оскорбленных чувств прапрадед мой — Сковорода Григорий, и я тихонько у него учусь. Не жил я ни по-хлопски, ни по-барски, меня ловили с лет, когда был мал, но, словно мяч футбольный, по-вратарски, я шар земной ловил, да и поймал!

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter