Диссидент, правозащитник, экс-председатель Меджлиса крымско-татарского народа Мустафа ДЖЕМИЛЕВ: «Когда 10 месяцев голодал, страх был, что вдруг не выдержу и начну есть, но у меня под рукой лезвие было припрятанное, и я думал: «Если уж сил голодовку держать не хватит, то, по крайней мере, вены себе перережу»

Недаром, видимо, украинский и крымско-татарский флаги в одни и те же цвета раскрашены: таких патриотов нашей страны, как крымские татары, нужно еще поискать! В телефонном разговоре накануне так называемого референдума о статусе Крыма их духовному и политическому лидеру Мустафе Джемилеву Владимир Путин едва ли не золотые горы пообещал: мол, никто в России ваш народ не обидит — это я гарантирую лично, и прочнее гарантии быть не может: будут вам и автономия, и все права, и процветание, и счастье, — однако 70-летний Мустафа-ага непоколебим оставался: «Мы, конечно, за крымско-татарскую национальную автономию, но в составе Украины» — и точка. С чем пожаловал Владимир Владимирович, с тем, как говорится, и отбыл, ни обещания, что крымские татары будут нейтралитета придерживаться, не получив, ни, разумеется, согласия, путинский режим поддерживая, играть в поддавки.

Лично я ни на минуту не сомневался: именно так и будет, ни Крым, ни Украину Джемилев не предаст и главарю оккупантов не поверит — уж слишком хорошо знает, как относилась к крымским татарам советская власть и насколько похожа на нее нынешняя российская.

Обмануть, купить, запугать, убедить сделать что-либо, к шантажу прибегнув, такого человека нельзя: все, что недоброжелатели могут продемонстрировать, он уже видел, причем не раз, как говорится, плавали — знаем, поэтому на что Путин надеялся, непонятно. Наверное, тот, кто посоветовал ему на свою сторону легендарного, прославившегося нечеловеческой стойкостью, мужеством и невероятной силой духа диссидента перетянуть, плохо историю знает — во всяком случае, национально-освободительных движений в бывших советских республиках. Иначе был бы он в курсе, кто вообще такой Мустафа Джемилев, что ему довелось на своем веку вытерпеть и какую многоголовую гидру он, будучи отнюдь не Гераклом, поверг.

Позади у Джемилева аресты, суды, издевательства, голодовки, изнурительный — такой, чтобы уж до смерти, — труд в местах лишения свободы и в общей сложности 15 лет по тюрьмам и лагерям ради одной-единственной мечты — вернуться на Родину, в отнятый у крымских татар в 44-м Крым. Именем этого человека не зря называют улицы: он не только сумел сам на родной полуостров переселиться, но и народ свой туда вернул, и хотя «вож­дем», «отцом нации» и кем-то еще в этом духе ни разу и нигде себя не назвал, когда слышишь, как, стоя с флагами на соединяющем Крым с материковой Украиной перешейке, его соотечественники скандируют: «Мус-та-фа! Мус-та-фа!», и видишь, как протестуют они против действий самопровозглашенной местной власти, которая на пять лет запретила Джемилеву приезжать домой, понимаешь: вот он — лидер, которому ни чины, ни титулы, ни должности не нужны. Он уже даже не глава меджлиса — он Мустафа Джемилев, и этого, пожалуй, абсолютно достаточно.

Когда такой человек о пройденном пути рассказывает, смешанные чувства возникают: там и сострадание, и боль, и обида, и даже зависть какая-то (ведь, черт возьми, такая яркая жизнь, такие воспоминания, такой колоссальный опыт, такая слава заслуженная!), и, разумеется, гордость: за страну нашу, у которой такие герои есть — настоящие, не дутые, не выдуманные, а главное — до сих пор борющиеся. За мир, справедливость, демократию, за права и свободы, которых крымчан пытаются сегодня лишить.

Отсидка и голодовки Джемилева не сломали, тотальная советская безнадега боевой дух в нем не убила, не сдался он и после череды произошедших в его семье трагических случайностей. Сначала нашли возле дома повешенной 10-летнюю внучку Мустафы-аги Джанике, затем сын Хайсер лучшего друга по неосторожности застрелил и сам моментально в мишень для СМИ и интриганов-политиков превратился — как украинских, так и пророссийских крымских, которые на Джемилева-старшего пытаются надавить. Сейчас Хайсер, по сути, заложник: несмотря на решение суда об освобождении из-под стражи, он под арестом находится, и невъездного на полуостров отца к нему, естественно, не допускают.

Что с парнем произошло и почему он в товарища выстрелил, так до конца и не ясно. Якобы помутнение рассудка всему виной, психическое расстройство, от которого его в одной из турецких клиник лечили, но, говорят, до того, как лечение пройти, сын Мустафы Джемилева был отчего-то безопасностью отца очень обеспокоен, твердил: «Берегите папу, жизнь его под угрозой!»...

Как бы там ни было, таких, как Мустафа-ага, беречь мы просто обязаны — как и его мужественных соотечественников, которые оккупированный россиянами Крым по двум причинам не покидают. Первая — потому что это их Родина, куда они с таким трудом из мест ссылки перебрались, и вторая — кто-то же должен победителей, украинцев, встречать, которые, как крымские татары уверяют, предать и бросить их на произвол судьбы и беспредел бандитов не могли...

«МНОГИЕ ДУМАЛИ, ЧТО ИХ НА РАССТРЕЛ ВЕЗУТ: НИЧЕГО ДАЖЕ НЕ БРАЛИ, И МОЯ МАТЬ, НАПРИМЕР, ТОЛЬКО КОРАН УСПЕЛА СХВАТИТЬ. НУ И НАС — ПЯТЕРЫХ ДЕТИШЕК...»

— Мустафа-ага, добрый вечер, хотя сейчас, скорее, уже ночь... Я очень рад, что мы с вами встречаемся — с одним из немногих, кого можно совестью украинского

«Я в 61-м хотел в Ташкенте в Среднеазиатский университет на факультет арабского языка и литературы поступить — почему-то туда меня потянуло. Сдал документы, готовился… Подошел ко мне начальник приемной комиссии: «Вы лучше документы свои с этого факультета на какой-нибудь другой заберите. Я не должен вам говорить, но на наш факультет крымских татар не берут»

и крымско-татарского народов назвать. Родились вы в 43-м году недалеко от Судака и 18 мая 44-го вместе с семьей, со всем вашим народом, были в Узбекистан депортированы. Что же в тот страшный день случилось и почему в Советском Союзе высылка целого народа могла произойти?

— О причинах этой трагедии рассуждают много, но вообще-то по отношению к Крыму политика России изначально, с момента присоединения его в 1783 году, была именно такой. Несколько лет спустя Потемкин по Крыму путешествовал и Екатерине II писал: «Места здесь благодатные, и надо бы выслать отсюда басурман и заселить Крым природными россиянами».

Вот такая политика и проводилась, правда, тогда массовых депортаций не было — просто условия создавались, при которых люди были вынуждены Родину покидать: отняли земли, над национальными и религиозными чувствами надругались... Все это планомерно происходило, и в течение нескольких десятилетий крымские татары оказались на своей земле меньшинством, а что 44-го года касается, то одно из предположений таково: Советский Союз на Босфор и Дарданеллы имел претензии, а поэтому задача была — из пограничных с Турцией регионов всех, кто мог потенциально туркам симпатизировать, выслать. Это турки-месхетинцы были, чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы, крымские татары — всего 10 народов...

Первая массовая депортация, замечу, в СССР еще в 38-м году, накануне войны с Японией, состоялась: корейцев тогда выслали. Предполагалось, что они с японцами будут сотрудничать, что японским лазутчикам будет среди корейцев легче скрываться...

Существует, правда, еще одна теория, которая, в общем-то, в эту концепцию вписывается: советская власть всегда убеждала, что если начнется война, она на земле врага будет вестись, ведь мы настолько сильны, и вдруг немцы огромную часть территории Советского Союза отхватывают! В чем причина? Конечно, предатели или даже народы-предатели виноваты — так все эти разговоры начались, что с нацистами мы сотрудничали...

Советская пропаганда утверждала, что все поголовно замешаны, а наше национальное движение в другую вдавалось крайность — что все мы советскими патриотами были, против немцев сражались, а вот, дескать, к нам несправедливы. Истина, наверное, где-то посредине, но, по большому счету, говорить о сотрудничестве невозможно, потому что сразу же после начала войны все мужское население мобилизовано было, и кто же там немцам помогал — женщины, дети, старики или инвалиды? С другой стороны, если в какой-то мере это сотрудничество и было, оно той политикой было оправдано, которую советская власть не только по отношению к крымским татарам, но и ко всем остальным проводила. Когда искусственный голод 22-23-го годов был...

— ...32-33-го, наверное...

— Нет-нет, это в Украине, а в Крыму разруха и голод в 20-е годы были, так вот, тогда на территории полуострова около 100 тысяч человек погибло, и хотя крымские татары четверть населения составляли, процентов 75 погибших — наши. Потом раскулачивание шло, от которого примерно 50 тысяч населения пострадало, в том числе крымские татары, большинство из которых тоже погибли, а еще истребление интеллигенции, расстрелы по разным поводам... Словом, народ в обстановке террора жил, и с приходом немцев действительно у некоторых иллюзии возникли, что освобождение будет и новый порядок, но когда те евреев и цыган уничтожать начали, сразу глаза у наших раскрылись — на то, что разницы между большевиками и нацистами особой нет, и многие, кто не был мобилизован, в партизанские отряды ушли.

— Я всегда стараюсь себя на место других поставить, и вот я, к примеру, крымский татарин, живу в Крыму, у меня семья. Никого мы не трогаем, хлеб насущный себе добываем — и вдруг люди в форме приходят и приказывают: «Вставайте, собирайте детей — и в вагоны!». Жуткая картина, правда?

— Многие думали, что их на расстрел везут: ничего даже не брали, и моя мать, например, только Коран успела схватить. Ну, и нас — пятерых детишек...

— Вас пятеро в семье было?

— (Кивает). Тогда да. Из-за депортации десятки тысяч крымских татар погибли: по оценкам Комитета госбезопасности, с 44-го по 46-й год — 38 процентов, а по нашим исследованиям — около 46 процентов: целыми семьями вымирали! Там ведь, куда нас выслали (это преимущественно Узбекистан, а еще Таджикистан и Казахстан), регионы засушливые: Джизакская, Бухарская, Сырдарьинская области... Мы еще в более благополучное место попали...

— ...хоть дыни были...

— Да, и хотя там тоже мои земляки погибали, однако не так масштабно.

«ТРУПЫ ТЕХ, КТО В ДОРОГЕ УМИРАЛ, ПРОСТО НА СТАНЦИЯХ ОСТАВЛЯЛИ — ХОРОНИТЬ НЕ УСПЕВАЛИ»

— Вы знаете, можно по-всякому к Сталину относиться, и кто он такой, абсолютно понятно — по крайней мере, мне, но интересно другое: сегодня, что бы ни организовывали у нас, ничего не выходит, а Сталин и его машина, его система, смогли переселение целых народов спланировать и осуществить — это вообще фантастика! Чтобы в одно время сотни тысяч людей поднять, в теплушки посадить и увезти, все поминутно было расписано, а вы никогда не задумывались, где эти корни — такой блестящей организации?

— Ну, что-что, а репрессивная машина очень сильно работала. Село, откуда нас выслали, — Ай-Серез Судакского района, и сегодня мы уже знаем, где там пулеметы были расставлены, сколько людей выделили, то есть действительно все четко было...

— ...поразительно четко, а как в Узбекистане вы жили, мама рассказывала?

— Конечно.

— Скотские были условия?

— В местах ссылки под комендантским надзором мы находились — это значит, за четыре километра от села уходить нельзя было — это побегом считалось, за это до 20 лет каторги полагалось. Самой большой радостью крымских татар было друг к другу в гости ходить, и вот когда у кого-то собирались, все разговоры только о Крыме велись: как мы там жили, как революция шла, депортация, кто умер, кто жив остался... Мировоззрение мое в кругу семьи формировалось, и поэтому о депортации во всех подробностях слышал. Они, в общем-то, одинаковые были у всех: под утро, когда еще темно было, стук в дверь раздавался: «У вас 15 минут, собирайтесь», а за 15 минут что соберешь? Пока наша мама детей одевала, уже это время прошло, и всех нас сначала в телеги усадили, потом на станцию привезли, а со станции в товарные вагоны упаковали.

— Сколько времени в Узбекистан ехали?

— Около месяца.

— В теплушках?

— Да.

— Люди там как сельди в бочке давились?

— Ну, это одно, а плюс ко всему страшная антисанитария, туалетов нет...

— Естественную нужду там же справлять приходилось?

— А как? Ну, правда, что-то внизу открывали, днище выбивали...

— На станциях трупы выбрасывали?

— Тех, кто умирал, просто там оставляли.

— И не хоронили?

— А невозможно было, потому что не успевали: нам лишь сбегать за кипятком разрешали.

В 1969 году Мустафа Джемилев стал одним из учредителей «Инициативной группы защиты прав человека в Советском Союзе» и за антисоветскую деятельность провел в тюрьмах и ссылке около 15 лет

— Как узбеки крымских татар встретили, какие отношения с ними у вашего народа сложились?

— Ну, много рассуждений было на тему, что нас-де в родственный регион привезли — мусульманский, тюркский, однако в первую очередь это советские люди были, а уже потом узбеки. До прихода эшелонов с крымскими татарами их массированная пропаганда обрабатывала: мол, врагов народа везут, изменников Родины, из-за которых ваши отцы, мужья и братья погибли. Я-то не помню, но, по словам очевидцев, когда поезда на станцию приходили, градом камней их встречали!

— Да вы что?!

— Потом уже, когда местные видели, что эти «изменники» — малолетние дети, женщины и старики, соображать начинали... В целом с узбеками у нас все неплохо складывалось, но поскольку крымские татары врагами народа считались, строить с ними хорошие отношения было небезопасно, да и коменданты свирепые по­па­да­лись (специально таких ставили) — постоянно нас оскорбляли. Вот в какой среде пришлось мне расти...

— Живя в Узбекистане, изгоем вы себя ощущали? Не таким, я имею в виду, как все, человеком без будущего?

— Ну, во-первых, выделялись мы тем, что у нас ограничения были: например, если в соседнем селе твой родственник умер — отец, брат, еще кто-то — и разрешения коменданта нет (а он, как правило, разрешения не давал), на похороны сходить невозможно было, к тому же еженедельно отцу надо было, как и всем совершеннолетним, на подписку ходить — о том, что никуда он не убежал. Первое время только до седьмого класса учиться нам разрешалось, дальше уже нет — потом, когда либерализация началась, до 10-го класса позволили. Позже начали нас и в техникумы пускать, однако институты все равно были закрыты — только после смерти Сталина формально эти ограничения сняли, но все равно на определенные факультеты хода нам не было.

— Попробуй еще, наверное, поступи...

— Ну, я, например, в 61-м хотел в Ташкенте в Среднеазиатский университет на факультет арабского языка и литературы поступить — почему-то туда меня потянуло. Сдал документы, готовился... Подошел ко мне начальник приемной комиссии (я даже фамилию запомнил — Хакимов) и так по-дружески посоветовал: «Вы лучше документы свои с этого факультета на какой-нибудь другой заберите». — «А в чем дело?» — поинтересовался я. «Вы, — он ответил, — сюда не пройдете». — «Откуда вы знаете? Я так хорошо готовлюсь, что все экзамены, может, сдам». Он вздохнул: «Не сдадите. Я не должен это вам говорить, но на наш факультет крымских татар не берут».

— Выпускники же его в КГБ работали, правда?

— Ну да — они же там агентуру для Ближнего Востока готовили, а из крымских татар агентура какая? У нас вплоть до развала Советского Союза много строителей было, преподавателей русского языка и литературы... Юристов практически не было: если и есть — это те, которые умудрились фамилию свою изменить, национальность и в вузы таким образом поступить.

«КОГДА ЛЕВИТАН ДРАМАТИЧЕСКИМ ГОЛОСОМ ОБЪЯВИЛ, ЧТО ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ СКОНЧАЛСЯ, ПЕРВЫЕ СЛОВА ОТЦА БЫЛИ: «ПОДОХ, НАКОНЕЦ, СОБАКА!»

— Смерти Сталина вы радовались?

— Ну, кем он был, конечно, все мы в семье хорошо знали. Помню, утро, в школу собираемся — у нас еще радио такие круглые были...

— ...тарелки...

— ...да, и когда Левитан драматическим голосом объявил, что великий вождь всех времен и народов скончался, первые слова отца были: «Подох, наконец, собака!». С этим настроением в школу я и пришел, а там вселенский плач, все рыдают... Только крымские татары не плакали — вот что запомнилось. У нас Решат Бекмамбетов такой был, вожак, так сказать, среди крымско-татарских детей, так он подбежал к нам и прошептал: «Ребята, надо плакать — все плачут, только наши нет! Я лук принес, давайте глаза потрем, а то и нас, и родителей арестуют!». Правда, натирать глаза не пришлось: трехдневный траур по случаю смерти великого вождя объявили, а стало быть, три дня учиться не будем. У меня чуть «Ура!» не вырвалось — тогда точно влетело бы (смеется). «О, — подумал, — хоть что-то хорошее сделал, мерзавец».

— Все эти годы вы понимали, что в Крым никогда не вернетесь?

— Понимал, разумеется.

— Даже в 70-е, когда относительная либерализация началась?

— В начале 80-х дома разговоры такого рода велись, что, по всей вероятности, при нашей жизни возвратиться в Крым мы не сможем, поэтому основной упор надо на подготовку нового поколения делать, которое будет за это бороться, а проблески того, что все-таки наш вопрос, может, решится, только в перестроечные годы появились — до этого все было жестко.

— В каком году лично вы смогли в Крым вернуться?

— В 89-м.

— Свои ощущения, когда на крымскую землю ступили, помните?

— Ну, до этого я в 72-м году туда приезжал — после очередного срока. В 67-м году был же указ Президиума Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму» издан...

— Ух ты!

— Да-а-а... — Подгорный подписал и еще кто-то...

— Георгадзе, наверное...

— Точно он, и там говорилось, что факты сотрудничества с немецко-фашистскими оккупантами в годы Великой Отечественной войны в Крыму необоснованно ко всему татарскому населению отнесены и что отныне татары, ранее проживавшие в Крыму (термин «крымские татары» уже не употребляли), имеют право на всей территории Советского Союза в соответствии с законодательством о прописке жить.

— Включая Крым?

— «Включая» там не было — просто на всей территории, а поскольку Крым — тоже территория СССР, многие наши туда выехали. Ну, мы же не знали сначала: только потом стало известно, что одновременно и секретные указания были — о том, чтобы крымских татар в Крыму не прописывать... В общем, ссылаясь на этот вот гласный указ, люди на Родину ринулись, и с сентября 67-го по сентябрь 68-го 12 тысяч крымских татар туда выехало. Всех их обратно выбрасывали, за нарушение паспортного режима судили, дома, которые они там покупали, сносили, словом, из 12 тысяч человек 100-150 остаться сумели, не более. Ну, например, Герой Советского Союза летчик-истребитель Решидов заявил, что если его не пропишут, на центральной площади Симферополя себя сожжет, а он действительно мог это сделать, и его прописали...

— ...а кто-то на русских или украинках женился, наверное...

«Самым тяжелым последний был срок, предпоследний, вернее, — последний отбывать не пришлось. Я подсчитал: в день 12 тонн перетаскивать приходилось, и, главное, ты тягаешь, а возле тебя два мордоворота стоят и внимательно смотрят, выполняешь ты план или нет. Бить не били, но придирались буквально ко всему, в изолятор сажали»

— Такое тоже было, да.

— Но вот в 89-м году, когда уже на Родину насовсем приехали, что ощущали: сердце учащенно билось или просто усталость была — от груза борьбы и страданий?

— 89-й год — это уже перестройка, чувство свободы... Еще до меня крымские татары в Крым ринулись, мы тоже маленький домик приобрели, но там уже, можно сказать, второй фронт открылся: все равно жесткое сопротивление было, не прописывали, во многих городах круглосуточные пикеты с требованием прописки стояли, почти по всему Крыму — марши, голодовки, демонстрации проходили...

Я в это движение сразу влился — за месяц до моего приезда в Крым у нас всесоюзное совещание активистов прошло, и мы единую организацию создали, которая ОКНД — Организация крымско-татарского национального движения называлась, а меня председателем избрали, а поскольку Крым одним из важных фронтов был, где быстрее всего события развивались, соответственно, решили, что мне лучше туда переехать, и я переехал.

«ОТРИЦАТЬ, ЧТО МУСТАФА ДЖЕМИЛЕВ ПРЕДМЕТ ЗНАЕТ, НЕЛЬЗЯ, НО ЗНАТЬ ПРЕДМЕТ — НЕ ЗНАЧИТ БЫТЬ УБЕЖДЕННЫМ МАРКСИСТОМ»

— В свое время вы токарем на Ташкентском авиационном заводе работали...

— ...угу...

— ...а затем в Советской Армии служить отказались и первый раз были осуждены. В солдаты по идеологическим причинам не захотели?

— Ну, меня же сначала из института исключили...

— За что?

— Собрание, помню, созвали — комсомольско-партийно-преподавательского состава, а для меня неожиданностью это было, потому что просто на лекции сидел, и вдруг к ректору сказали зайти.

— Какой это институт был?

— Ирригации и инженеров механизации сельского хозяйства — только в такие нам можно было поступать...

Захожу, в общем, в огромный кабинет, человек 40-50 сидят — все начальство, и разбор дела моего начинается. Выступает проректор, говорит, что в городе группы молодых людей появились, которые собираются, неправильно ленинскую национальную политику трактуют, разговоры, порочащие советскую власть, нашу систему мудрую, допускают, и среди них, к сожалению, наш студент оказался — он антисоветский националистический опус написал, который «Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму» называется, где неправильно, с антисоветской позиции, история излагается. Кроме того, этот студент молодежь собирает, разные маевки устраивает, а под видом этих маевок антисоветские сборища проходят.

— А собирали маевки?

— Было такое, ну, и один за другим начали все выступать и что-то рассказывать — все эти речи были однообразны и заканчивались тем, что таким типам, как я, в советском вузе не место. У главного комсомольца аргумент был железный, он сказал: «В нашем институте, где семь с половиной тысяч человек обучаются, Джемилев единственный, кто вступить в комсомол отказался!» (хотя он соврал — еще одна девочка отказалась, Селиванова Танечка).

Также крымского татарина нашли, который уверял, что историю крымских татар знает, но из настоящих источников, а не от таких отщепенцев, как я (улыбается), что ему стыдно, что я его соотечественник... В общем, преподаватели вроде неплохо ко мне относились, а тут вдруг оказалось, что самый нехороший я человек.

Там и преподаватель марксистско-ленинской философии Иноятов присутствовал, который меня всегда в пример ставил: «Посмотрите, как хорошо он готовится!

Почему другие, как Мустафа Джемилев, не могут?», и когда очередь до него дошла, я думал: ну, может, этот пару слов скажет хороших... Ничего подобного! — но интересную вещь одну произнес: «Отрицать, что Мустафа Джемилев предмет знает, нельзя, но знать предмет — не значит быть убежденным марксистом. Если внимание обратить на то, как конспекты он пишет, бросается в глаза то, что от марксистской идеологии он отстраняется. Излагает-то все правильно, но пометки везде делает: «как утверждает марксизм», «как считают коммунисты» — дистанцируется, и потом, часто провокационные вопросы на лекциях задает».

Хотя много подобных вопросов я ему не задавал, однажды, помню, он о преимуществах социалистической системы над капиталистической рассказывал и в пример Германию приводил: «Посмотрите, товарищи, как хорошо и счастливо живут в ГДР и как трудящиеся в ФРГ страдают, так что не в национальности дело, а в строе — социалистический всем счастье и благополучие обеспечивает». Ну и тут я руку поднял: «Согласно статистике, когда разделение Германии на Восточную и Западную произошло, в восточной части, которая под контролем Советского Союза находится, 23 миллиона человек проживало, а в Западной — 47 миллионов, и к моменту построения Берлинской стены, когда можно было еще туда-сюда перемещаться...

— ...население ГДР сократилось...

— ...до 17 миллионов, а в Западной Германии аж 53 оказалось. Я понимаю, что, как вы говорили, недобитые фашисты туда перебегали, но почему трудящиеся из Западной Германии в Восточную не спешили?». Он что-то промямлил, мол, это такой сложный вопрос, что лучше на перемене подойдите — и я подробно все объясню. Ну, я и пошел — понадеялся, а он мне: «Еще раз такой вопрос мне задашь!..» (грозит кулаком).

...Когда на том разборе полетов мне слово дали, я в первую очередь на соотечественника своего наехал: «Вы, значит, в качестве примера хорошего крымского татарина вот этого парня мне привели? Напомню вам в таком случае великого узбекского поэта слова: «Если ты человек, не называй человеком того, кто предает свой народ». Завтра и вас он предаст, а что касается обвинений, то вы бы хоть название моей работы прочли внимательно: «Краткий исторический очерк тюркской культуры в Крыму в XIII-XVIII веках» — тогда советской властью еще и не пахло!». Никто не читал, а все судят!

В общем, не дали они мне договорить: «Сядь!» — велели, потом выйти приказали... Я вышел, а комиссия решение должна была принять, но, видимо, оно уже было готово, потому что через пять минут все заходить начали, но перед этим интересный произошел эпизод. Подходит ко мне преподаватель — Селяметов Мемет Селяметович: фамилия и имя крымского татарина, но, что он наш, мы не думали. Он нелюдимым был, не очень общительным, и для него ценность студента в том заключалась, насколько он гидравлику знает. Селяметов завкафедрой гидравлики был, а поскольку у меня по этому предмету знания ниже среднего были, я для него был ноль, он вообще меня не замечал, а тут прямо ко мне подошел, протянул руку (что вообще между преподавателями и студентами было не принято) и сказал: «Вы не подумайте, что я из этой компании, — я даже не в курсе был, зачем меня сюда позвали. Я не крымский татарин — я караим, но то, что здесь говорилось, просто возмутительно! Чем я могу вам помочь?». Я: «Они, видимо, будут из института меня изгонять, но не по политическим мотивам — что-нибудь другое придумают, а гидравлику я не сдал...». — «Зачетка у вас с собой?». Я достал — и он прямо на колене там написал: «Хорошо», а у меня в жизни столько не было — максимум, что по этому предмету получал, — удовлетворительно! Отдал он мне зачетку, еще раз руку пожал...

«СЛУЖИТЬ В ВАШЕЙ АРМИИ Я НЕ БУДУ, И ВООБЩЕ, ЗА ПРЕДЕЛАМИ СССР У МЕНЯ, ПОХОЖЕ, ВРАГОВ НЕТ, ДА И РОДИНЫ, ЧТОБЫ ЕЕ ЗАЩИЩАТЬ, ТОЖЕ...»

— Были люди!

— Да, и моральную поддержку оказывали... Ну, когда снова все появились, смотрю: ректор рядом с Алексеем Михалычем, полковником КГБ, сидит, который как раз борьбу с крымско-татарским национальным движением курировал, и что интересно: когда разборки шли, его не было (я у двери стоял и его не видел), и тут вдруг он — за перегородкой, видимо, слушал.

Подошел, в общем, я и не к ректору, а к нему обратился: «Ну, и чего решили?». — «А почему вы у меня спрашиваете? — вон ректор решает». Тот: «Мы вот тут к выводу пришли: если заявление о том, что раскаиваетесь, сожалеете, напишете, еще подумаем, оставить вас в институте или нет». Я ответил: «Ладно, чтобы в глубокие размышления вас не ввергать... Когда можно документы свои получить?». — «Да хоть сейчас!» — ректор ответил: повернулся и быстро вышел. Может, и хорошо, что так, а то во мне злоба начала закипать — мог что-то ему брякнуть, а так только гэбисту сказал: «Поздравляю вас с очередной победой над контрреволюцией!», развернулся и к двери направился. Вслед то ли «гадина», то ли «гнида» услышал — после этого меня в военкомат сразу вызвали, правда, не сразу. Я еще потом к завкафедрой марксизма-ленинизма зашел...

— ...Иноятову...

— ...да, и сказал: «Основной аргумент, почему мне нельзя в институте учиться, в том состоит, что я будто бы дурно на студентов влияю, так давайте на заочное отделение перейду — раз в полгода приходишь, никого особо не видишь...». Он на спинку кресла откинулся: «Ну, знаете ли, наш институт инженеров — строителей коммунизма готовит, а строитель коммунизма из вас какой?» — вот так, на полном серьезе (смеется). Я молчу, а он как взорвался: «Ну что, героя из себя строим?

Сказал бы: «Раскаиваюсь» — тебе же диплом получить надо!». Я ему: «Слушайте, вы ведь сами учили: всегда надо искренним быть, говорить только то, что думаешь, не лицемерить — вот я и старался». Он на меня так посмотрел...

— «Дурак ты, дурак!», да?

— (Смеется). Вроде того...

— Какой это курс был?

— Третий, а потом я произнес: «Ну ладно, каждый своей дорогой пойдет» — встал, и уже при выходе он окликнул меня: «Стой! Ничего я не гарантирую, но с заочным отделением потолковать попробую — зайди через три дня». Я, как он сказал, зашел, и Иноятов обрадовал, что с проректором по заочной форме обучения договорился и я могу документы туда оформлять.

С одним из основателей диссидентского движения в СССР Владимиром Буковским, которого в 1976 году обменяли на чилийского политзаключенного, лидера Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. «Я испугался, что меня тоже, наверное, хотят выдворить, но меня этапировали...»

— Все-таки позицию уважали?

— (Улыбается). Я документы пошел сдавать, а там попросили: «Ну, лето уже, лучше в 10-х числах сентября придите — сейчас-то в отпусках все». Я и ушел оттуда, в проектный институт чертежником устроился, а когда в первых числах сентября вернулся, мне сообщили: «За неявку для оформления документов и академическую задолженность вы отчислены». — «Никакой задолженности у меня нет! — возмутился я. — Вы же в середине сентября сказали прийти, а сейчас только начало...». — «Нет, все, уже приказ есть» — так и отчислили, но я в Москву поехал, обжаловал...

Наш институт к Министерству сельского хозяйства СССР относился, а там такой украинец Бабенко был, управлением по высшему сельскохозяйственному образованию заведовал. Сначала свое заявление ему я направил — с протестом против того, что необоснованно отчислили, а потом сам в столицу поехал. Он сказал: «Мы ваше заявление получили и уже ответ подготовили». — «Какой?». — «Мы считаем, что отчислили вас неправильно, и соответствующее письмо направили, чтобы ректорат свое решение пересмотрел. Кстати, вчера ваш ректор приезжал, доказывал, что он прав, и мы ему то же самое сказали». Я: «И что же вы написали?». — «Что просим решение пересмотреть». — «Но они пересмотрят и снова доложат вам, что правы, потому что дело ведь не в учебе, тут КГБ замешан». — «Ну, ректор ваш тоже говорил, что вы антисоветчик, а мы ответили ему, что политикой другие органы должны заниматься, ваше дело — знания давать, так что они вас восстановят». Ну, я радостный оттуда ушел, по пути в город Мелекесс в Ульяновской области заехал, заочно на физический факультет местного института поступил...

— ...на всякий случай...

— ...да, потому что в армию уже повестка пришла, и когда обеспечил себе, так сказать, алиби, думал, что все, служба мне не грозит, но... В Ташкенте, как я и ожидал, мне разъяснили: «Пришло из Москвы письмо, чтобы решение пересмотреть, мы это сделали и к выводу пришли, что правильно вас отчислили» — и вскоре новая повестка пришла: тогда-то с вещами в военкомат явиться. Я военкому сказал: «Слушайте, я вас не пойму: в институте мне учиться нельзя, потому что неблагонадежный, а вы автомат в руки дать мне собираетесь?». Тот улыбнулся: «А кто вам сказал, что именно автомат доверят? Вам лопату дадут». — «Ну, — говорю, — тем более служить в вашей армии я не буду, и вообще, за пределами СССР у меня, похоже, врагов нет, да и Родины, чтобы ее защищать, тоже...».

Прямо на повестке написал, что служить отказываюсь, и сразу уголовное дело против меня возбудили — за уклонение от призыва. Я: «А чего вы, собственно, возбуждаете? Ну и что, что в Ташкенте не восстанавливают — я в другом уже вузе учусь» — и выписку из приказа им показал. Сначала они озадачены были: «Ничего не знаем! Нам велели дело открыть — мы открыли», а потом, через полмесяца, и из того института приказ об отчислении пришел (улыбается) — и тогда первый срок мне дали.

— Сколько?

— Полтора года.

— И куда вы сидеть поехали?

— Под Ташкентом лагерь Куйлюк находился... В то время там уже несколько политических — крымских татар, за участие в демонстрациях арестованных, было, и как раз когда я сидел, в 66-м, Указ Президиума Верховного Совета СССР о внесении дополнений в Уголовный кодекс РСФСР и других союзных республик вышел, а там статья 190, пункт 3 — «Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный  порядок»: так митинги и демонстрации квалифицировали. Также статья 190, пункт 3 значилась: «Распространение заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский общественный строй» за составление и распространение документов, порочащих государство и его политическую систему, — по этим статьям людей уже десятками сажать начали.

«В ЛАГЕРЯХ ОДНО ПРЕИМУЩЕСТВО ИМЕЛОСЬ — ПО «КНИГА — ПОЧТОЙ» КНИЖКИ ПОЛУЧАТЬ»

— Вы один из самых знаменитых в Советском Союзе политзаключенных и, в частности, своей несгибаемостью известны: мне о вас и Натан Щаранский в Иерусалиме, и Владимир Буковский в Кембридже под Лондоном рассказывали — в истории диссидентского движения фигура вы легендарная! Семь раз вы судимы, 15 лет по тюрьмам и лагерям скитались, в Магаданской области сидели, в Якутии — где еще?

— Первый срок, как уже сказал, в Узбекистане, потом в Западной Сибири, в Омске, затем Петропавловск был в Казахстане, Приморский край, место, которое «трижды пограничьем» называется (там Корея, Япония и Китай граничат), а после уже Якутия была и, наконец, Магадан.

— 15 лет вы в разных уголках, не самых лучших (хотел советской Родины сказать, но потом вспомнил, что Родины у вас не было), отсидели, а какие там были условия?

— Всюду разные. В основном, поскольку подоплека политическая, наиболее тяжелую работу старались давать и постоянно придирались: круглосуточный над­зор, изнуряющий труд, если что-то не так — в изолятор...

— Чем именно вы занимались?

— В Узбекистане цеха были разные, во время второго срока ткацкий был цех, во время третьего — фабрика, там разные грузы таскали... Самым тяжелым последний был срок, предпоследний, вернее, последний отбывать не пришлось. Уголовное дело в седьмой раз возбудили, я где-то полтора месяца в Магаданской тюрьме просидел, а потом закрытым судом судили, но до этого три года в поселке Уптар в 40 километрах от Магадана провел, где керамзитобетонные блоки делали: сперва их отливают, потом пропарка, таскаешь, грузишь... Я подсчитал: в день 12 тонн перетаскивать приходилось, и, главное, ты тягаешь, а возле тебя два мордоворота стоят и внимательно смотрят, выполняешь ты план или нет. Если не выполнил, во-первых, резкое снижение пайка следует, во-вторых, если несколько раз не выполнил, в изолятор бросают, а оттуда выходишь, еле ноги волочишь и тем более с планом справляться не можешь: замкнутый круг.

— В СИЗО и на зонах вас били?

— Бить не били, но придирались буквально ко всему, в изолятор сажали. Ну, изолятор — это такое дело, там холод, голод...

— ...крысы...

— Не-е-ет, крысы не выдержат! (Смеется).

— Признаюсь, Натан Щаранский в ходе нашего интервью меня поразил. Казалось бы, экс-вице-премьер Израиля, министром промышленности и торговли, а также внутренних дел и строительства был, мог бы себе что-то позволить, а он пешочком пришел, без машины, в бейсболке, тенниске затрапезной какой-то, сандалиях... Я удивился, а он пояснил: «В тюрьме хорошо разницу между подлинными ценностями и мнимыми понимаешь, и знаете, в чем один из важнейших уроков состоит, который я там усвоил? Ценно лишь то, что унести можешь с собой и в себе, потому что ничего больше тебе все равно не дадут. Любая привязанность к каким бы то ни было вещам в итоге становится слабостью: у тебя могут отобрать все, что угодно»...

— У меня вещи всегда были — много книг... В лагерях одно преимущество имелось, право такое — по «Книга — почтой» книжки получать...

— ...самообразовываться...

— ...да, и все они у меня накапливались, поэтому были грузом, вообще-то. Когда из Приморского края в 77-м году меня не­ожиданно этапировали, а как раз перед этим Буковского...

— ...хулигана...

— ...точно, обменяли на Корвалана, я испугался, что меня тоже, наверное, хотят выдворить, потому что наша диаспора в то время усиленно над этим работала. К Сухарто...

— ...индонезийскому президенту...

— ...обращались и к Садату — египетскому: у них там несколько коммунистов сидели, и их просили, мол, какого-то на Мустафу Джемилева меняйте (смеется), но меня этапировали, в самолет посадили и повезли, оказывается, в Узбекистан.

Помню, у меня две такие большие сумки с книгами, в наручниках сижу, а пассажиры-то не знают, кто с ними летит. Спереди двое конвойных, сзади и рядом, а я на проходе, и через проход узбек, который тоже в Ташкент летит, спрашивает: «Можно вашу книгу посмотреть?». Я: «Пожалуйста». — «Но я же сам не возьму, подайте», и я ему руки показываю — у него сразу глаза вот такие стали! Сориентировался, правда, он моментально: «Чем могу быть полезен?». Конвойные спали, мы тихо по-узбекски разговаривали, и я попросил: «Телефон запишите». — «Говорите, я запомню». — «Хорошо. Как долетим, сообщите, что меня в Ташкент привезли» — и он, спасибо ему, так и сделал.

Когда прилетел, сначала меня в КГБ привезли, но двери «воронка» не открывали, час-полтора продержали — и в ташкентскую тюрьму отправили, в спецотдел, а это конец моего срока был, и на следующий же день возле тюрьмы огромная толпа крымских татар собралась: «Где Мустафа? Хотим свидания с ним!» — все друзья, родственники... Молодец узбек, дозвонился! (Улыбается).

С одним из основателей диссидентского движения в СССР Владимиром Буковским, которого в 1976 году обменяли на чилийского политзаключенного, лидера Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. «Я испугался, что меня тоже, наверное, хотят выдворить, но меня этапировали...»

«ВТОРАЯ, САМАЯ ДЛИТЕЛЬНАЯ, МОЯ ГОЛОДОВКА 303 ДНЯ В ОМСКОЙ ТЮРЬМЕ ПРОДОЛЖАЛАСЬ»

— Голодать в лагерях вам приходилось?

— К сожалению, мелкие свои права отстаивать можно было только таким способом, и хотя кто-то, чтобы внимание общественности привлечь, вены себе режет, в основном голодают.

— Вы голодовку много раз объявляли?

— Первая длительная на втором процессе была. Нас судили втроем: Илью Габая, московского поэта, Петра Григоренко...

— ...генерала...

— ...и меня, правда, генерала потом отделили — решили в дурдом отправить, и вот голодовку я объявил — четкую такую, на 30 дней, без всяких условий...

— Сухую?

— Нет, без условий — сказал только, что объявляю ее в знак протеста против беззакония советской власти, преследования людей за инакомыслие, и месяц выдержал.

— Насильно кормили?

— Правило там такое: на пятые, шестые или седьмые сутки приходит врач и проверяет — если изо рта трупный запах идет...

— ...ацетон?..

— ...да, принудительное кормление осуществляют: рот расширителем раскрывают и через шланг определенное количество калорий вливают — 2600, по-моему. Ну, безусловно, воруют, тем не менее, чтобы жизнь поддерживать, этого хватает, а потом, если они видели, что человеку все равно недостаточно, таять он начинает, уколы глюкозы делали.

30 дней, в общем, я продержался, но вот что интересно... Когда они истекли, положенную пайку мне дали — полбуханки черного хлеба и такой шмат (показывает) кильки — и в общую камеру с уголовниками отправили...

— ...с уголовниками...

— ...ну да, мою статью всегда с ними держали, а уголовники же слышали, что такой политический есть, который голодовку держит, и как только увидели у меня в руках эту пайку и кильку, сразу же отобрали. «Если сейчас это съешь, — сказали, — сразу умрешь!». Им передачи передавали: сгущенное молоко, еще что-то — и этими «деликатесами» они меня месяц отхаживали, чтобы в себя пришел.

— За эти 15 лет вы в лагерях когда-нибудь с жизнью прощались?

— Было такое. Вторая, самая длительная, моя голодовка 303 дня в омской тюрьме продолжалась...

— Сколько, простите, дней?

— 303.

— Это же год почти!

— 10 месяцев, и уже информация о том, что я умер, распространилась, в Турции в мечетях меня отпевали, люди демонстрации устраивали, требовали убийц Мустафы Джемилева к уголовной ответственности привлечь... Полная изоляция же была: родственники никакой информации обо мне не имели.

— Какой это год?

— 74-75-й, и тогда страх был, что вдруг не выдержу и начну есть, но у меня под рукой лезвие было припрятанное, и я думал: «Если уж сил голодовку держать не хватит, по крайней мере, вены себе перережу».

— И перерезали бы?

— Настоящая трагедия была, когда во время очередного шмона это лезвие у меня забрали!

— Морально, однако, вы были к такому шагу готовы?

— Абсолютно! Во-первых, регулярно мне говорили: вот этот орган отказал, тот отказал, надо голодовку снять, иначе умрете — и я думал: если органы не работают, что я за жилец, зачем вообще такая жизнь?

Тем не менее через 10 месяцев судебный процесс состоялся, правда, до этого меня к психиатрам возили — с целью психически невменяемым объявить. Меня профессора Беглова и Меерзон опрашивали, и когда эта Беглова вышла, я у Меерзона спросил: «У вас задача какая — умалишенным меня признать?». Он удивился: «С чего вы взяли?». — «Ну, из практики знаю: многих политических, когда судить не хотят, психически больными делают». — «А кого вы имеете в виду?». — «Григоренко, например». Он согласился: «Знаю такое дело, но вам слово даю: никто на меня влияния не окажет — только то заключение подпишу, к которому приду лично как врач».

Потом женщина-психиатр вернулась, и они начали вопросы мне задавать, довольно примитивные: «Вы знаете, за что вас преследуют?». Я: «Да, статья такая-то, за то-то». — «Из материалов дела видно, что вы возвращения в Крым добиваетесь, а точка зрения советского правительства вам известна?». — «Да». — «И какова она?». — «Что этого делать не следует». — «Понятно, то есть вы, несмотря на мнение правительства, все равно возвращения добиваетесь? Не предполагали, что за это могут арестовать, посадить?». — «Предполагал». — «В деле значится, что вы переписку с Сахаровым, Солженицыным поддерживали, а вам известно, как советская власть к ним относится?». — «Да». — «И как?». — «Как к нехорошим людям». — «А допускали ли вы, что из-за связей с этими антисоветчиками репрессии и на вас могут распространиться?». — «Разумеется». — «И вы нормальным себя считаете? По-вашему, вменяемый человек стал бы вести себя так, как вы?». Ну, тут взял я и ляпнул: «Если так рассуждать, то и ваш великий вождь, очевидно...

— ...маленько был не в себе...

— ...да, того! Он же, наверное, знал, что его не будут по лысине гладить за то, что против режима царского выступает?» — и тут я попался: это же мания величия в чистом виде! Меерзон мне сразу: «А-а-а, так вы себя с Лениным сравниваете?». Елки зеленые! «Да вы что?! — я поправился. — Ленин под носом у царского правительства газету «Искра» выпускал, а мы не успеем что-то нацарапать — уже КГБ знает: куда нам до него?».

Потом из кабинета меня вывели, и надеяться было особо не на что, но в заключении я прочел: «Дает четкие ответы, отстаивает собственные, и хотя неправильные, но убеждения, за действия свои отвечает и предстать перед судом готов». Позже я узнал, что, оказывается, между докторами Бегловой и Меерзоном острая полемика возникла: он твердил, что я все-таки психически здоров, а та стерва добивалась, чтобы меня в дурдом отправили.

— А на зоне лучше, чем в дурдоме?

— Конечно: там хоть конкретный твой срок есть, который ты отсидишь — и на свободу выйдешь, и люди вокруг адекватные, а в дурдоме могут и нормального невменяемым сделать.

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter