Никита ВЫСОЦКИЙ: «Конечно, я знал, что процентов 95, если не все 100, этого разговора об отце будут, и это меня абсолютно устраивало. Журналисту такого уровня, как Гордон, Персона нужна, а я до нее недотягиваю, и претензий у меня по этому поводу ни к нему, ни к интервью, ни к жизни нет...»

Почти все свои большие интервью я по­мню, а это интонацией, доброжелательностью и человеческим каким-то теплом в память врезалось. С пристрастием допросить, на какую-то сенсацию раскрутить, которых в запасе у меня, в принципе, нет, потому что и быть не может, на сентиментально-слезливые воспоминания подбить Дмитрий Гордон не пытался, а я такой способ общения люблю — когда человек к человеку пришел.

На многие моменты Дима меня, так сказать, навел — сейчас, и текст нашей беседы, и телеверсию просматривая, не без удивления отмечаю, что до встречи с ним никому из журналистов этого не говорил, причем некоторые вещи без его помощи, его наводящих вопросов, наверное, и не сформулировал бы.

Впечатление в результате более чем приятное осталось: Дмитрий умен, осведомлен, заинтересован, он в теме, он точно знает, о чем хочет спросить. Конечно, и я заранее знал, что процентов 95, если не все 100, этого разговора об отце будут, и это меня абсолютно устраивало — я ведь понимаю, что журналисту такого уровня, как Гордон, Персона нужна, а я до нее не­­дотягиваю, и претензий у меня по этому поводу ни к нему, ни к интервью, ни к жизни нет. Давно привык, причем так давно, что для меня уже не важно, что спрашивать будут (потому что спрашивают-то, по сути, об одном и том же), — важно как.

Иногда вопросы задают, откровенно на что-то провоцируя, кого-то обвиняя и обличая, какие-то «желтые» подробности выковыривая, непроверенные источники цитируя, нелепые слухи тиражируя... Это задевает — не может не задеть, а Дмитрий — совершенно другой случай: тут как профессиональная подготовка чувствовалась (к тому же, мне показалось, постоянная, непрерывная — человек настолько свое дело любит, что все время над собой работает), так и врожденная деликатность, интеллигентность.

Он ни с Мариной Влади меня столкнуть не пытался, ни с Валерием Золотухиным, ни с кем-либо еще, знавшим отца и воспоминания о нем писавшим, — понять хотел и для себя выяснить, каким в моей памяти Владимир Высоцкий остался, и за это я Диме искренне благодарен. Мне даже польстило, в конце концов, что он ко мне обратился и что наша беседа в его сборник войдет: я ведь не звезда и не особо публичная личность — всего лишь директор небольшого музея. Ну, согласитесь, смешно было бы, если бы меня не о Владимире Высоцком журналисты спрашивали, а о том, как таких карьерных вершин я достиг и какие ступени на пути к ним преодолеть мне пришлось...

Понравилось, расположило меня к Дмит­рию, кстати, и то, как тактично и терпеливо он какие-то мои личные философствования, умозаключения выслушивал, — не давая понять, что ему это безразлично, совершенно не перебивая, и для него толь­ко Вла­димир Семенович интерес представляет. Некоторые журналисты, к сожалению, этим грешат — приходят и всем своим видом показывают: «А ты нам зачем? Ты нам совсем не нужен». В таких случаях беседа быстро меня тяготить начинает, и мысль лишь одна в итоге главенствует: давайте уже скорее это закончим, а у Гордона в кресле я абсолютно спокойный и расслабленный сидел, ничто меня не нервировало, и ощущения того, насколько разговор предсказуем (а вот сейчас он это спросит, я вот это отвечу, и так далее), не было. Нескучно, короче, было — это тоже плюс.

Что я спустя те несколько лет, которые после нашей беседы прошли, добавить хотел бы? Да ничего — к прожитой жизни раз­ве какие-то новые события, фрагменты, повороты добавишь? Нет, конечно, а в интервью ведь жизнь — моего отца, великого человека, которого даже в детстве, полушутя-полусерьезно, так называл...

Единственное, что мелькнуло сейчас, — это как же с тех пор, как мы с Гордоном об­щались, все изменилось, какими отношения между Россией и Украиной да и сама реальность, в которой мы живем, стали. Мы ведь сейчас будто в другом мире находимся, в существование которого, в саму возможность его существования, вряд ли несколько лет назад кто-то верил.

Что-то изменить и исправить необходимо — обратно вернуться и забыть, видимо, уже не получится, но очень хочется, чтобы люди понимали: в любые, даже самые суровые, времена выживает и побеждает Человеческое. Именно этим, всем лучшим, что было у нас и есть, что в нас заложено, нужно пользоваться, чтобы проблемы решать, а не жуткой пропагандой, которую не только здесь, в России, но и у вас тоже я наблюдаю — во всех этих призывах поджигать, выгонять, не пущать...

Димины книги листаю и интервью со многими великими нахожу, которых уже, к сожалению, с нами нет и которые общими постоянными величинами для всех нас были. Тихонов, Мордюкова, Дуров... Кто скажет, где их больше любили — в России или в Украине, кто-то точный ответ дать сможет? Помимо взаимных притязаний, разногласий и споров, у нас немало прекрасного было, и это базой, своеобразной плат­формой для нормальных отношений соседей могло стать, а вместо этого — то, что имеем...

Я Киев люблю — здесь мои близкие живут, я знаю, что в Украине (или на Укра­и­не — как больше вам нравится, как сейчас правильнее, так и напишите) творчество Высоцкого помнят и любят, что мой отец и у вас значимая Личность, которой памятники ставят, и я уверен: будь он жив, никогда за несправедливость, ненависть и разжигание вражды не выступал бы. Такие люди и память о них как о чем-то прекрасном, что в нашем общем прошлом было, должны, мне кажется, от решений и поступков удерживать, за которые стыдно и после которых больно — как с одной стороны, так и с другой.

Желаю этой книге и ее читателям доброй, спокойной интонации — такой, которая в нашей беседе с Дмитрием Гордоном была. Когда конфликт и война, очень трудно ее сберечь, но очень нужно, а скверные времена пройдут и после них обязательно что-то хорошее настанет — будем надеяться!