Киевлянка Любовь УСПЕНСКАЯ: «Однажды в американской тюрьме вместе с наркоманами и проститутками я оказалась, а потом меня к трем месяцам общественных работ приговорили — это был ад»

Если честно, титул королевы шансона, которым наградили Любу Успенскую музыкальные критики в лихие, разбойничьи 90-е, давно уже ее не радует, и хотя в ее роскошном особняке на Николиной Горе на почетном месте 13 (!) статуэток премии «Шансон года» стоят, она предпочитает называть себя королевой русского городского романса. По одной веской причине — блатных, тюремных песен, с которыми зачастую ассоциируется у нас шансон, в ее репертуаре нет и никогда не было: с пяти лет от роду, когда она начала старательно копировать сладкоголосого Рашида Бейбутова, Любовь, как ее имя обязывает, только про любовь поет — безрассудную, головокружительную и жертвенную.

Ее первый альбом привезла в Советский Союз с американских гастролей Эдита Пьеха. Стараниями многочисленных пунктов звукозаписи (помните, они кассетами по три рубля торговали?) песни Успенской мгновенно разошлись от Москвы до самых до окраин — ее слушали новые русские и старые большевики, братки и домохозяйки, столичные снобы и провинциалы... Кстати, этот феерический успех мог наблюдать и Любин родной дядя — хороший музыкант, скрипач, он был директором в оркестре Эдди Рознера и когда-то во время семейных застолий уговаривал отца Успенской не мучить ребенка, не заставлять петь: мол, все равно этой девочке певицей не быть никогда. Родня мнение профессионала учла и отдала Любу в класс игры на баяне — вокалу она вообще не училась, но дядя все же ошибся.

Ее глубокий голос с фирменной хрипотцой — цыганской ли? негритянской ли? — сразил народ наповал. Что слышали в нем простые люди? Может, то же, что и отец певицы, — скупой на сантименты мужчина, который 15-летним мальчишкой был осужден по надуманному обвинению и провел в сталинских лагерях 13 лет? Не знаю, как удалось ему пережитое, выстраданное дочери передать, но в стране, где каждый второй сидел или ждал своих родных и близких из зоны, популярность это наверняка гарантировало, а может, на многочисленных поклонников Успенской исходивший от певцов-эмигрантов антисоветский флер магически действовал?

Наверное, и то было, и это, но главное, всем тогда дух свободы кружил голову — ее воплощением и стала рожденная от запретной любви зека и юной медсестрички, зачатая в тюремном лазарете и росшая сиротой Люба.

Запретов и посягательств на свою независимость она никогда не признавала. В 12 лет могла на спор пройти в школе по карнизам четвертого этажа (за что была на две недели исключена), в 16, едва получив паспорт, сбежала на Кавказ, оставив родителям записку, в 20 посмела исполнять в киевском ресторане «Столичный» песни автора, не состоящего в Союзе ком­позиторов, и — какая крамола! — My Yiddishe Momme на идиш. Еще и заявила грозной комиссии: «А я виновата, что за произведения членов Союза никто и копейки не давал?!».

В 22 года будущая звезда эстрады первый срок — 15 суток — получила за то, что вместе с другими «отказниками» встречи с милицейским начальством добивалась, желая узнать, почему это МВД считает ее отъезд из СССР «не­целесообразным».

---

---

В США Успенская провела 16 непростых лет — было это в другой жизни, но забыть день своего первого выступления в эмигрантском ресторане «Садко» Люба до сих пор не может. В Нью-Йорк к ней на маши­не отец с женой приехали, которые к тому времени на ПМЖ в Канаду перебрались. Успенская всегда считала, что папа ее не любит, — никогда в детстве не приласкал, нежного слова не сказал, но когда на порог ресторана вышла, увидела, что он, всегда сдержанный и отстраненный, бежит по Брайтону ей навстречу и плачет...

Сколько потом было на Любиных концертах слез — горьких и счастливых, сочувственных и очищающих, пролитых эмигрантами и теми, кто никогда родину не покидал...

...Девчонка-сорвиголова, она давно ста­ла респектабельной дамой, но и сегодня, как когда-то, поет исключительно про любовь и верна себе, хотя ее четвертый муж Александр Плаксин «по делам бизнеса» в США вернулся. Более того, недавно Ус­пен­ская публично призналась, что к своим... (не будем уточнять, сколь­ким!) годам поняла одно: вечной любви не бывает, ну а что касается того, называть ее королевой шансона или романса?.. А может, просто королевой? Пусть точку в этом споре поставит публика!

«Бабушка и прабабушка говорили: «Да кому ты нужна будешь, кто на тебя посмотрит?». Ты, типа, такая некрасивая...»

— Люба, вспоминаю, как еще в начале 80-х, наверное, Вилли Токарев пел: «Когда-то с маменькой по Киеву гуляла манюня-девочка прелестной красоты...». В детстве красивой вы были?

— Не знаю... На свои детские фотографии смотрю — хорошенькая, симпатичная, хотя бабушка и прабабушка всегда говорили: «Да кому ты нужна будешь, кто на тебя посмотрит?». Ты, типа, такая некрасивая — мне часто это повторяли, и я верила, с мыслью, что дурнушка, росла, но с годами у меня этот комплекс исчез...

---

— ...потому что смотрят и смотрят...

— Не только смотрят — очередь поклонников всегда стояла.

— До пяти лет вас бабушка воспитывала, потому что мама ваша при родах умерла. Потом отец снова женился — мачеха к вам хорошо относилась или не очень?

— С известным литературным персонажем ее даже сравнивать нельзя — она абсолютно не такой, как Мачеха, была...

— ...из сказки «Золушки», например...

— Да — с той, из книжки, встретиться, конечно, не дай бог! Моя мачеха по сравнению с ней идеальной была — ко мне как к своему ребенку, в общем-то, относилась... Я не чувствовала, что рядом чужой мне человек, хотя и понимала, что это не мама, — во всяком случае, она любила меня, баловала... Помню, когда папа какие-то деньги на расходы, на питание ей оставлял, мачеха умудрялась что-то из них сэкономить и мне босоножки купить. Когда уже двое моих братьев родились, она могла ко мне подойти и шоколадку дать со словами: «У меня всего одна — съешь, чтобы никто не видел».

— Несчастной из-за того, что у всех детей мамы были, а у вас — нет, вы в детстве себя чувствовали? Вам в течение жизни материнского тепла не хватало? Вот сегодня хотелось бы, чтобы у вас мама была?

---

---

— Даже не знаю — я так привыкла, что ее нет, столько лет с этим живу... Когда-то хотелось, — да! — чтобы кто-то меня пожалел, казалось, что если бы мама была, никто обидеть не смог бы, больно мне сделать. Потом как-то смирилась, но это проявилось, когда у меня Танечка родилась: всю ту лю­бовь, которой мне недоставало, я ей отдала — дочка у меня перецелованная, перелюбленная даже.

Может быть, то, что меня недолюбили, и неплохо — самой всего добиваться пришлось, трудности преодолевать самостоятельно, и, думаю, состояться мне помогло то, что такой одинокой сироткой была — наполовину. Папа, в общем-то, большого внимания мне не уделял, потому что работал, до пяти лет без него я росла, и семьи такой, какая у каждого ребенка должна быть: мама, папа, — в том возрасте, когда характер закладывается и личность формируется, я конечно, не видела.

«В Киеве дух антисемитизма я остро чувствовала, а теперь за спиной «жид, еврей» не слышу»

— Ваши детство и юность в Киеве про­шли, а что это в те годы за город был, каким он вам запомнился?

— Первое, что вспоминается, — каштаны, «Киевский торт», хутор Отрадный, где я жила...

— Улицу помните?

— Городнянская.

— Хрущевка?

---

---

— Да. Боже, когда несколько лет назад на НТВ фильм обо мне снимали и мы в Киев приехали, дом мой нашли, я, если честно, даже испугалась: неужели здесь жила? В двери, хотя и я не такая полная, еле втиснулась, в подъезд с трудом вошла, по лестнице поднялась, знакомый порог переступила... Мы там втроем обитали: бабушка, я и прабабушка — как же там все помещались? Тогда, правда, казалось, что это нормальная, большая квартира.

— Киев уютным был?

— Мне кажется, сейчас он уютнее. Современный, он больше мне нравится, а тог­да все-таки ощущение совка...

— ...витало...

— ...и еще — дух антисемитизма. Я его очень остро чувствовала — теперь этого нет. Приезжая сегодня в Киев, общаясь с людьми, я за спиной «жид, еврей» не слышу.

— А раньше?

— А раньше это было, и когда в 16 лет в Ереван я уехала, только там поняла, насколько в Киеве это чувствуешь. Ни в Ереване, ни в Кисловодске с этим не сталкивалась, а в Киеве сплошь и рядом: и в школе, и на улице обзывали. Даже в классе это про­являлось: когда новая учительница приходила и начинала фамилии называть, потом национальность спрашивать, ощущение неловкости возникало.

— Вы в Киеве музыкальную школу, училище Глиэра окончили и в лучших ресторанах пели. До сих пор киевляне, которые то время застали, вспоминают, что Люба с 16 лет просто на ура там проходила. Что за атмосфера там царила, что это за рестораны были?

— Хорошие...

— «Столичный» на Крещатике...

— Ну, «Столичный» — это уже уровень повыше, а начинала я с «Жо­кея»...

— На ипподроме...

---

---

— Да, это мое первое место работы было, а попала туда случайно — с родителями чей-то день рождения пришли праздновать. Помню, там цыгане играли, и, короче, папа, как всегда, спеть меня попросил. Это у нас обязательная программа была, десерт такой — Любочка на стульчике. В пять лет папа на стульчик меня ставил, когда немного подросла, повыше сама забиралась, а спустя какое-то время уже просто стояла и пела — вот и в тот раз папа меня спеть попросил (на свое несчастье, потому что он, в общем-то, никогда не мечтал и не хотел, чтобы я в ресторане обосновалась). Я вышла на сцену и произвела фурор — всем это так понравилось, что руководитель оркестра ко мне подошел и спросил: «Ты работать у нас не хочешь?». Я даже не представляла, что меня могут на работу пригласить, еще и за деньги, по­скольку профессиональной певицей не была — просто хорошо пела...

— Хорошо и не так, как все, — правда?

— Ну да, а вскоре, буквально через месяцев семь, в наш ресторан какие-то ребята пришли. Ужинали с размахом: и шампанское, и коньяк, и икра черная — видно, что не бедные. Они за стол меня пригласили, сказали, что львовяне, а сейчас из Кисловодска приехали. Директор тамошнего ресторана им задание дал — певицу найти, а надо сказать, что в Кисловодске работать престижно было, это вершиной ресторанной карьеры считалось...

— Там деньги крутились...

— Да, там состоятельная публика была, туда самые крутые люди со всего Советского Союза приезжали. Там лучшие музыканты СССР работали: группа львовян, ребята из Риги, Лева Пильщик там пел. В самом каком-нибудь левом месте, в самой слабой точке Кисловодска — везде музыканты деньги зарабатывали, и большие, и чем менее престижна была точка, тем больше можно было заработать, потому что она не на виду была. Туда богатые люди приходили и деньгами артистов буквально забрасывали, а в ресторанах более открытых, солидных, где публика под прицелом множества глаз была...

— ...боялись...

— Конечно — это же не где-то за городом. Я в «Храме воздуха» работала (в Курортном парке. — Д. Г.), а тогда львовяне мне говорят: «Мы весь Советский Союз объездили и вот в Киеве нам посоветовали: «В «Жокей» сходите». Эти музыканты так и сделали и об этом не пожалели. «Давай, — сказали мне, — с нами поезжай»...

— А что-то по-украински вы в киевских ресторанах пели?

— Ну то а як же ж? (Поет):

Як на тi чорнобривцi погляну,
Бачу матiр стареньку,
Бачу руки твої, моя мамо,
Твою ласку я чую, рiдненька...

В общем, оставила я родителям записку и... сбежала...

— В Кисловодске, а потом в Ереване вы много зарабатывали?

— Много? Это не то слово!

— Ну, если вспомнить, что в Советском Союзе зарплата инженера 120 руб­лей составляла, то сколько...

— В Ереване и три тысячи рублей в месяц я могла заработать, и пять тысяч, ну а удар был — 10 тысяч рублей!

— Маленькая девочка...

---

---

— В 18 лет уже машину себе купила — «бьюик».

— В Советском Союзе? В 18 лет?

— Да — в Ереване это сделать легко было. Туда к родственникам репатрианты-армяне из Турции, из разных арабских стран приезжали, шмотки привозили, то есть в комиссионный магазин в Ереване заходишь и... Там все было, и так же с машинами: и «мерседес» можно было найти. Я «бьюик», помню, за 28 тысяч рублей купила, а через полгода за 18 тысяч его продала, потому что стекло мне разбили, и я его поменять не могла.

«Советскую власть я ненавидела. Думаю, если бы в Америку не уехала, меня бы посадили»

— Потрясающе, и вот, такие деньги, «бьюик» и ясную перспективу имея, вы все вдруг бросаете и в Соединенные Штаты эмигрируете. Почему?

— Наверное, я — человек, который усидеть на одном месте не умеет, не может: расти должна, двигаться. Просто зарабатывание денег главной целью в моей жизни уже не было — я понимала, что никакого будущего здесь у меня нет...

— Советскую власть не любили?

— Не то чтобы не любила — ненавидела! Думаю, если бы я не уехала, меня бы посадили — серьезно, потому что очень смелые высказывания себе позволяла. Помню, в Ереване мы где-то возле стадиона «Раздан» тусовались, и там прокуроры стояли — это мои друзья все. Короче, мы там чего-то выпили — шампанского, что ли, и я какую-то фразу им кинула, можно сказать, очень опасную. Типа: «Коммунисты, будьте прокляты!» — или что-то в этом роде.

— Шампанское в голову ударило?

— Еще и бутылку с шампанским бросила. После этого прокурор, который моим другом был, разговаривать со мной перестал, хотя, уверена: они тоже так думали, но вслух это не произносили, а вот я, дурочка, взяла и ляпнула, чем вроде бы его подставила. Он со мной несколько недель не общался, но потом простил, и, если честно, только в Ереване такое могло с рук сойти — в Киеве меня бы за это, за длинный язык, уже упекли бы.

— Вам, в общем, все это уже осточертело, и вы уехать решили...

---

---

— Я понимала, что дальше пространства, где я живу, мне ничего не увидеть, мало того, меня один момент так возмутил — это последней каплей стало. Мне директор ресторана «Лыбедь» позвонил и попросил на переговоры приехать. Тогда мы не сами по себе, а от Киевского объединения музыкальных ансамблей — КОМА — работали, и директор ресторана принять меня...

— ...в обход этой организации...

— ...не мог — только через них, ну а они парадом командовали, кто куда работать идет, решали. Я тоже в хорошем месте пела — в «Столичном», как ты знаешь...

— ...а что уже выше?

— Потом «Дубки» были — это еще круче... Нас туда перевели из-за того, что я опять не­кстати выступила, — ну как всегда! — комиссии ляпнула: «Я буду петь что хочу», типа, вы мне не указчики. Вот так ответила и получила за это: нас в «Дубки» перевели, но только лучше сделали, потому что там денежная, состоятельная публика со­биралась...

— Там тихо было...

— Правильно, и хоть до трех можно было работать, а в «Столичном» лимит существовал...

— ...и шуметь нельзя...

— Точно. Короче, я в гостиницу «Лыбедь» приехала, и директор ресторана сказал: «Люба, я хочу, чтобы ты у меня работала». Я плечами пожала: «А мне это зачем? — мне и в «Дубках» хорошо», а он: «Я тебе лучше условия предложу». Каким образом? «Ты официанткой в ресторан гостиницы оформляешься, вот анкета — заполняй! Две зарплаты получать будешь: от меня и как официантка, плюс я квартиру тебе сделаю». Ну, вроде условия интересные, просто колоссальные. Я анкету заполнила, отдала... и отказ мне пришел. Меня даже официанткой не взяли, потому что я еврейка и у меня «неправильная» пятая графа. Такое тоже было — о чем мы говорим? — антисемитизм процветал!

— Обида эта до сих пор осталась?

— Абсолютно никого не виню: такое время было, и все мы — его жертвы. Кто-то, кому везло и тогда хорошо было, жертвой дней сегодняшних стал — я таких людей тоже знаю. Они (во всяком случае, очень многие из них), как пиявки, к той системе присосались, им было удобно, они льготы получать любили, а я от льгот зависеть никогда не хотела и, даже живя в Америке, ни цента от государства не получила...

— Вэлфором не пользовались...

— Да, мне стыдно было приходить и что-то просить — вообще в положении нуждающейся быть, которая на пособие живет. Я ни в Америке, ни в Италии, где перевалочная база была, — клянусь! — этого себе не позволяла.

— Характер...

— Да. В Италии тоже все эмигранты на пособие жили, пока их в Штаты или Из­раиль не отправляли, но я сначала в Канаду записалась, а потом передумала и документы на Америку переоформить решила.

«Два с половиной года я «в отказе» была — при том, что работать не давали, но мое нигде не пропало»

— Из Союза легко отпустили?

— Ну как легко? Два с половиной года я «в отказе» была.

— Почему?

— Потому что, как нам сказали, «Минис­терство внутренних дел считает ваш отъезд нецелесообразным», а объяснять, почему он нецелесообразный, не стали — в официальных инстанциях с нами не разговаривали.

— Вы, может, важные государственные тайны знали?

— Нет, но у моего второго мужа Юры Успенского был брат родной, которого он лет 10 не видел. Они не общались, вообще отношения у них не очень-то близкие были — мы даже в анкете написали: брат такой-то и такой-то (у Юры их два было) в Калининграде живет, — а адрес его, место работы, телефон не указали, потому что не знали. Оказалось, он замдиректора авиационного завода где-то под Калининградом был...

— ...и его вычислили?

---

---

— В два счета, и разумеется, с должности потом убрали. Короче, полетел брат ни за что ни про что, а нас два с половиной года «в отказе» держали — при том что работать не давали. Куда бы мы не приходили, везде уже...

— ...на особом счету были...

— Да, на заметке, но я и тогда неплохо жила. Почему? Потому что меня музыканты нашли — они в Белой Церкви на свадьбах играли, и присоединиться к ним пригласили. Я на субботу-воскресенье туда уезжала и за два дня зарабатывала то же, что музыканты за месяц, то есть мое нигде не пропало. В общем, меня королевой Белой Церкви называли, и до самой эмиграции в США я там пела — буквально за неделю до отъезда последнюю свадьбу отработала.

— Замечательная фраза: «Мое нигде не пропало»...

— Да, да!

— Чем вы первое время в Америке занимались?

— Пела.

— Сразу пели?

— С первого же дня.

— Об этом тогда всем остальным — и Вилли Токареву, и Михаилу Шуфутинскому — можно было только мечтать...

— Мишу я по ресторану узнала — он группу собрал, шоу сделал, и это круто было.

— Конечно — музыкант он прекрасный...

— Да, профессионал, причем все у него на уровне не ресторана сделано было, а группы такой, которая сольные концерты дает, с гастролями ездит. Получилось здорово — это была бомба.

— Русские рестораны Брайтона, Лос-Анджелеса — я знаю, что вы и там, и там пели! — круче киевских оказались?

— Это было что-то, но сказать, что по сравнению с киевскими — небо и земля, нельзя, это было другое. Там друг друга все знали, и, помню, когда в Нью-Йорк в мае 1979 года я прилетела, меня хозяева ресторанов встречали, то есть они уже в курсе были, кто я, и хотели меня заполучить. В ресторан «Садко» на репетицию я приехала, а там банкет в мою честь закатили: столы ломились, все круто было, столько людей пришло... «Боже, — думаю, — кто я такая, чтобы такой прием в честь меня устраивать?».

Они хотели приемом меня ослепить, встреча была сумасшедшая, и в общем, вопроса: «Где работать ты собираешься?» еще даже не было, но я поняла, что в ресторан «Садко» иду.

На репетицию несколько одесситов пришли, послушали... Хозяева обрадовались: «Боже, завтра весь Брайтон будет знать, кто тут поет». В общем, в среду я приехала, в четверг репетиция — мне даже дня на передышку после перелета не дали, а в пятницу, субботу и в воскресенье уже работала. В пятницу много людей было, в субботу туда попасть нельзя было, а в воскресенье уже в очередь на следующую неделю записывались.

— Проездом из Белой Церкви...

— ...прямо в Нью-Йорк!

— Деньги пошли хорошие?

— Для того времени это было больше, чем я мечтала, — я ведь вообще не надеялась, что сразу петь стану, что меня куда-то возьмут, уверена не была, что мое пение будет востребовано, но когда узнала, что в Штатах русские рестораны есть (собственно, поэтому ехать в Канаду передумала и Америку выбрала), подумала: «Там-то я точно устроюсь, в ресторан попаду. Если не я, то кто?».

— Мое мимо меня не пройдет...

— Никогда!

«Три месяца в клуб анонимных алкоголиков я ходила»

— Это правда, что однажды вы в американской тюрьме вместе с наркоманами и проститутками оказались?

— Да.

— Как же вас угораздило?

— За руль, выпивши, села, а там такие вещи не проходят: ни деньгами, ни блатом, ни знакомствами не отделаешься. Конечно, я серьезное наказание понесла и больше никогда это не повторяла...

— А что такое «серьезное наказание»?

— Я три месяца в клуб анонимных алкоголиков ходила, потом в drunk driving school — школу для водителей-пьяниц, кроме того, меня к трем месяцам общественных работ приговорили — на улице подметать, деревья подстригать, окапывать...

— И что — ходили и подметали?

— Нет, повезло — хозяина очаровала, и он разрешил мне бумажки подписывать, складывать, сортировать: после этого я еще дворик их конторы подметала и была свободна. В шесть утра на работу приходила, а в девять уже спортивный костюм надевала и в фитнес-центр бежала, но три месяца — это был ад, потому что не в своей тарелке себя там чувствовала: вокруг сплошь черные. Ну, то есть они там за деньги работали, а я наказание отбывала: с утра все оранжевую форму, шлемы на голову надевали и куда-то на целый день ехали, а я — нет, поэтому на меня косо смотрели: «Это несправедливо!».

Как месяцы те тянулись! Я дни считала, и вот когда буквально две смены отбыть осталось (после чего ухожу и больше эту контору никогда не увижу), ко мне черная подходит и говорит: «Мы тут с утра до вечера вкалываем, а ты два часа покрутишься и уходишь — я в полицию доложу, что ты нечестно работаешь».

— Кошмар!

---

---

— Я как представила, что будет, если она заявит... Меня же могли заставить второй раз эти три месяца отрабатывать, а то и срок продлить...

— И что?

— Я свой мозг подключила и поняла, что надо делать...

— Вы ей пару долларов дали?

— Нет, менталитет черных я знала и понимала, что с ними нужно на их языке разговаривать. Я начала плакать и просить: «Мэм, ну пожалуйста, не делай этого». Я никогда ни с кем так не разговаривала, но понимала: с ними только так надо... «Мэм, — попросила, — пожалуйста, не делай этого, я беременная. Никак родить не могу — у меня все время выкидыши, и врачи сказали, что каким-то сложным трудом заниматься нельзя: если я сейчас буду работать, опять ребенка потеряю». Они к этому как-то очень трепетно относятся, и она так испугалась: «Ой, прости, прости, я заявлять не буду. Пожалуйста, не надо плакать, не надо — я не знала». Она себя еще и виноватой почувствовала... Короче, проканало, пронесло, два дня благополучно закончились, и я забыла, что это такое, навсегда, а потом, слава богу, в Россию уехала и больше за рулем ездить мне не надо было.

— Многие эмигранты — выходцы из Советского Союза, — оказавшись в США, признавались, что ностальгия их жутко мучила, а вам это чувство знакомо?

— Еще и как! Я домой после ресторана приходила, коньяк выпивала, спать ложилась и плакала, потому что хотелось, Господи, как-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь хоть одним глазком на советское взглянуть...

— На «Дубки»...

— Да на что угодно! Я когда слышала, что кого-то из Советского Союза ждут, говорила: «Боже мой, мне земли привезите» — даже до такого доходило. Помню, мы из Западного Берлина в Италию поездом добирались, и, чтобы туда попасть, надо было Восточную Германию проехать. Такой резкий контраст был...

— Хрущевки показались...

— Темнота. В Западном Берлине везде реклама, машины крутые, все горит, сияет, а в Восточный въезжаешь — как в яму проваливаешься, за окном — ничего, но мне это в кайф было, мне так хорошо стало, так хотелось подольше в этом побыть. Меня в это тянуло — я помню...

— В это тянуло...

— В ту пещеру назад.

— Когда вы в это спустя столько лет приехали...

— ...хорошо было...

— И ничего не смущало?

— Нет. Я поняла, что по своей натуре американкой быть не могу, — ни по какой статье не прохожу, то есть мне эта страна нравится, она хорошая, там уютно, комфортно — для людей, которым, допустим, пенсия надежная необходима или нужно, чтобы им медицину оплачивали, но я никогда от этого не зависела. Для меня Америка была просто страной, где можно хорошо, приятно провести время, а по-настоящему быть счастливой и состояться, как выяснилось, могу только здесь.

— Сейчас вы большую часть времени в России и европейских странах, в разъездах проводите, а назад, в Америку, хочется? Вот так, чтобы там осесть и забыть обо всем?

— Боже, нет! — мне даже мысль такая в голову не приходила. Я в Москве дом купила, кроме того, что у меня квартира здесь есть. Я же могла в Америке дом купить...

— Даже два — на эти же деньги...

— Три, и в Беверли-Хиллз — с мыслью, что столько лет, сколько мне суждено, здесь поработаю и туда жить уеду. Нет, у меня даже планов таких нет, и самое главное, что и моя дочь об этом не думает. Таня, в Америке в колледже проучившись, в Россию вернулась, и я вижу, что мой ребенок здесь счастлив. Она тоже душой россиянка, она такой патриот... Смотрю, как Таня о чем-то говорит, как права какие-то отстаивает... Она такая активная девочка, которую судьба страны волнует, и я ее спрашиваю: «Тань, а ты не жалеешь, что не в Америке живешь?». Она: «Мама, если ты хочешь меня наказать, туда отправь — только в наказание».

«Гитарист Слава Ханов сказал: «Люба — одна из немногих, которых Бог поцеловал»

— На эстраде, где все друг на друга, в общем-то, похожи, индивидуальностей крайне мало, а как вам удалось совершенно ни на кого не похожей стать, когда с первых же аккордов понимаешь: это Люба Успенская?

— Я даже не могу, Дима, на этот вопрос ответить.

— Вот откуда такая индивидуальность яркая?

— Наверное, от Бога. У меня замечательный гитарист Слава Ханов есть, он — руководитель ансамбля, и когда-то его спросили: «Как насчет того, чтобы с Успенской поработать?». Он ответил: «Далеко не всех музыкантов (а он со многими, в том числе всемирно известными, работал, серьезные концерты играл. — Л. У.) можно великими назвать, гениальными. Есть талантливые, есть хорошие, а Люба Успенская — одна из немногих, которых Бог поцеловал».

— Вы для меня один из самых ярких символов шансона, а как бы вы этот жанр охарактеризовали? Что это за направление?

— Честно говоря, что только у нас словом «шансон» не называют... Я так понимаю, что в этом жанре должен быть человек-шансонье, который песни: музыку и слова — сочиняет и сам же их исполняет.

— У вас между тем — городской романс фактически...

— Ну да. Не знаю, почему меня в шансон записали, от которого я немножко далекой себя чувствую, — не могу этого объяснить, и когда меня спрашивают, ответа не нахожу. Может, это неошансон какой-то? Нет, музыку, которую исполняю, иначе назвала бы — «современный городской романс».

— В вашем репертуаре столько хороших песен, а какую из них вы самой значимой, самой любимой считаете, какую всегда, как в первый раз, поете...

— «Горчит калина», наверное, — я ее с удовольствием исполняю...

— Что интересно... Многие артисты эстрады мучаются, придирчиво репертуар выбирают, предпочтения публики угадать пытаются — и ничего не получается, а у вас что ни песня — в десятку. Это от сердца идет или от рассудка?

— Я это нутром чувствую, вот когда впервые какую-то вещь слышу — она еще в сыром виде, и, что получится, непонятно! — эту песню готовую вижу. Вот не знаю, как, почему, но внутри меня все уже просчитано: это хит будет, и редко я ошибалась. Конечно, среди множества песен были такие, которые можно и не петь, но их не так много, как хороших.

— Ни один ваш концерт без песни «Люба-Любонька» Вилли Токарева не обходится, а как она у вас появилась?

— Когда 30 лет мне исполнилось, мы круглую дату в ресторане «Одесса» отмечали, где я тогда пела. Человек 300 гостей созвали...

— ...по-скромному...

— Да, и, кстати, мой третий муж одним из учредителей «Одессы» являлся.

— Я у него первая, а он у меня третий...

— Я у него тоже не первая (смеется), но не в этом дело. Володя сказал: «Надо что-то устроить — зал забить», а это в пятницу или четверг было, когда посетителей поменьше. Ну, банкет организовали, а Вилли Токарев у нас пел — в ресторане «Одесса» внизу Lobster House был, и он там работал. Я его тоже на день рождения пригласила, он не приехал, но поздравил: в подарок куклу прислал — бабу такую, на самовар ее посадить можно, и открытку со стихами «Любы-Любоньки», а через несколько дней, когда Вилли у себя в кафе выступал, я вдруг услышала, что знакомые слова он поет: «Когда-то с маменькой по Киеву гуляла манюня-девочка...». «Вилли, что это?» — спросила. «А я уже музыку написал, — он ответил. — Дарю эту песню тебе».

Она пригодилась, когда мы с Мишей Шуфутинским альбом «Любимый» записывали: у нас тогда с репертуаром беда была — страшную нехватку песен ощущали и просто по кусочкам их собирали. Миша добрынинскую на слова Дербенева предложил: «Я не знаю, кто мне позавидовал, я не знаю, кто все это выдумал...», но первый куплет он вспомнил, а второй — нет.

— Пришлось дописать...

— Да, потому что в Нью-Йорке слова взять негде было...

— Интернета нет...

— ...и спросить не у кого — даже позвонить некому. Кроме того, никто же не знал, что я когда-нибудь в Россию вернусь.

— Уезжали же навсегда.

---

---

— Да, со страшной мыслью, что никогда не вернусь, — ни в гости, никак. Поэтому мы Таню Лебединскую второй куплет дописать попросили и в таком виде песню записали, а когда этот альбом в Россию попал, Дербенев услышал, что там его текст поменяли, и что человеку в голову пришло? Подумал, что я его стихи недостаточно гениальными посчитала, и меня возненавидел.

— Вы хоть объяснили ему, как на самом деле было?

— Нет — он так меня невзлюбил, что имя мое даже слышать не хотел. С этим и умер, а потом его вдова мне звонила — у них творческий вечер был, и она хотела, чтоб я там спела: вот такие были моменты.

«После дня рождения Шуфутинского мы с Розенбаумом до девяти утра в караоке пели и договорились до того, что Саша на моем сольном концерте на бэк-вокале стоять будет»

— Тогда в эмиграции целый ряд шансонье появился, которые потом в Советском Союзе и СНГ звездами первой величины стали: дядя Миша Гулько, Вилли Токарев, Шуфутинский, вы... Кто из них больше вам нравился и нравится сейчас?

— Ой, они мне все нравятся, каждый по-своему. Миша Гулько — талантище такой, он какой-то особенный, просто необыкновенная душа...

— Светлый, правда?

— Жаль, конечно, что он сюда не при­ехал, не остался, чтобы более известным стать...

— Он номер один по потенциалу, да?

— В принципе, можно и так сказать. Вилли Токарев... В том, что он делал, я считаю, какая-то революция была. Помню его первый альбом — это была бомба, он всех нас просто ошеломил... Миша Шуфутинский... Когда его дебютный альбом вышел, это что-то новое по тем временам было. Боже, насколько там все профессионально сделано, как изумительно инструменты звучали...

— Аранжировки какие!

— Он песни Розенбаума спел, и это было круто! Ну что говорить — эти люди достойны известности и сегодня получили то, что заслуживают.

— Розенбаум — большой композитор, поэт и артист, на ваш взгляд?

— Очень! Талантище! Кроме того — работяга. Энергетика сумасшедшая! Мы недавно в караоке с ним были...

— Ого!

— Просто у Шуфутинского день рождения был... Там уже как бы закрывали, а мы еще веселиться хотели и нашим маленьким кругом в караоке поехали. Для нас отдельную комнату выделили, и Саша Розенбаум, честно скажу, до девяти утра пел — свои песни, чужие, подпевал... Договорились мы до того, что на моем сольном концерте в московском «Крокус Сити Холле» он на бэк-вокале стоять будет (смеется).

— Вы о недоразумениях с Дербеневым вспомнили, а что за конфликт у вас с Ильей Резником произошел?

— Это уже не конфликт, Илья Резник — это прошлое. Там столько, того, чего нет и не было, из пальца высосали... Я не знаю, кому это нужно. Илье? Его приближенным или близким?

— Такие песни хорошие...

— 20 лет я их пела, и вдруг у нас с ним раздрай начался, и если бы только со мной он горшки побил, но ведь и с Пугачевой, и с Лаймой у него были проблемы, потом Ваенга его врагом стала — он везде ее имя упоминает, я сама слышала. Ну что сказать? Мне жалко людей, которые в таком возрасте дрязгами занимаются, вместо того, чтобы лавры пожинать, в лучах своего успеха купаться, кайфовать, удовольствие получать — да? Пусть ты пенсионер, как Резник о себе говорит, но еще женщинам нравишься, можешь позволить себе в Дубае с женой молодой отдыхать, статусом известного человека наслаждаться. Он настолько несуразно, недальновидно себя повел, что все это как-то недостойно уже выглядит...

— Примирение ваше теоретически возможно?

— Никакого желания с человеком мириться, который так о тебе думает, так к тебе относится, у меня нет, да и для чего? Песни на стихи Резника у меня в прошлом, и я не могу сказать, что они мою творческую жизнь продлили. Сегодня на эстраде Люба Успенская есть, хиты мои есть, и «Кабриолет» Резника не пою я не потому, что не могу, — просто эта песня мне уже неинтересна. Я на сцену выхожу, и народ кричит: «К единственному нежному», «Люба-Любонька», «Карусель», «Гитара», «Пропадаю я»!».

— Уехал «Кабриолет»...

— Причем давно — уже много другого, интересного появилось, за что, в общем-то, публика меня и лю­бит.

(Окончание в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter