Клара НОВИКОВА: «Кто только не предлагал переспать! Арканов, Жванецкий... В девять часов утра Михал Михалыч из спальни в пижаме вышел и спросил: «Водки выпьешь?»

(Продолжение. Начало в № 28)

«Алик Писаренков что есть мочи гаркнул: «Нора Кларикова!!!» — и я на сцену пошла»

— В 76-м году — вам примерно два годика было! — вы бросить Киев решили и в город с другим статусом и возможностями переехать...

— Да, именно в два годика (смеется)...

— В результате солисткой Москонцерта стали — Москва встретила ласково или слезам не верила?

— Она дождем встретила — это, по-моему, ноябрьские праздники были, и в гостинице «Москва» я месяца полтора прожила, потому что больше негде было. Должны были просто оттуда выгнать: режим какой-то столько в гостинице жить не разрешал, — но сжалились, отнеслись трогательно и переселили... на чердак. Маленькая комнатка, окно — только в небо, поэтому я разноцветные огни видела, когда салюты и звезды, когда погода безоблачная стояла, а когда дождь шел, по моему стеклу он стучал.

— Романтично — окно в небо...

— На улицу выходила — меня толпа пугала, казалось, затопчут. Гостиница на Манежной стояла — это почти Красная площадь...

— ...которую каждый приезжий посетить своим долгом считал...

— Да, и такого количества людей я никогда раньше не видела, а я одна и ни одного человека в Москве не знала, от салюта шарахалась. Мне так тоскливо было, но зато огромное количество концертов имелось... Вначале с одной площадки на другую я на метро добиралась, по всем трамваям-автобусам с костюмом, потом мне машину давать стали, потому что с концерта на концерт не успевала, но знаешь, это яркие, незабываемые ощущения были... Домой уезжать не хотелось, а мой Новиков...

— ...первый муж...

— ...да, требовал, чтобы я сюда вернулась, требовал, требовал... Ну понятно — ревновал и все что угодно, но я представить себе не могла, что в Киев приеду. Как? — это значило в слабости своей расписаться...

— ...капитулировать...

— Поэтому, как бы тяжело ни было и как бы жизнь ни складывалась, мысли такой не допускала. Другой судьбы я уже не представляла, потому что, если бы не переезд, никогда у меня Колонного зала Дома Союзов, концертного зала «Россия», зала Чайковского не было бы...

— Да ничего не было бы — это выпал шанс, правда?

— Это уже не шанс, а успех, потому что публика видеть меня хотела. Однажды у меня в один день восемь сборных концертов было — под конец я выходила и уже не помнила, где и что сказала, где ничего не говорила, а последние выс­тупления, вечерние, в самых престижных залах проходили — в Доме ученых, Доме журналиста, Доме литераторов, и вот я в Дом ученых приехала... Концерт Алик Писаренков вел — конферансье Божьей милостью ...

— ...звезда...

— ...а передо мной Елена Образцова Кармен пела, и я за кулисами так заслушалась, что она уже ушла, а я слушать продолжала. Алик меня объявил: «Клара Новикова!» — я не иду. «Клара Новикова!!» — я не иду, и тогда что есть мочи он гаркнул: «Нора Кларикова!!!» — и я на сцену пошла. Где-то там в спешке чулок оставляла, где-то туфлю, где-то еще что-то — уже не помню: восемь в день — это невозможно. Теперь я тоже восемь в день хотела бы, но это уже по другой причине не получится. Новое поколение приходит — ничего не по­делаешь...

— Зачем папа в детстве вас убеж­дал, что вы некрасивая? Уберечь от соблазнов хотел?

— А я себе и сама не нравилась, а сейчас какие-то свои фотографии смотрю и думаю: какая хорошенькая — как будто не я. Когда дома пела, папа ворчал: «Ой, у тебя голос — сидеть в туалете и кричать: «Занято!» — это он мог сказать, а слов «Ты не­­красивая» — нет, не было, но в семье счита­лось, что брат — красавец, а я — ну так...

— Леонид хорош собой до сих пор?

— Красивый! Был такой период — прос­то Ален Делон отдыхал: правда, а сейчас он высокий, стройный та­кой — американец. Вернее, наш человек, живущий в Америке, в Сан-Диего. Они с женой Еленой врачи, брат тоже, здесь в медицинский пос­тупая, в Красноярске, в конце концов, поступил, там женился...

— Просто Сибирь влекла...

— Влекла (смеется). Куда уже дальше — если что, ты уже там.

«Он был моим первым мужчиной, мы пожениться должны были, он маму свою из Черновцов пригласил... Мама моя обед приготовила, должен был Рома прийти, но... так и не пришел. Замуж я назло ему вышла»

— Первую любовь свою помните?

— Ну да, Вовка Алешин. Это класс четвертый был — я запоздала, потому что некоторые с детского садика начинают.

— А такую серьезную, осознанную уже любовь?

— Конечно, помню — недавно он меня с Новым годом поздравил, «БР» подписался. В ответной эсэмэске я сообщила, что такого человека не знаю: кто вы, БР, расшифруйтесь — и когда уже ее отослала, поняла, кто это. Мне показалось, что ему очень одиноко, и я написала ему, что все, мол, в твоих руках, ты держись, жизнь продолжается... Он успокоил: «Ты не волнуйся, со мной все в порядке». Его на одну из передач к Малахову позвали, он приехал... Для меня это совершенная неожиданность была — его приезд.

— Кто такой БР, мы назвать можем?

— А почему нет? Роман Брант — был такой студент у нас, очень, очень красивый парень.

— И вы его любили?

— Ну как-то... Первый мужчина, мы пожениться должны были, он маму свою из Черновцов пригласил.

— Есть такой город на карте...

— Да-да, она приехала. Мама моя обед приготовила, должен был Рома прийти, и мы его ждали. Его мама тут же с папой моим обсуждать стала, что детям где-то жить надо, хорошо бы ка­кую-то квартиру кооперативную построить. Папа сказал: «Уважаемая, мы все сделаем — пускай дети вначале договорятся, и будет все», но дети тут же не договорились, потому что Рома... так и не пришел.

---

---

— Как не пришел?

— Ну так — он свою девушку встретил, с которой мы в студии эстрадной учились. Была такая Нина, фамилии я не помню, с которой у них, видимо, какие-то отношения сложились (в общежитии у всех отношения!), и вот она его увлекла. Это ужасно бы­ло, и замуж я назло ему вышла. (Пауза). Страшно так говорить: Вити уже нет...

Витя очень трогательным был и для меня в тот момент необходимым. Знаешь, три месяца на гастролях очень тяжело, и кто-то должен быть рядом, кому ты голову в автобусе на плечо положишь, кто чемодан тебе поднести сможет, кто из буфета или из магазина какой-то кефир или что-то еще тебе принесет. Таких же условий, как сегодня, не было, нас в привокзальных, колхозных гостиницах размещали, и ты даже не представляешь, где мы на гастролях бывали и что это такое. Артистов из ансамбля лилипутов, например, по пять штук на одной кой­ке укладывали — все случалось...

Я же в Кировоградской областной филармонии начинала, и в Кировограде нас в общежитии поселили — оно при зале концертном, наверху, было. В комнате со мной — мы с Витей еще не расписаны были — певица из Москвы жила, помню, ее звали Эмма: она мужчину к себе приводила и не стеснялась, что я рядом. Я все вынесла и, как не скурвилась (это, может, пошлое, но точное слово себе позволю), не знаю.

Звездной жизнью столичных артистов это не было — престижные залы потом появились, поэтому Москву бросить, когда уже из этого общежития, из этих гастролей, из этих вагонов плацкартных (тогда первые купейные появились) вырвалась, я не могла. Сегодня молодой артист не успел еще толком о себе заявить — его тут же, через два эфира, звездой называют, и сразу он райдер пишет, где ковровую дорожку или цветы в койку требует, чтобы его с «Клико» и прочее ждали. Может, и имеет на это право, потому что жизнь актерская короткая...

Кто-то, короче, сразу бизнес-класс получил, а я к этому очень долго шла, очень, очень! Через вагоны плацкартные... Какие самолеты? — из Средней Азии с гастролей неделю в поездах возвращались... женщины! Но, знаешь, Дима, я это с благодарностью вспоминаю, и когда говорят: «Провинциальный артист», тут же грудью на защиту встаю (слава богу, есть чем защитить)...

— Попробуйте жизнью такой поживите...

— Даже не потому, что попробуйте, а по­­тому что они труженики. Балетный артист в заштатной филармонии на сцену какого-нибудь зала кремлевского никогда не выйдет, а он же, как Максимова и Васильев, репетирует, чтобы свой номер исполнить, и, надрываясь, партнершу в отрывке из того балета (у них это «Спартак» был), который они танцевали, носит.

Как бы поздно ночью в гостиницу мы ни приехали, независимо от того, есть горячая вода — нет ее, утром они стояли и у стула свои па отрабатывали, и когда оркестр на репетицию собирался... Выдающихся певцов там не было и, конечно, никто свои песни не пел — Ободзинского перепевали, еще кого-то. Повторю: я считаю, это великие, великие труженики, и концерты наши с большим успехом проходили (ну, конечно, это не самые главные были сцены).

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Кровать с панцирной сеткой, на окнах — белые занавески. Комната была на троих рассчитана — еще две такие кровати стояли. Мне показали, где воду брать, где мыться...

В общежитии у всех плитки были, и этажом ниже, в филармоническом зале, постоянно пахло едой. Так страшно было новую жизнь начинать, вдали от дома...

Соседки по комнате то и дело менялись, а когда сразу несколько групп возвращалось, мест не хватало, и однажды меня попросили кроватью с лилипуткой поделиться — мы спали валетиком. Лилипутка в нашей комнате прижилась — соседнюю кровать заняла. Хорошенькая, молоденькая, на высоких каблучках, маленькой женщиной себя называла, а третьей к нам вскоре певица Эмма вселилась. Из Москвы приехала — в ресторане пела. Ночами к ней один из наших артистов ходить стал — мы с лилипуткой отворачивались, одеялами закрывались... Эмма эта, кстати, так пикантно материлась, что я решила: научиться этому только в Москве можно, в столице.

В филармонии мюзик-холл лилипутов был, были цыгане. Помню, какой-то цыганский ансамбль показывался, и руководителю было сказано, что все хорошо, только на выход патриотической песни нет, и назавтра они цыганскую народную песню исполнили — да, именно так было объявлено: «Ленин всегда живой»...

Цыган на лето брали, они по деревням разъезжали, а группа, в которую меня и Романа приняли, ведущей была и только в городах работала.

В самом Кировограде крайне редко мы выступали, и ни с кем из кировоградцев я так и не сблизилась — хотя почти два года в этой филармонии проработала, дома ни у кого не была. Помню памятник Ленину, за спиной которого здание КГБ стояло, а впереди был банк, и байка ходила, что опущенной рукой Ленин указывает: «Чтобы взять банк, здесь копайте!».

«Очень стыдно было «брошенкой» оказаться»

— Когда сватовство не состоялось и Рома не пришел (это для любой девушки трагедия!), вы плакали? Что с вами было?

— Чтобы плакала, не помню — помню, что очень стыдно было, как сегодня говорят, «брошенкой» оказаться. Нет, ну как бы все уже понятно, все оговорено, он с моими родителями познакомлен... Как-то мне казалось, что такого быть просто не может, а потом, слушай, у нас же отношения были.

— Папа с мамой как-то вас поддержали, нужные слова нашли?

— Они не знали, что после этого я к врачу ходила, — ни папа, ни мама... Фаина Соломоновна моя знала: я от врача домой к ней пришла — там отлеживалась. Ее муж Георгий Николаевич какие-то фрукты мне приносил, но маме чутье подсказало: что-то произошло, — и она меня спро­сила. Тогда я расплакалась...

— Вы после этого с ним никогда не встречались?

---

---

— Мы еще какое-то вре­мя вместе работали.

— Ой, кошмар!

— Я уйти хотела, но не могла — у нас договор был подписан. Более того, мы какой-то новогодний концерт в этой Кировоградской филармонии сделали, и ее директор вместе с управлением культуры нас на звание за­служенных артистов Украины подал. Мы удивились: «Как? Нам по 22 года» — ну или сколько там было, а он сказал: «Я хочу, чтобы у меня самые молодые заслуженные артисты были». И действительно, звания в филармонию пришли, но их другие получили, потому что мы тогда уже разошлись... Потом не виделись — я знала, что он куда-то в Саратов ко Льву Горелику работать уехал.

— Джаз-бэнд у него был?

— Нет, театр такой — Райкин для бедных, так когда-то его называли, но он чудный человек, этот Горелик, чудный, и вот как-то у меня концерт был, по-моему, в ростовском или краснодарском цирке. Большой зал, и я репетировать пришла, а разговорный концерт в цирке — это очень тяжело...

— ...по кругу все время вертеться при­ходится...

— ...хотя это я тоже люблю. Ой, я там лошадью ржу, кульбиты делаю, и вот звук выставляю, а какой-то человек лысый из зала подсказывает: «Вот там не слышно, здесь выше поднимите, а тут средние нужно убрать»... Я к своему директору: «Кто это?». Тот плечами пожал: «Не знаю». — «Какое он отношение к концерту имеет? Убери его из зала — ну что он репетировать мешает?». Мой директор попросил незнакомца выйти, а я вдогонку ему сказала: «Вы мне кого-то напоминаете, только не могу вспомнить, кого». Он хмыкнул: «У вас сегодня ко мне еще много будет вопросов», — и ушел.

Концерт заканчивается, он ко мне на сцену в белом костюме с огромной охапкой роз выходит и на ухо шепчет: «Я Рома Брант». Я как на весь цирк в микрофон заору: «Ромка!!! Это мой партнер! Это моя первая любовь!».

— То есть обрадовались?

— Не то чтобы обрадовалась — от неожиданности. Ну что мне теперь с ним счеты сводить? Уже все закончено, другая моя жизнь началась, я уже артистка... Когда-то он мне говорил: «Через несколько лет ты обо мне еще услышишь. Вот будешь так в какой-нибудь филармонии прозябать, а я...», но ведь это он ко мне на концерт пришел, не я к нему. Потом ко мне в номер явился, и мы всю ночь разговаривали, всю ночь отношения выясняли. Он о себе, о своей работе рассказывал, а я смотрела — это чужой человек был...

— И никакие чувства не всколыхнулись, ничего?

— (Разводит руками).

«На лестничной площадке он вдруг со всего маху кулаком в лицо мне заехал»

— Замуж за Виктора Новикова вы без любви вышли?

— Ну, ответить теперь не могу: Вити нет... Он симпатичен мне был, и я не то чтобы его любила, но... Больше скажу: обручальных колец у нас не было, и Нина, жена Ромы, в загс мне на роспись свое дала, а Вите какое-то мы купили, и оно потом потерялось (я все обручальные кольца теряю). Любила — не любила... Сегодня уже и не знаю, как это было, но я ему благодарна. Вместе нам проще выживать, трудности преодолевать было, и если бы он не пил...

— А пил сильно?

— Да. Он барабанщиком был...

— «Барабан был плох, барабанщик — бог»...

— Витя хороший был музыкант — ну вроде, мне, во всяком случае, так думать хотелось, но приятели его все подзуживали: «Что ты под бабьим каблуком? Кого ты слушаешь? Бабу! Да чего там, пошли после концерта кирнем», а он был ведомый. «Нет» сказать — это значит, что я ему не разрешаю, а он, когда выпивал, себя не помнил, хотя моя Фаина Соломоновна его очень любила, он в ее доме бывал.

Наш брак все ошибкой считали, Пал Саныч Захаров говорил: «Он вам не пара, Кла­ра, — разве вы не видите? Не пара!». Ну да, я не видела, мне казалось, что наоборот: Витя все умеет, он делает так, чтобы мне было удобно. Он все смастерить мог, очень талантливым в этом смысле был — вот самородок такой. Мой приятель здесь, в Киеве, даже в Институт ядерных исследований его приглашал, потому что ученые к каким-то вещам путем расчетов и формул доходят, а Виктор рукава засучит: раз-два — и готово, и все у него получалось.

— Почему же вы развелись? Все надоело?

— Я сюда 31 декабря Новый год с ним встречать приехала. Компания на Пушкинской, у Фаины Соломоновны, собралась, Витя выпил, все на лестницу курить пошли и наперебой меня звать стали: «Дуся, Дуся (меня друзья так называли. — К. Н.), с нами поехали! Нет, с нами». На лестничной площадке стоим, и вдруг он со всего маху кулаком в лицо мне заехал.

— Кулаком?

— Кулаком. Из носа кровь хлынула, все ошалели: никто не представлял, что такое возможно, и тут я поняла, что это все. Все!

— Он ревновал?

— Ревновал.

— К успеху, к мужчинам?

— Не знаю, к чему или к кому, может, какие-то поводы для ревности и были. Ну как? Я в Москве была и возвращаться сюда не хотела — его туда звала, а в Москве ему места для работы все не было. Я ходила, ждала, хотела, чтобы он приехал, казалось, вот оно, счастье, рядом... Нет, к тому времени Юра уже был. Ну не то чтобы был... Да, он медленно появлялся... Юра — первый журналист, который у меня интервью взял и потом все остальное забрал.

«И этот урод, — подумала я о своем будущем муже, — обладатель того волшебного голоса?»

— Читателям скажем, что речь о Юрии Зерчанинове идет, заведующем отделом публицистики журнала «Юность», между прочим...

— Да, а потом он зам главного редактора стал.

— Серьезный человек...

— Очень серьезный и чрезвычайно интересный. Его все журналисты знали: он столько мне дал! — и, может, тем, что со мной произошло, я во многом ему обязана. Я же все время что-то кому-то доказывала: сначала папе с мамой, а тут нужно было Юре, Юре...

— Он же намного старше был?

— Да, на 17 лет.

— И вы познакомились, потому что Юрий хотел интервью у вас взять?

— У него в журнале «Юность» рубрика «Дебюты» была, и он журналиста Фиму Захарова прислал интервью с дипломантом Всесоюзного конкурса артистов эстрады сделать. Нас несколько было: я первую премию получила, кто-то третью, кому-то диплом вручили, — так что этот журналист растерялся: про кого же писать? Юра у него поинтересовался, а чем, например, Клара Новикова и эта исполнительница отличаются? Фима ответил: «Та монолог лирический смешной сделала, а эта — про Ленина». — «Лирический смешной давай».

Видимо, что-то такое он написал, в редакцию принес. Юра вопрос задал: «А сколько ей лет?». — «Да я не спрашивал», — Захаров замялся. «Ну, 80 или 18? — по твоему интервью я не понимаю», а Фима: «Мне у нее уточнять неудобно». — «Ну, тогда я сам пойду», и вот он пришел лично на меня посмотреть и со мной познакомиться.

— Юрий вам сразу понравился, мужчиной он был интересным?

— Он не понравился мне ужасно, хотя его голос по телефону буквально заворожил. Знаешь, кто-то на запах клюет, кто-то еще на что-то, а я на голос...

— ...пошла...

---

---

— Пошла. Услышала, он на лестнице спрашивает, где Клару Новикову можно увидеть, но когда в пролет заглянула и какое-то чудовище с длинными лохматыми волосами вокруг лысины, в черном растянутом свитере до колен, даже ниже, и с обо­рванными нитками да протертыми рукавами увидела, страшно разочарована бы­ла. «Бо­же, — подумала, — и этот урод — обладатель волшебного голоса?».

Потом он домой меня пошел провожать, а зима, холодрыга дикая, и пока до Марьиной Рощи добрались, где в съемной комнате я жила, он не то что продрог — околел, замерзли ужасно... Он выпендриться хотел и пальто надел, которое из Лондона только привез: красивое, но совсем не зимнее. Шли пешком — не так далеко, но все-таки, потом долго в подъезде у батареи стояли, разговаривали. Когда я пришла, моя квартирная хозяйка Мария Исааковна — а я комнату снимала — меня отругала: «Дуга! Дгянь! Кто же мужиков могозит? Надо было его домой пгивести». — «Вы же не разрешаете». — «Ты бы не в койку пгивела, а чаем попоила» — и мы как-то...

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Квартирной хозяйкой у меня Мария Исааковна была — прототипша моей Элеоноры Петровны. Колоритнейшая дама лет 60, всегда ухоженная, строгого вида, доброты и обаяния немыслимых. Букву «р» как смягченную «г» произносила, самым ласкательным ее словом было «дгянь». «Иди сюда, дгянь, накогмлю! Я пгиготовила замечательный супчик...».

Мария Исааковна хотела все обо мне знать, хотела в моей жизни участвовать. Заселяя меня в комнатушку, где мне предстояло жить, безапелляционно констатировала: «Догогая, из этой комнаты все замуж выходят. И ты выйдешь!» — никакого внимания на мои заверения в том, что я уже замужем, не обращая. А когда поняла, что это действительно так, истово мою семейную жизнь защищала. Она уже и на звонки из Киева отвечала — с Новиковым разговоры вела.

— Опять Витька звонил! — восклицала. — Что я ему гас-ска-зы-вать должна? Дгянь, где вечегами ты ходишь?

Ну а тот мне каждый вечер звонил, в 10 часов, и я домой к 10 спешила, но порой на концерте задерживалась или в ЦДРИ на молодежную секцию ходила, а Новиков звонил и требовал, чтобы в Киев я возвращалась:

— Я приеду, вещи соберем и уедем. Нечего тебе в Москве делать — квартиры нет, меня в Москонцерт на работу устроить не можешь.

Мария Исааковна знала, что у меня никого в Москве нет, и, накричав на меня: «Где ты вечегами ходишь?» — вскоре могла совсем другой разговор повести:

— Что ты дома сидишь, дугочка? Где твои мужики, любовники? О чем ты в стагости вспоминать будешь? Вот у меня Яшка был — о-ча-го-ва-тельный мужик! Он администгатогом в театге служил, я говогила: «Яша, я в театг хочу», и «вот мы в ложе сидим, на сцене «Милый лжец», а мы мило любви пгедаемся...

— Как? Прямо в ложе?

— Ну а что такого? Магецкая на сцене, а я в ложе, а еще Володька был: высокий, кгасавец — мы с ним в детском саду встгечались.

— Как? Вы с детского сада?.. — спросила я, недоумевая, какие же отношения могли у них в детском саду сложи­ться...

— Фонька ты — как это с детского сада? Пгосто мы там встгечались — со стогожем договогились, и он вечегом в детский сад нас пускал.

Я спрашивала смущенно:

— А как же на детских кроватях вы помещались?

— Я такую дугу, как ты, не видела, — у Володьки пге-кгас-ный ко-жух был... Если бы он не умег... Все мои любовники умегли.

Я знала, что у Марии Исааковны и теперь был поклонник — она иногда ходила к нему, а он к ней на пироги.

Я удивлялась:

— А почему замуж вы не выходите? Вот ведь за вами ухаживает...

— Ну, это так — для интегеса, для кугажа. Что я, дуга, что ли, — чужие губашки стигать?!

Утром она спортивный костюм надевала, несколько упражнений делала и, стоя у зеркала, себя по бедрам поглаживала:

— О-ча-го-вашка!

Петь любила. Постоянно мурлыкала:

— А-тва-ги потихо-о-ньку ка-лит-ку...

Хогоша, канашка, — говорила одобрительно, рассматривая себя в зеркало и поглаживая по бедрам, — но что-то стагею: подбогодок висит, пузо тогчит... Тахикагдия...».

Я не знала, что это, — она меня образовывала:

— Сегдце. Вот оно стучит нормально, а потом вдгуг: та-та-та, и как будто пговаливается. У меня сегодня ужасная та-хи-кагдия!

Я не могла удержаться, чтобы Марию Исааковну не изобразить, и ей это нравилось, она просила:

— Клагка, дгянь, ну покажи меня.

...Юра в «Юности» работал и должен был что-то в рубрику «Дебюты» обо мне написать. Позвонил. Договорились, что в МИИТ на мой концерт он придет, на сцене меня посмотрит, после чего мы поговорим. Его голос в телефон­ной трубке меня буквально заворожил: как услышала, внутри вдруг так сделалось — й-ек! — и все сжалось, словно манок какой-то. Знакомства ждала с не­тер­пением, представлялись Ален Делон, Марчелло Мастроянни и Рудольфо Валентино, вместе взятые...

Из-за нелепой организационной путаницы на свой концертный выход я опоздала — в результате в концерте не участвовала, но окончания в надежде с загадочным журналистом Зерчаниновым встретиться дождалась...».

---

---

Вскоре мне в ЦДРИ (Центральном доме ра­ботников искусств) — между прочим, с большим трудом! — билеты на фильм «8 1/2» Феллини дали. Его в Горбушке (ДК имени Горбунова. — Д. Г.) показывали, а я даже не знала, где это, и, поскольку больше никаких знакомых в Москве у меня не было, Юре позвонила. «Простите, Юрий Леонидович, — спросила, — а вы не хотели бы кино посмотреть? У меня два билета» — и мы с ним поехали.

«Из театра вышли, впечатления невероятные, и вдруг он сказал: «Поехали ко мне водку пить»

— Когда, в какой момент, вы поняли, что в него влюблены?

— (Плечами пожимает).

— А любовь, кстати, была?

— Ты знаешь, такой интерес был, что иног­да это больше, чем влечение... Любовь может пройти быстро...

— То есть он интеллектом взял?

— Он меня ужасно заинтриговал, потому что потом в «Ленком» пригласил, а туда, как ты понимаешь, попасть было невозможно. Мы спектакль «Тиль» с Чуриковой смотрели, а зима, холодно... Из театра вышли, впечатления невероятные, и вдруг он сказал: «Поехали ко мне водку пить».

— Оригинал!..

— Я: «Как вам не стыдно! Что вы такое мне предлагаете? Водку пить, к вам...», а он: «Ну не будь дурой провинциальной» — вот эта «дура провинциальная» меня так задела... С одной стороны, я понимала, что на приезжих москвичи свысока посматривают, а с другой: как? дура провинциальная? И я поехала...

Мы в эту квартиру на улице Удальцова вошли, которую он снимал... Ну, не снимал — просто его приятель, очень известный физик, который в Америке в то время работал, квартиру ему оставил — Юрка там жил и все коммунальные услуги оплачивал. То, что я увидела, шок абсолютный у меня вызвало: кучи ка­ко­­го-то хлама, со стен куски ободранных обоев свисают, на столе, на полках, на полу пластинки лежат... Да, он мне еще Je­sus Christ Su­per­star предложил послушать, которую из Лондона только что привез, — тогда же ничего не было. Поставил...

— Под водку...

— Да, водка была, а закуски не было. Он сказал: «Если перекусить хотите, что-нибудь там возьмите» — и на навесной холодильник на стене показал. Я дверку открыла, и вдруг оттуда на меня что-то сверху падать стало. Я поймала — это бюстик Ленина был: представляю, сколько девушек на этот бюст повелись...

— Класс!..

— В холодильнике я только огурец обнаружила, взяла его — это муляж оказался. Из еды кусок хлеба на подсолнечном масле остался — и это мужчина, который на 17 лет меня старше, то есть мне было 26, а ему целых 43 года!..

— Ну как было не влюбиться...

— Нет, Юра из какой-то другой жизни был, не такой, как эти мальчики выпендрежные, и хотя его быт тоже выпендрежем был, но как-то в обратную сторону... Вся ванная у него бутылками из «Березки» с заграничными наклейками была забита (потом мой брат познакомиться с Юрой приехал и половину этих бутылок пустых в Киев увез) — ну, в общем, Jesus Christ запилен был до предела, и я осталась, а утром он сказал: «Звоним Вите, мужу...».

— Наутро прямо?

— Да. У меня первый вопрос возник: «Зачем?». — «Я ему все скажу», но позвонила Виктору я, сказала я. У того температура до 40 поднялась — какая-то почечная история началась. Он, понятно, у моих родителей жил, мама его лечила, выхаживала, а потом он туда же, в ту же комнату, каких-то девушек стал приводить, выпивал — вот такая какая-то была жизнь, но с Юрой безумно интересно мне было...

Понимаешь, его какие-то другие люди окружали, какая-то команда невероятная... Я же стеснялась ужасно. «К Алене Бокшицкой с тобой не пойду, — говорила, — не пойду». — «Как? Ты познакомиться с Петей Фоменко не хочешь?». И я с Петей Фоменко знакомилась — это потом уже Петром Наумовичем он стал, а тогда Петей, Петюней был, и до сих пор я не могу его по имени-отчеству называть (царствие ему не­бес­ное!). Они очень дружили — очень, очень, и когда Юры не стало, Петя признался: «Мне так Юрки не хватает, мне разговаривать не с кем».

В моей жизни Гриша Горин, Аркадий Арканов, Марк Розовский, Василий Аксенов, Инна Чурикова, Юлий Ким появились, еще какие-то люди — я даже вообразить не мог­­ла, что буду их знать, с ними общаться.

— Другая планета...

— А еще Витя Славкин, Толя Васильев — мы все вместе ходили, это одна компания была. Потом Толя «Взрослую дочь молодого человека» и «Серсо» по пьесе Слав­кина поставил — в общем, какой-то другой круг возник, какие-то новые люди, премьеры... Каждый вечер мы куда-то торопились, а если у меня концерт был, он за мной заезжал и мы тоже куда-то шли. Ну как я могла в Киев вернуться? Это уже не просто образ жизни — это мой университет был.

Из интервью журналу «Караван историй».

«Юрка был человек-эпатаж, абсолютная внутренняя свобода. Из-за границы зашитые под подкладку пальто запрещенные здесь книжки привозил. На встречу Нового года в ресторан мог в кальсонах прийти: какую-то доху надел, а под ней — исподнее и... все. От ужаса я чуть не задохнулась, ртом воздух хватать стала, а все вокруг ржа­ли... Или, допустим, у Анны Дмитриевой (из­вестной теннисистки, телеведущей. — Прим. ред.) в гостях на дне рождения ее ребенка сидим. На столе среди прочих яств — бутерброды с черной икрой, что тогда чем-то из ряда вон выходящим было, так что Юрка делает? Подговаривает детей эту икру себе на лица намазать и друг у друга слизывать, и детвора радостно все исполняла. Взрослые — в состоянии ступора... Да уж, непросто мне было с такими зерчаниновскими выходками свыкнуться».

«Когда Юрины друзья увидели, что он с регистрацией брака тянет, говорить ему стали:
«Если ты на ней не женишься, мы женимся»

— Связи, которые у вашего мужа существовали, как артистке пробиться вам помогли?

— Нет, никто из его друзей не поучаствовал... Аркан, например, Аркадий Михайлович Арканов, ни одного монолога не написал, зато, когда они увидели, что Юра с регистрацией брака тянет, говорить ему стали: «Если ты на ней не женишься, мы женимся». Маше уже семь месяцев было, а мы только расписались: у меня фотография есть, где Петр Наумович и Арканов — свидетели со стороны Юры и Аня Дмитриева, известная теннисистка и комментатор, — с моей, но поход в загс Юра не потому откладывал, что сомневался, — как-то все время не получалось. В общем, мне, конечно, тоже не позавидуешь: маленькая Маша, концерты, старенький Юрин отец — и как-то на все сил хватало...

Из интервью журналу «Караван историй».

«Меня как артистку Юра признал сразу, а вот как к женщине, к человеку долго присматривался. Я же с первой встречи его необычайностью и колоссальной разносторонностью была заворожена, и это огромное уважение на протяжении всей нашей долгой, почти 40-летней, совместной жизни у меня сохранилось, но жилось с Юрой нелегко, немыслимо сложный был человек...

Своего единственного сына папа с мамой воспитали так, что он привык центром вселенной себя чувствовать. Для Юрочки в доме делалось все, что он хотел, и когда мы уже вместе были и домой после очередного кино, театра или дня рождения приходили, для сыночка на столе прикрытый крышечкой стакан молока стоял, а для меня ничего. Я обижалась, он тут же на отца кричал: «Папа, ты что?!», но папа не был приучен к тому, что на свете есть кто-то еще, кроме Юры. В семье все шло под знаком: это Юрочка любит, а этого Юрочка не любит, и мне к такой жизни приспосабливаться приходилось...

Маму Юры я не застала — она месяца за два до начала наших с ним отношений умерла. По фотографиям видела: очень красивая женщина. Отцу было за 80. Интеллигент в высшей степени, юнкерское училище окончил, землеустройством занимался. В храме и в хоре Большого театра пел — у него был потрясающий тенор. Дважды — в 32-м и 37-м — отсидел: жена вместе с маленьким Юрой к нему в лагеря ездили и там в поселении жили... Такой любви, какая между родителями Юры была, я даже вообразить себе не могла. Каждый день отца начинался с того, что он дверку старинного шкафа открывал, где халат мамы висел, рукав этого халата брал, целовал его и шептал: «Марусенька...», после чего шкаф закрывал, и точно так же он день заканчивал. Иногда мне казалось, что человек не в себе, но он просто так молился...

Когда Юра меня в дом привел, сказал: «Папа, познакомься, это Клара, она будет у нас жить», а в качестве кого, не уточнил. Потом выяснилось, что до меня у Юры не одна женщина тут жила, и все его бабы артистками были, поэтому папа очень внимательно ко мне присматривался, а я никак понять не могла, почему он за мной следит. Оказалось, Леонид Саныч — я так его называла — мой вкус оценивал, и он его удовлетворил: как я одеваюсь, ему понравилось. Однажды признался мне: «Можно я вам одну вещь скажу? Те, другие Юрины подруги, неважными были артистками, а вот вы...».

Он очень ожил, когда дочка у нас появилась, и особенно оттого, что в честь Юриной мамы мы ее Машей назвали, хотя она в Татьянин день родилась. Внучку обожал, когда я на концерт уезжала, Маша в комнате деда жила. Первые ее слова, первые цифры, первые буквы она с ним выучила, дед ее в школу водить начал, забирал оттуда, по дороге обо всем рассказывал. У каждого цветочка останавливался: «Знаешь, почему сюда пчелка садится?.. А сколько будет жить эта бабочка?..» — благодаря деду девочка знала все.

Не стало его, когда первый класс Маша оканчивала. Приходим с ней домой — удив­ляемся: нигде свет не горит, при том что Леонид Александрович всегда везде включенным его оставлял — темноты боялся, а тут уже сумерки, а в квартире темно. Звоню в дверь — нет ответа. Юры в Москве нет, в командировку в Румынию уехал. Открываю ключом, зажигаю свет, вхожу в комнату, Юриного папу вижу: на стуле сидит, но... его уже нет. Чувствую, сознание те­ряю, но в руки себя взяла. Маша не долж­­на понять, что случилось, — не хочу, чтобы ей было страшно. В другую комнату ее отвела, «скорую» вызвала... Юра на следующий день приехал.

Машка родилась, когда Юре 45 лет было, и первым его ребенком стала. Во время беременности Юрка не свойственную ему заботу обо мне проявлял — выгуливал, например, чтобы побольше воздухом я дышала. Во время прогулок с неэкскурсионной Москвой знакомил — самые неизвестные московские дворы показывал, для чего мне, с огромным пузом, через какие-то помойки, темные дворы пробираться приходилось, через заборы перелезать, даже речку вброд переходить...

Когда время разрешиться подошло, вопрос встал: где? Два Алика, Лившиц и Левенбук, — в прошлом врачи, а тогда всенародно известные ведущие популярной «Ра­дионяни» — безапелляционно заявили: «Только к Коппу! — он главный врач роддома и наш друг, скажешь, что от нас». Прихожу к Коппу и с порога сообщаю: «Я беременная, от Лившица и Левенбука...». Вряд ли когда-нибудь еще он так на своей работе смеялся...

Рожала я Машку тяжело, долго, 18 часов, а когда, наконец, разродилась и облегчение наступило, почувствовала, что дико проголодалась. Юрке звоню: «Я есть хочу!», и он, который накануне на снегу под окнами роддома «Рыжуля, я тебя люблю!» вытоптал, булку и кефир мне принес. В то время как остальным восьми женщинам, лежащим со мной в палате, мужья разные деликатесы таскали, что-то варили, пекли, паровые котлетки делали. Я рыдала — хорошо, что его двоюродная сестра куриный бульон мне сварила...

Дальше — все то же самое. Летом полугодовалую Машу в дом отдыха вывезла. Ко всем отдыхающим женщинам с детьми регулярно мужья с продуктами приезжали, а мой один раз в неделю появлялся — он, как обычно, был занят работой».

«Какие-то флеры, флирты были — как артистка без этого может? Что я, крест на себе поставила? Я понимала, что нравлюсь, и это меня заводило, каких-то страстей хотелось»

— Вы — красивая женщина, вокруг столько соблазнов небось было: романы у вас при муже случались?

— Ну кто только не хотел... У меня очень много предложений было — каких-то таких, знаешь...

— Сделанных полушутя-полусерьезно?

— Хамских! Да, хамских, потому что я же понимала, что это на один день. От каких-то людей, каких-то администраторов, которые могли мне на гастролях еще пять концертов, допустим, дать, но какие-то флеры, флирты были — как артистка без этого может? Что я, крест на себе поставила? Я понимала, что нравлюсь, и это меня заводило, каких-то страстей хотелось...

— Мужики, при виде которых женщина думает: «Если мимо пройду, потом, в общем-то, жалеть буду», были — ну, наверняка же?

---

---

— Без подробностей... Ну вот замечательная и очень смешная история моих познаваний жизни и мужчин — у меня таких несколько было. (Пауза). Боже, я даже боюсь... Куда меня тянет?

Мне знаки внимания, весьма недвусмысленные, очень популярный автор оказывал — понять давал, что если бы его ухаживания приняла, он бы не Хазанову писал, а мне. А может, его и туда, и сюда хватило бы, но я знала, что у него артистки были, которые эту школу проходили, и там прямые предложения были: ответишь, дес­кать, взаимностью — и у тебя репертуар будет, я напишу... Не буду фамилию называть, но это очень известный человек, и я в курсе, что потом обещаний своих он не выполнял: мол, ты же сама не против была, а у меня этот монолог не получается.

В такой ситуации оказаться мне не хотелось, поэтому представить, что с кем-то расплачиваться придется, я не могла, а потом, надо же как-то в глаза родным смотреть. Юрку, человека доверчивого, обмануть легко было, и тем тяжелее было на что-то решиться — ну не могла я себе представить, как приеду, как маленькая Маша меня обнимет...

Конечно, каких-то загулов хотелось, хотелось из дома вырваться, потому что это уже плен был такой. Продуктов нет, я в магазины хожу, нянька, которую нам кто-то привел, — какая-то девочка из Бурятии, ПТУ окончившая, — упрекала: «Ваш Юрий Леонидович так борщ любит, а вы ему не готовите», а это она борщ любила. Нет, Юра тоже любил, но борщом я ее кормила, а еще старый Юрин отец с нами жил, которому солгать невозможно было, — интеллигентный невероятно. Ты даже не представляешь, как он разговаривал, а Юрин дядя учебник русской литературы для сред­ней школы написал, по которому мы с тобой учились: да, автор учебника «Русская литература» Александр Зерчанинов — это Юрин дядя, Петр Наумович Фоменко в педагогическом у него учился.

— Потрясающе!..

— Это какой-то, понимаешь, сгусток такой народу невероятного был... Конечно, можно было на гастролях с кем-то изменить, но после этого как отмыться? Ну а какой-то флирт, какие-то игры, кокетство — почему нет? Ну как может женщина от этого отказаться? Что я, себя похоронить долж­на была?

Папой Юра в 45 лет стал, Маша — первый его ребенок, и до этого он не понимал, как можно, чтобы в семье дети были. Когда кто-то из друзей говорил: «Вот мой пошел», «Мой рожицу показал, ой как смешно», на них с сочувствием он смотрел, а потом и сам таким стал: «Маша сказала...», «Маша сделала...» — отцом он был сумасшедшим.

— Женщине в юмористическом, сатирическом жанре не­просто, правда? — вокруг ведь одни мужчины...

— Да и мужчинам не­просто, но я никогда не думала, что я в этом жанре женщина, а кто-то мужчина. Понимаешь, мне там хорошо было, я там работать хотела. Запретных тем, таких, о которых предупреждали: женщина не должна, у меня не было, я много делала того, что до меня не делали, могла говорить о чем-то, о чем раньше не говорили, поэтому кому-то, может, казалось, что это откровенно и пошловато, но, чтобы к чему-то прийти, через что-то переступать надо было.

— В одном интервью вы признались: «Все авторы — от Арканова до Жванецкого — мне переспать предлагали, — и добавили: — От секса со Жванецким я отказалась. К сожалению»...

— Это какая-то тварь написала, не мои это слова. Видимо, интервью, за которым я не проследила, откуда-то выплыло...

— То есть предлагали не все...

— Ой, да кто только не предлагал! Аркан тоже, но я... А вот со Жванецким смешная была история, и я счастлива, что с Михал Михалычем не случилось, поэтому отношения у нас замечательные. Сейчас уже можно об этом рассказывать, потому что дело-то прошлое... Знаешь, он единственный человек, к кому я: «Михал Михалыч» и на вы обращаюсь, хотя мы давно на ты могли перейти... Не могу!

— Гений!..

— Ну и что? Да, гений, но рядом...

— Гениев мало...

— Как-то по поводу его юбилея я интервью давала. Начала с главного: самое не­ин­тересное, что о нем можно сказать, — то, что ему 80, это самое скучное. Он — абсолютный мужчина: и смотрит на женщину, и общается с ней так, как другие не могут, и чувствует, и понимает ее... Мы с Михал Миха­лы­чем друзья, но это не значит, что вместе выпиваем, в гости друг к другу ходим.

— Ну, Жванецкий — закрытый человек...

— Это человек моей жизни, и я знаю: если что-то произойдет, он мне посочувствовать может — не более того. Жванецкий со всеми так держится. Да, у него какие-то очень близкие люди есть — допустим, Владимир Спиваков, но я свой. Когда Вити Ильченко не стало, Михал Михалыч мне позвонил и сказал: «Так, Кларка (он Кларка, как пацана, меня называет. — К. Н.), свои должны вместе быть». Я к ним с Ромой пришла и осталась, и вот у нас один офис, один театр — мы вместе.
«Жванецкий всех, кто по дороге проехал, хотел — всех! »

— Что же за смешная история у вас приключилась?

— Тебе интересно, что было? А ничего. Я тогда только в Москве появилась и, конечно, ему позвонила. Он в гостинице «Москва» жил, тоже в столицу только при­ехал и всех, кто по дороге проехал, хотел — всех! Жванецкий утверждался, жаждал, чтобы все его понимали, всех женщин хотел, а рядом с ним всегда красивые женщины были (ну, это по жене Наташе понятно), и вот он мне свидание в девять часов утра у него в гостинице назначил. Как раз в это время из Киева Витька приехал, но, ничего не подозревая, ровно к назначенному сроку я пришла. Михал Михалыч — а у него две комнаты было (он уже был Жванецким!) — из спальни в пижаме вышел и в девять часов утра спросил: «Водки выпьешь?».

— Молодец!

— Я ему ответила так, как в таком случае молодая женщина, рассчитывающая на сотрудничество, и должна, я сказала: «Меня там, внизу, муж ждет». Он не понял: «Муж? А зачем ты его?..». Я: «Ну он меня ждет», и это было все.

— Он не обиделся?

— Я обиделась. Он к коленке припадал, чего-то там еще, но я условия игры не приняла, тем более что все про него понимала. Видела его в ресторане ВТО с какими-то девицами — ему всех подчинить хотелось, покорить, иметь, потому что...

— Ну, он, в конце концов, право имел...

— Имел...

— Поэтому понять его постараемся...

— Я его, как и всех мужчин, понимаю, я на их сторону встаю, если вдруг женщина быть им интересной перестает, но есть вещи предательские — вот этого я понять не могу.

— Отвергнутые мужчины, от которых что-то в жизни зависело: то ли концерты, то ли зарплаты, то ли еще что-то — вам потом мстили?

— Кто-то мстил...

— И вели себя не по-мужски?

— Это так глупо порой выглядело... Был один такой человек в Москонцерте... Я еще только приехала, провинциальная девочка, и хотя Киев провинцией не назовешь, обстановка там отнюдь не московская была... Помню, накануне Нового года все в Москонцерте кишело: артисты концерты списывали и выписывали, куда-то бегали... Ко мне человек подошел (без фамилии), который старинные литографии собирал, и вдруг картинку показал: на ней было изображено, как монгол (ну, это период татаро-монгольского ига) какую-то женщину полонил и ею прямо верхом на коне овладевает. Он мне эту литографию подсунул и ждал, что я растеряюсь, покраснею, скажу: «Ну что вы! Как вам не стыдно?», но я его разочаровала. «А че вы мне, Леня, это показываете? — спросила. — Вы-то так смогли бы?», и все, все от меня отвалили. Как мне казалось, мужчины понимать стали, что я ответить могу, — не по морде, а вот так...

Из книги Клары Новиковой «Моя история».

«Однажды с Ирой Понаровской в Одес­су мы прибыли, чтобы в «Огоньке», посвященном Дню космонавтики, участвовать. Всех артистов в каютах парохода «Юрий Гагарин» разместили, на котором, когда — предосторожности ради — двумя самолетами космонавты прилетели, и началась съемка.

Меня за столик с Береговым и Быковским усадили, напротив Леонов и Николаев сидели, Леонов все время мне улыбался…

По сценарию то космонавт говорил, то артист выступал... Николаев, который должен был про гильзу рассказывать, — в ней послание будущим поколениям заключить намеревались, — сидел насупившись, а у нас на столе чашки для кофе и минеральная вода стояли, и Быковский в чашечку боржоми налил и меня попросил:

— Кларочка, пожалуйста, Николаеву отнесите — он плохо себя чувствует.

Я Николаеву эту чашечку отнесла, он залпом ее выпил и, приободрившись, четко все слова про послание будущим поколениям произнес.

Потом космонавты актерок танцевать при­глашали, и когда танго заиграло, ко мне не очень твердой походкой Николаев подошел (я знала уже, что в той чашке было, — Быковский и меня едва этой «минеральной водой» не напоил). Так вот, мы танцуем, и Николаев, с трудом поворачивая язык, говорит:

— Я хочу тебя.

На что я, разводя руками, крайнее недоумение выражаю.

— Я генерал, — продолжает он, — и я приказываю.

А я, вновь с таким невинным видом ручками разводя, отвечаю:

— А я не солдат — могу не подчиниться.

Затем я свой номер показываю — весенний такой монолог — и довольна собой ос­та­юсь: хорошо принимают.

Передача в эфир вышла, у телевизора сижу, смотрю — моего номера нет, вырезали! Не исключаю, что в моем монологе что-то телевизионное руководство могло смутить: ну купюру сделали бы — но зато мою с Николаевым сцену оставили. Камера долго показывала, как мы танцуем, — если бы, видя выражение моего лица и разведенные ручки, телезрители представить могли, что Николаев при этом мне говорил...».

«Да, к Собчаку муж меня приревновал»

— По вашим словам, Юрий Зерчанинов в принципе неревнивым был...

— Не знаю, никогда этого на себе не испытывала, хотя иногда мне казалось, он признаний моих ждал, спросить мог: «Рыжуль, ну скажи, ты как, любишь меня?». Он ждал, а мне казалось, что я не должна этого говорить, а теперь (грустно) уже некому...

— Ваш муж действительно вас однажды к Анатолию Александровичу Собчаку приревновал?

— Да, потому что Анатолий Александрович такую трогательную надпись на книжке мне сделал... Мы вместе в Юрмале отдыхали: я с маленькой Машей, а Анатолий Александрович — с Ксюшей, и Людмила туда к нему время от времени приезжала. Мы с Собчаком по берегу моря гуляли, и я Юре много о нем рассказывала: как он выглядит, как потрясающе рассуждает, как одет... Однажды я у него спросила: «Анатолий Александрович, как вам удается так одеваться? На вас какая-то «лакоста», еще что-то такое», — тогда это все недоступно было. Он улыбнулся: «Это не я — это Люда», но его рука все равно чувствовалась. Он такого изысканного вкуса был — мне очень нравился....

— Порода...

— Я в разных концертах выступала, он на них бывал, и у меня потрясение было, потому что... Ну как? Человек пальто мне подать приходил — настолько он был галантен.

— То есть химия какая-то возникла?

— Нет, думаю, симпатия взаимная, но, слушай, между нами, Дима, тоже, может, симпатия...

— Это тоже химия, но не та...

— Ну, можно очень много природных элементов перечислить, да? Ни один нельзя вычеркнуть, удалить, потому что без него таблица Менделеева неполной будет, и в моей жизни, как в таблице Менделеева, все элементы необходимы. Я не хочу из нее ничего выбросить, каким бы плохим, сложным, невероятным это ни было, поэтому таблица тогда будет неполной.

— Зерчанинов приревновал сильно, скандал устроил?

— Я уже все сказала, а можно я вопрос задам? У тебя несколько жен было — ревновали они тебя? Ты вот ко мне сегодня ночью пришел, мы шампанское пьем, разговариваем...

— За нас!

— Химия? Таблица Менделеева!

---

---

Из интервью журналу «Караван историй».

«На Юрину невнимательность я страшно обижалась, из-за этого психовала, иног­да даже демонстративно из дома уходила — в квартиру, которую для родителей купила, но Юрка тут же звонил: «Рыжуля, ну как, перебесилась? Знаешь, хочу тебе важную вещь сказать: без тебя некому цветы поливать, они засыхают...». Ну и как после этого я могла не вернуться? Возвращалась, и... все начиналось сначала: снова немытая посуда горой, и мне опять приходится мыть, готовить, стирать, порядок наводить, а он... опять ничего этого не замечает. Хотя мне просто необходимо было, чтобы замечал! Вообще ужасно хотелось вызвать к себе его внимание как к женщине. Заботы хотелось...

Порой отомстить пробовала — специально Юркину ревность к каким-нибудь мужикам вызвать пыталась, всякие небылицы рассказывала, при том что на самом деле никогда даже представить не могла, что чьи-то ухаживания себе позволю. Хотя ухажеры, особенно по молодости, очень даже интересные были, и в период, когда мы с Юркой романились, некоторые из них его уже пугали. Его друзья-приятели — а среди них и коллеги по редакции были, и очень близкий друг Петр Фоменко, да и другие его друзья — Аркаша Арканов, Витя Славкин — ему говорили: «Юр, если ты на ней не женишься, женимся мы...».

Часто думаю: а действительно, ревновал ли Юрка меня? Наверное, все-таки да. Приревновал же вдруг к Собчаку. Из-за чего? Представления не имею — представить, что у меня могло бы что-то с Собчаком быть, я не могла ни в каких вариантах. Не говоря уже о том, что к нему периодически приезжала жена.

Каждый вечер я Юре звонила и рассказывала, какой Собчак замечательный, как интересно с ним общаться. Что уж там Юрка себе нафантазировал, не знаю, однако он мне письмо написал, где между строк, намеками, и обиду свою высказал, и не­довольство двусмысленной, по его мнению, ситуацией. Он вообще никогда ничего впря­мую, особенно в таких случаях, не говорил, а мне, наверное, все-таки хотелось, чтобы по-настоящему ревновал, всерьез, но Юра с иронией ко всему относился...

Мне кажется, резко он себя только один раз повел — когда решил от мужа меня увести. Категорично Виктору позвонить заставил и сообщить, что я развестись с ним намерена.

Новиков настолько был ошарашен, что на нервной почве даже с температурой свалился, и моя мама его откачивала — он ведь с моими родителями жил, но развода Витька долго не давал, поэтому регистрироваться в загс мы с Юрой пришли, только когда Маше уже месяцев семь было. Я дочурке чудесное платьице сшила, и она прекрасна, как ангелочек, была, но на даму-регистраторшу никакого впечатления это не произвело. Она нас строго отчитывать стала: «Что же это вы с ребенком расписываться явились?! Какой пример другим молодоженам показываете?!». При­шлось ее в тупик незатейливым Юркиным вопросом загнать: «Покажите нам, пожалуйста, закон, который детям при бракосочетании своих родителей присутствовать запрещает!». Выйдя из загса, мы очень веселились...

Когда Юра уже тяжело болел, он вдруг спросил — замявшись, с долгими паузами после каждого слова: «Рыжуля, скажи, ты меня любишь?». Я ответила: «А разве это непонятно? Я же с тобой всегда и везде...». Сейчас, конечно, как-то по-другому чувства свои выразила бы, но тогда... Юрка сам приучил напрямую не говорить — вообще многому меня научил...».

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter