Легендарный британский журналист и радиоведущий русской службы Би-би-си Сева НОВГОРОДЦЕВ: «Королеве я в верности клялся, поэтому, случись война, в английских окопах буду»

«Я понял, что в «Добрых молодцах» работать и Левенштейном называться бестактно»

— Сева, по паспорту вы Всеволод Борисович Левенштейн, а почему Новгородцев?

— История длинная... Когда-то штурманом дальнего плавания я был, на пароходе «Верхоянск» Эстонского морского пароходства ходил...

— ...уже интересно...

— ...и у нас помполит Новгородцев был — хозяйственный мужичок! У него какие-то деньги в фонде имелись: каждому моряку на посещение одного порта 40 инвалютных копеек полагалось, значит, если три дня мы стоим, он рупь 20 выдает — и в кино, ребята, идите, но наш Новгородцев денежки эти копил и нам чего-нибудь покупал. Первым приобретением игра в хоккей была — моряки ее «кохей» называли. Самую большую и дорогую игру приобрел — она не ломалась, на ней круглые сутки играли, в три часа ночи очередь занимали, а потом духовое ружье Новгородцев купил. С не­ограниченным количеством пулек — и вот моряки, вместо того чтобы на берег идти и деньги тратить, на корме (с ударением на «о». — Д. Г.), как они говорили, стояли и по спичкам или по картошке стреляли.

С этим замечательная история связана. По-моему, это Бремен был — какой-то немецкий порт, а порты в Германии в отличие от советских открытыми были: если у нас колючая проволока и мрачные погранцы стоят, тот тут — пожалуйста, иди гуляй, и вот дедушка с внучком идет и показывает: «Дас ист аргентинише шип, испанише... А-а-а! Руссише» — и, на советский флаг и на нас, из ружья по картошке стреляющих, глядя, что-то вспомнил. На лице его мучительная гримаса отразилась, он никак не мог что-то такое из памяти своей выудить, и, наконец, счастливая улыбка у немца на лице расплылась, он нам, как братьям родным, замахал и закричал: «Раз-здреляю, как зобаку!». Из плена знание русского языка вынес...

Короче, 70-й год, я, джазмен Всеволод Левенштейн, в Астрахань «Добрыми молодцами» руководить приезжаю...

— ...какой ВИА был!..

---

---

— О да! Они меня позвали, чтобы, как мастер театральной интриги, я их из провинциальной филармонии в Москву вывел, и вот концерт заканчивается, я всех ребят объявляю, а барабанщик, Женя Маймистов, говорит: «Руководитель ансамбля — Всеволод Левенштейн!», и я почувствовал, что по залу будто рябь пробежала.

Я понял, что, в общем-то, в «Добрых молодцах» работать и Левенштейном называться бестактно. Почему? Потому что «Добры молодцы» старинные русские песни возрождали, в каких-то боярских костюмах выступали, и у нас карт-бланш длинные волосы носить был — потому что мы добры молодцы из былин были, но никаких Левенштейнов в Древней Руси не было, понимаете? (смеется) — и решил, что что-то с этим делать мне надо. И вот с 70-го года — считайте, сколько уже лет? — я Новгородцев, и одно время даже по паспорту таковым был, потому что уезжать не собирался, мимикрировать под русскую реальность хотел.

«В 42-м отца мертвым признали и в морг положили»

— Ваш отец капитаном дальнего плавания, заместителем начальника Балтийского пароходства был — знаю, что во время войны он умер, его уже в морг отнесли, и там он вдруг воскрес. Что это за история?

— Вы знаете, буквально на прошлой неделе коробку открыл, где все отцовские бумаги лежат. Раньше времени так подробно в них разбираться у меня не было, и кем он был, выяснилось: во время войны при штабе Ленинградского фронта замначальника отдела ВOСO — военных сообщений. Он эвакуацией войск занимался, ког­да с эстонских островов они отступали, потом доставкой питания в блокадный Ленинград руководил и так далее, но все равно условия жизни, видимо, чудовищные у него были, потому что году, по-моему, в 42-м сразу восемью болезнями он заболел — двусторонним крупозным воспалением легких, дифтеритом, тифом, еще чем-то. Его мертвым признали и в морг положили, но тут с фронта друг его Юра приехал — здоровенный такой дядька, по-моему, капитаном третьего ранга тогда уже был, и «Где Борис?» — спросил. Ему ответили: «Умер». — «Как умер? Покажите!». Ну, фронтовик, победитель...

Его в морг привели, он отца тормошить начал — и выяснилось, что какие-то при­знаки жизни есть! Этот Юра жуткий хай поднял...

— ...кошмар!..

— ...отца в палату перевели, он восемь месяцев отходил, на фотографиях после этого периода весь одутловатый... Короче, если еще через несколько лет перебежать, то отец уже замначальника Эстонского пароходства, мы в Таллинне живем, этот Юра, капитан первого ранга, там служит, линкором командует. Он часто на ужин к нам приходил, мать ему специально здоровую курицу зажаривала, и Юра ее один съедал! (Смеется). Геройский человек! Гос­поди, если бы Юра не пришел — все, я сиротой вырос бы.

«Отец сказал: «Ну, коль по-твоему не получилось, давай по-моему» — и я в мореходку пошел»

— Вы на флоте работали — кем?

— Поначалу я актером стать собирался и надежды какие-то подавал. В 14 лет эстонский конкурс артистов-чтецов выиграл — наизусть монолог Хлестакова читал, и в школе все считали, что я, конечно, актером быть должен. Я в Москве в театральные училища Щукина и Щепкина поступал, но, слава богу, на втором туре срезался. Морально полностью убит был, и отец мне сказал, так скупо: «Ну, коль по-твоему не вышло, давай по-моему» — мол, по моим стопам иди, и я экзамены в ленинградскую высшую мореходку сдавать пошел. Проходной балл 23 из 25 был, я 23 набрал, но, как потомственного моряка, меня приняли — у меня преимущество было, таков советский закон был.

Ну и все, в мореходку поступил, но после первых двух лет загрустил и, от этой жуткой дисциплины спасаясь, в духовой оркестр записался — вот там музыкальная стезя начинается, но я выпустился, штурманом стал...

На распределительной комиссии судьба всей вашей жизни решалась. Вот на Камчатку тебя пошлют — и оттуда уже никогда можешь не выбраться (улыбается). Или, скажем, на Черное море — там жизнь шикарная...

— ...а коррупции тогда не было?

— Что вы, какая коррупция?! Главой рас­пределительной комиссии первая советская женщина-капитан Анна Ивановна Щетинина была — женщина, из чистой стали сделанная, которая любого мужика за пояс заткнуть могла: хоть словесно, хоть как, и вот она сидит, искры и молнии мечет, и все ее боятся и друг другу говорят: «Чего хочешь, не проси — она все наоборот сделает».

Ну а интрига в том, что я-то попасть к отцу хочу... Потом уже догадался, что она отца знала, потому что они на одном судне ходили, — он капитаном был, а она еще кем-то, но тогда с трясущимися коленками я пришел. Она: «Куда вы хотели бы?». Я всю жизнь на карту ставлю и отвечаю: «На Дальнем Востоке!». Она: «В Эстонию поедете!» — так получилось, что я как раз к отцу под крыло и попал (улыбается).

В общем, я штурманом был — четвертым, затем третьим, а потом выходные у меня накопились (у моряков они в большом количестве копятся), и в Ленинград на два с половиной месяца приехал. У своего друга Давида Голощекина поселился, с которым в студенческом оркестре, даже на Ленинградском телевидении, мы вмес­те играли, и он меня в Ленконцерт уст­ро­ить­ся подбил. Заказ поступил, мы какую-то программу сделали, сдали... Ну, мне говорят: «Оформляться идите», а как оформляться, если я — молодой специалист в Эстонском пароходстве? (смеется). По советским законам ведь, если образование ты получил, два года стране отдай!

Я в полной прострации был: мечта исполнилась, я стать музыкантом могу, а как — и один юридически человек подкованный мне сказал: «Если вы как молодой специалист из одной организации в другую перевестись сумеете, в этой организации вы уже не молодой специалист». В общем, одну из главных операций в своей жизни я провернул — с какими-то письмами, уст­рой­ством на работу, и через восемь дней свободным стал и в Ленконцерт поступил.

«Советский Союз я не любил — как сказал Синявский, у меня с ним стилистические расхождения были»

— Море вы до сих пор любите?

— Да: как только возможность выпадает и деньги появляются, яхту на неделю снимаю — и это для меня соединение с чем-то, от чего оторваться не могу.

— Самое лучшее море какое?

— Для яхты лучше всего Британские Виргинские острова...

— ...а для вас...

— Для меня? Ну, северные моря — они хоть и неказистые, но предсказуемые, а Сре­диземное — очень предательское. Вдруг мельтеми задует — и все яхтсмены, которые по Средиземному морю ходят, знают, что от него любую пакость ожидать можно, а океанское плавание, скажем, в районе Карибских островов, предсказуемо, потому что из океана ровный ветер, 15 миль в час, почти в течение всего года дует.

— ВИА «Добры молодцы», которым вы руководили, один из самых популярных в Советском Союзе был. Слушайте, у вас прекрасная биография была, семья замечательная, все шло так, что в СССР лучше и представить трудно было, и вдруг — эмиграция. Вы что, Советский Союз не любили?

— Не любил — как сказал Синявский, у меня с ним стилистические расхождения были. Мне все там не нравилось: подбор музыки на радио, постановки в театрах, даже цвет телевизора — он по французской системе SECAM, по-моему, был. В общем, у советских телевизоров какая-то такая оранжево-желтая противная гамма была, но я культурным патриотом был — из страны уезжать не хотел.

— То есть Советский Союз все-таки любили?

— Вы знаете, не Советский Союз, а языковую среду, культуру, которая за все годы создалась. Я питерскую архитектуру обожал, круг друзей, с которыми жил, потому что мы, музыканты, особенно джазовые, в культурной оппозиции к власти находились. Они нас как-то смять и заточить пытались, а мы сопротивлялись, достаточно сказать, что с джаз-оркестром Вайнштейна, где я работал, в 68-м году в Ленконцерт 11 худсоветов сдавали и целый год репетировали. Ну, это, как в первой мировой войне...

— ...но это один из лучших оркестров Советского Союза был...

— Да, и вырос он, в общем-то, из подполья.

— Сегодня, в своем возрасте, свои советские годы вы вспоминаете или нет?

— Через друзей вспоминаю, и вот нет для меня дороже встречи, чем с Геной Гольдштейном, — первым альтом, человеком, который меня, собственно, туда привел, взял и многому научил. Он и сейчас преподаватель саксофона, целую плеяду блестящих музыкантов вырастил... Мы встретились, уже старперы, но Гена, поскольку он вегетарианец, на велосипеде ездит, в блестящей форме, и общались, будто нам не столько лет, а на 40 меньше (улыбается).

Эти вот люди такой условной родиной для меня остались. Я не патриот территориальный или политический, но по друзьям и тем воспоминаниям, которые от них остались, — да, и этого, конечно, уже никогда не вынешь.

— В каком году вы эмигрировали?

— 18 ноября 1975 года.

— По советским меркам успешный человек, денег наверняка много было — тогда же заработать можно было, правда?

— Когда я уезжал? Ну, в ВИА ставку мы получали...

— ...но художественный руководитель, гастролировали много...

— Один чес у меня успешный был — по Сибири, с «Добрыми молодцами», когда кучу денег я заработал и ушел.

— Кучу денег — это сколько?

— Ну, полгода я не работал — значит, на полгода хватило (улыбается). Это тыщи полторы рублей тогда было.

«Перед отъездом из СССР я на бывшей жене вторично женился»

— Ну и вот решение уехать вы принимаете — то есть полностью свою биографию и свою жизнь изменить. Эмиг­рировали вы почему?

— Тут такая штука: я ведь штурманом был, за границу плавал — и заграницу эту вблизи видел...

— Тлетворное влияние Запада!..

— Нет, наоборот — благодаря этим по­­ездкам культурным патриотом и был (улыбается). Уехать моя тогдашняя жена — татарская красавица Галочка — хотела.

— Жена татарка была?

— Да, она с французским языком в аэропорту работала — иностранцев обслуживала, билеты им продавала, а там, как в Советском Союзе заведено, кагэбэшник был. Таковые в каждом отделе водились, особенно в иностранном, и вот делать ему нечего было, и он целый день какие-то схемы придумывал — кого-то с кем-то стравливал, кого-то ловил... Галочка не нравилась ему, во-первых, потому что красивая и независимая, а во-вторых, элегантно одевалась. Шмотки все явно какие-то иностранные — значит, источник есть: в общем, на всякий случай лучше бы от нее избавиться.

Короче, Галочка на работу приходит, ящик открывает, а оттуда целая пачка, не начатая, билетов пропала. Ну, грубо говоря, тысяч на 10 долларов, если не больше...

— Ужас!..

— Он ее вызывает и говорит: мол, хищения, оформлять будем, срок, то, се, пятое, десятое, а она женщина гордая, лицом почернела... Мне сказала: «В тюрьме я не выдержу, руки на себя наложу».

Он ее, в общем, неделю мурыжил, а потом так, с зубочисткой во рту, произнес: «Ну, ладно, Галка, мы свои люди, ты меня знаешь, я — тебя... Давай договоримся: заявление об уходе по собственному желанию пиши — я дело замну». Она написала, ушла, а через неделю выяснилось, что этот кагэбэшник коллегу ее выкрасть билеты вынудил — с тем, чтобы мою жену потом обвинить, и тогда Галочка мне сказала: «В этой стране жить нельзя, уезжать надо».

— А вы ее любили...

— Любил, но все эти гастроли, эта безумная жизнь советская семью, в общем, разрушила, мы в разводе были, и перед отъездом я на бывшей жене вторично женился (смеется).

Когда нам из Израиля документы на семью Левенштейн пришли, оказалось, что по паспорту я Всеволод Борисович Новгородцев, русский (улыбается).

— Добрый молодец...

— Ну да, потому что фамилию поменял, — у меня идея как бы в щель залезть была, русским стать и до пенсии так дожить. Я: «Галочка, а ведь ты фамилию сохранила?». Она: «Да», и я предложил: «Давай снова поженимся — все равно вместе нам уезжать — и ты мне свою фамилию дашь». Она согласилась.

— То есть вы в разводе, но все равно с ней уехать решили?

— Она полгода меня уговаривала, и в итоге я согласился: мол, хорошо, ты мне свою фамилию, мою же, давай, и мы с тобой вместе уедем. Я семью склеить хотел.

— Значит, ее любили...

— Ну да, а что? Конечно, любил. Этот развод для меня болезненным был, у нас сын уже рос... Рассчитывал я на то, что заграничная среда, иноязычная, враждебная, нас сплотит.

Мы в Куйбышевский загс приехали, я сказал: «На этой даме женюсь и ее фамилию взять хочу — советский закон этого ведь не запрещает». Они бумажки полистали: «Гражданка Левенштейн, у вас развод недооформлен — в суд, где вы разводились, идите, развод как следует оформьте. Свою старую фамилию Бурханова возьмете — вот тогда замуж и выходите, пусть ваш муж Бурхановым становится».

Ну а мы ведь приглашение из Израиля получили, мы уже у КГБ на карандаше, за нами уже следят, и если очень долго правильных действий предпринимать не будешь...

— ...вопросы возникнут...

— ...вообще угодить куда-нибудь можно. Короче, такой сценарий придумал: Галочку, без макияжа, в скромной татарском платочке, в такси усадил — и мы в суд, где разводились, поехали. Я внизу остался, а она наверх, к судье, пошла и сказала: «Я раз­­вод дооформить». Он: «Да-да, какого числа?». Полистал — да, есть. «Вы свою девичью фамилию Бурханова взять хотите?».

Галочка «разоткровенничалась»: «Я знаю, что с этой фамилией, которая у меня сейчас, жить неудобно, но поймите: за это время я институт окончила, у меня диплом на фамилию Левенштейн, сын родился — он Левенштейн: что ж мы с ним на разных фамилиях будем, да и диплом мне менять? Бог с ней уже, эту фамилию мне оставьте, даже если она неудобная». Тетка: «Ну что вы, советский закон этого не запрещает».

Галочка на улицу вышла и прошептала: «Все в порядке». Идем к такси, я дверь открываю: «В Куйбышевский загс, пожалуйста, — на этой девушке я женюсь!». Так она мою фамилию мне вернула, снова Левенштейном я стал — и семья Левенштейн, условно, в государство Израиль отбыла...

— ...а на самом деле?

— А на самом деле, по матери я русский, для евреев не еврей, и к тому же в русском языке и русской культуре воспитан, ни одного еврейского слова, тем более молитв, не знаю, ничего (ну, с родственниками, конечно, общался, представление имею, но не более), Галочка — татарка (чего ей в Израиле делать?) и сын — полутатарин. Короче, от еврейского агентства HIAS мы отбились, они в Италию, в Рим, нас направили, мы под эгиду агентства International Rescue Committee — Международного комитета спасення, Ай-Эр-Си — или, как итальянцы называли, Ирчи, попали.

«Вся философия того времени: не куда ехать, а откуда»

— И даже не представляя, чем заниматься будете, вот так уехали?

— Вы знаете, вся философия того времени: не куда ехать, а откуда. Важно было оттуда выбраться, потому что там тупик, затхлость и всяческие неприятности, которые даже сейчас, через 40 лет, проявляются.

Мы в Рим прибыли, около Рима приморский курорт Остия есть — очень древнее место, где еще со времен Цезаря или даже более ранних жили. Во времена Пунических войн национальный флот, например, там стоял, зимой там никого нет, потому что курорт и холодно, квартиры пустые стоят, и вот наш брат-эмигрант это дело пронюхал и квартиры круглогодично снимать стал, а итальянцы на это шли, потому что ну хоть какие-то деньги.

Мы маленькую квартирку сняли — комнатка, кухня, чуланчик без окон, и у квартиры шесть на шесть такое патио, плиткой заложено: белье сушить или вечерком жарким стол поставить, ужин накрыть и, в общем, с Ринатом, сыном восьмилетним, в 76-м году там в футболянку гоняли.

Вдруг в светлом драповом пальто мужчина с загорелым лицом входит — он свою мать ищет, которая в Америку едет и в этом же доме остановилась, он двери перепутал. Смотрю — вроде лицо знакомое, в Ленинграде такой джазовый фан был. Их два брата Фей­гиных было: старший, Фима, — первый советский культурист, «еврейский богатырь» его называли: он до сих пор жив, в Америке спортзал для престарелых держит — старикам мышцы качает. (Улыбается). Ну а Ленечка Фейгин, наоборот, легкоатлет был — мастер спорта по прыжкам в высоту. Институт физкультуры имени Лесгафта окончил, составителем анг­ло-русского и русско-английского словаря стал, который уже в печати рассыпали, потому что автор в Израиль уезжал — ну, неважно...

Оказалось, что Ленечка уже на Би-би-си работает, он меня как джазового музыканта признал. Он на оркестр Вайнштейна ходил и, конечно, всех музыкантов, в том числе меня, знал. Спросил: «Сева, а что ты тут делаешь?». Я: «Да вот, нас на Канаду нацелили, Эдмонтон какой-то...». Он: «А давай к нам!». — «Куда?». — «Ну, на Би-би-си», а я вообще никогда об этом не думал...

— Случай, видите...

— Да, а Галочка (даст Бог ей здоровья!) говорит: «Нечего, нечего думать — в Рим поезжай и экзамены сдавай». Нужно было стандартный экзамен сдать — по переводу, а у меня диплом переводчика был, так что я даже без словаря перевел. Драмкружок вспомнил, с хорошей дикцией что-то прочел, ну и что-то написать нужно было, а я только в кино был, «Чайна-таун» смотрел и короткую рецензию написал. В общем, сдал — ничего выдающегося, но все равно годится, а потом дядька приехал — собеседование со мной проводить, но поскольку язык у меня поставлен, я хорошее впечатление произвел. После этого документы на проверку послали — на три месяца...

— ...не из КГБ ли вы?

— Да, в партии состоял ли и так далее. Все, чист, не участвовал, и мне контракт прислали: работать к нам приезжайте! — но как? У нас же из Советского Союза только выездная виза осталась — розовая бумажка с черно-белой фотографией: у нас ведь гражданство отбирали, и за это еще платить надо было...

Мы классические беженцы были, или, как потом англичане в графе о национальности писали, nationality uncertain, то есть неопределенная какая-то у меня национальность (улыбается), и пришлось мне в итальянское полицейское управление идти, потому что они по международному закону дать человеку возможность из страны выехать обязаны.

— Интересно, а ваши родители, отец тот же, который воевал и такую должность высокую занимал, к тому, что вы родину предаете и уезжаете, нормально отнеслись?

— История эта ужасно трагическая! Отец, может, против отъезда как такового не возражал — таким уж советским патриотом он не был, но ветераном был, серьезными орденами награжденным — орден Ленина, две Красные Звезды имел...

— Ничего себе!

— Ну, он замначальника крупного отдела при Ленинградском штабе был и, конечно, на совет ветеранов в собственном доме ходил — для него важно было со всеми этими старичками встретиться и повспоминать, и тот факт, что сын у него уезжает... Система же позаботилась, чтобы тайное явным становилось, а у нас такая хитрая бумажка была — что материальных претензий родители к вам не имеют.

— Ее подписать следовало?

— Да, мол, если ты у родителей денег назанимал и сейчас за границу убежишь, а они потом долг требовать будут — что мы им ответим? При этом подписи твоих родителей в домовом комитете заверить долж­ны были, то есть весь комитет знать будет, что сын Бориса Иосифовича из 64-й квартиры в Израиль уезжает!

Отец этого пережить не мог, и я дело не педалировал. Отец разнервничался, у него дисфункция щитовидной железы началась, 16 килограммов он потерял, в больницу попал, я к нему туда ездил, и, собственно, история эта тоже ничем не кончалась. Месяц прошел, другой, третий...

— ...а разрешения все нет...

— ...а я его сам останавливаю! У меня уже приглашение есть, но эту бумажку никак подписать не могу, а у меня приятель был, такой здоровенный тип Ося Хорошанский, у которого в трудовой книжке замечательная запись есть: «Принят на работу в ансамбль лилипутов в качестве бас-гитариста».

(Смеется). Видимо, пока лилипуты выступали, он где-то за сценой играл.

Короче, Осечка все решил — в это домоуправление пошел, с теткой зазнакомился и мне только сказал: «С тебя коробка птичьего молока и бутылка коньяка — самого лучшего». Ну, это мы достали, я к этой тетке пришел, она спросила: «Где у вас там эта бумажка?». Ха! — и печать шлепнула.

Я к отцу в больницу: «Папа, все сделано, тебе волноваться не надо — никто ничего не знает...». Ну, он как-то душой обмяк, подписал — и все.

«В кругах либеральной английской интеллигенции высшим шиком не звание сэра получить считается, а от него отказаться»

— Вы первым диск-жокеем в истории радиовещания на территории Советского Союза стали, для миллионов советских людей окно в мир западной музыки открыли, а свою популярность в СССР ощущали, о ней знали?

— Вообще ничего не знал — мы просто в пустоту вещали, а в 79-м году, как сейчас помню, на глаза журнал «Посев» мне попался. Был такой, белогвардейский, и там статья — кто-то в Союз ездил, с молодежью общался, и одна фраза меня окрылила: «Ну, вся молодежь, конечно, Севу Новгородцева слушает...».

Вот так, между прочим, — и все, но я понял: что-то происходит, а что диск-жокейства касается, то я, конечно, у английских мэтров учился.

У меня три кумира было — Джон Пил знаменитый, который, как Хемингуэй, говорил: коротко и веско. «Я по Оксфорд-стрит шел и трех японцев видел, которые внимательно карту Манчестера разглядывали» — ну, у него такие шутки были (улыбается). Терри Воган — человек с роскошным баритоном, который два часа каждое утро страну будил: шутки у него литературные были — он ирландец, язык цветистый... И третий кумир — Кенни Эверетт, который передачи какими-то джинглами наполнял. Он очень музыкальный, из церковного хора мальчик, интонации потрясающие — сам с собой какие хочешь хоры записывал.

Словом, когда мне эта передача досталась, я понял, что как-то жанру соответствовать надо, и вот отсюда все это и началось.

— Как же вы репертуар подбирали?

— Все очень просто. На Би-би-си никакой вкусовщины нет, все функционально, и лучшее, что в одной стране было, я до другой доносил. Все это я на бибисейских чартах или, как сейчас говорят, списках популярности, основывал, поэтому для Би-би-си все понятно было: это родной материал, но я впервые какие-то шуточки вставлять начал, которых раньше не было. Одна из первых такая: «Следующую песню для своего начальника я поставил». Пауза. «Он ее терпеть не может!» (улыбается).

— Вы единственный бывший советский человек, орден Британской империи из рук королевы Великобритании принявший: это у вас на пиджаке не он?

— Это (показывает) орденская колодка...

— ...от того самого ордена?

— Да.

— А как он называется?

— MBE, Member of the British Empire, то есть не в том смысле, что это железяка или знак, а как рыцарский орден. Это сообщество людей, и вот когда тебя туда принимают, членом его ты становишься и нагрудный знак тебе выдают — ну, как вот у вас Мальтийский, предположим, орден был бы. Это у меня серебряный крест...

— ...а сам орден красиво выглядит?

— Да.

— Внушительный?

— Я на концерты его надеваю, приходите (смеется).

— За что эту награду вы получили?

— За заслуги в радиовещании, но история тоже потрясающая. Однажды утром встаю и вниз, чтобы почту получить, спускаюсь, а в Англии почту просто через дверь суют, она на пол падает, и каждый там свое подбирает. В халатике прихожу, письмо с какими-то гербами, короной, сургучной печатью открываю, читаю — и ничего понять не могу. Жене говорю: «Лелик, давай я тебе прочту — может, ты объяснишь», и, в общем, мы совместно поняли, что меня на орден номинировать предлагают, но пишут мне, чтобы узнать, соглашусь ли я.

— Ничего себе!

— Мол, а вдруг против вы будете? Потом я узнал, что в кругах либеральной английской интеллигенции высшим шиком не звание сэра получить считается, а от него отказаться, то есть мне дают, а я говорю: «Пальто не надо!». Ну, я, конечно, написал, что за честь сочту, и так далее, тем более что до меня только Анатолия Максимовича Гольдберга в 82-м году наградили, но он условно русским был, поскольку в 1910 году в Петербурге родился и пятилетним мальчиком уехал.

«Королеву я не поцеловал — ручками пожался»

— То есть первый советский человек с такой наградой — вы?

— Получается, так.

— Титул сэра это вам дает?

— Нет, из пяти уровней благородности это первый шаг.

— Церемония награждения красивая была?

— Очень! — это одно из сильнейших впечатлений в жизни.

— Как она проходила?

— Во-первых, кучу бумаг прислали: пропуска такие, сякие, пятое, десятое, а во-вторых, предписание, как одеться: цилиндр, фрак с фалдами, перчатки...

— ...и все это у вас было?

— Нет, это на один день нанимают — на выходные я напрокат взял. Во дворце-то я к тому времени уже в третий раз был. Сначала от Би-би-си на королевские чаепития ходил, но днем, поэтому и цилиндр серый был, и фрак, а тут уже во всем черном прийти надо было.

На территорию Букингемского дворца на своей машине въехать разрешили, место уже заготовлено было... Нас 313 человек в тот день было, кого награждали, — разными уровнями, мы мимо кавалергардов прошли, которые в высоких лакированных сапогах вот по сюда (показывает) стоят, то есть очень неоднозначно сегодня такая форма выглядит — кирасы блестящие, палаши, все такое... Нас в картинную галерею Ее Величества проводили, где окон нет, но сверху небесный свет льется, и там так неназойливо разные картины висят — Леонардо да Винчи, других мастеров...

— Неназойливо...

— Да, оригиналы всех знаменитейших художников Возрождения и позже — по-моему, до импрессионистов: их уже нет. Ну и роскошный дядька-кавалергард с палашом пришел, и так мягко, с юмором, нас инструктировал, как себя вести надо. С Ее Величеством разговаривая, в первый раз после своего ответа «your majesty» сказать следует, то есть «Ваше Величест­во», а потом, чтобы, как попка, не тараторить, в конце фразы «мэм» говорить — со словом «джем» рифмуется (улыбается).

Королева всего около минуты речь произносила, но к каждому разговору подготовлена была — с кем общается, знала, о чем и за что человеку орден дали. Она с каждым разговаривала...

— И орден лично вам прикрепляла?

— Это еще одна историческая подробность, ведь если тремстам людям ордена прикалывать, все пальцы исколешь, поэтому на каждый маленькое колечко надето было, а у всех нас на пиджаках маленький незаметный крючочек висел. Поэтому орден ее величество не прикалывала, а, короткую беседу в течение минуты проведя, грациозным жестом колечко на крючочек надевала, и я должен был пять шагов назад пятиться, чтобы спиной к королеве не поворачиваться, и после этого по возможности грациозно это место покинуть (улыбается).

— Королеву вы хоть поцеловали — по русскому-то обычаю?

— Ручками пожался — ручку она мне подала.

— Вас сфотографировали?

— Ну, это все в многочисленных фильмах показано! Специальная фирма все снимает, а потом ваши куски вырезает и вам домой присылает — не знаю, как они определили, кто из трехсот человек есть кто, но у меня дома и видео, и фотографии есть, и в интернете тоже. Я слегка этот кодекс нарушил, потому что рекламу королева ненавидит, да и вообще, связями с дворцом хвастать в вqысших кругах не принято, однако я это не для прославления себя сделал...

— ...а для прославления королевы...

— Ну, это во-первых (смеется), поскольку ей в верности клялся. Я, к слову, всем говорю, что, случись война (мало ли чего?), я в английских окопах буду, потому что клятву давал (улыбается).

«Когда «Добрыми молодцами» руководил, Алла Борисовна Пугачева из аккомпаниатора Москонцертав певицы переходила»

— Вы множество интервью взяли, а самым ярким вашим собеседником кто был?

— У меня несколько таких, и все они сейчас персоны нон грата. Это Виктор Суворов — он у меня на передаче 18 или 20 раз был, Владимир Буковский — очень яркий человек и Олег Антонович Гордиевский, потому что он всегда что-нибудь такое рассказывает... История его побега и остальное — совершенно драматические вещи.

Ну и другие герои были вроде Верки Сердючки — она со своей мамой, в костюме со звездой пришла...

— ...прекрасно!..

— ...и такое шоу в студии нам устроила, что не дай бог (улыбается), а на «Севаоборот» рок-группы я иногда приглашал. Они в полном составе приходили, я для них самую большую студию на Би-би-си, в подвале, снимал: у нас такая S-6 или S-16 была, где когда-то бассейн был, — оттуда еще де Голль своим сопротивленцам вещал.

Музыканты там концерт давали и со мной беседовали, и многие из них эти ленты, которые мы им вручали, потом в виде живых концертов на Би-би-си оформили. «Умка», например, Чиж...

— Будучи апологетом западной музыки, в Великобритании за советской эстрадой вы следили?

— Постольку поскольку. Конечно, с открытой душой это слушать не мог, как и упиваться, но хочу вам сказать, что, когда «Добрыми молодцами» руководил, Алла Борисовна Пугачева из аккомпаниатора Москонцерта (она же на фортепиано играет) в певицы переходила — как раз тогда это происходило. К слову, и Жанна Бичевская, ныне всем очень хорошо известная, по распределению в «Добрых молодцах» начинала — я ее туда пробил, в Росконцерт пошел и сказал, что к себе ее взять хочу. Так что с советской эстрадой в первом приближении я знаком.

— Кто из музыкантов, из артистов на постсоветском пространстве вам нравится?

— Я всех честных рокеров вроде Чижа люблю, Гребенщиков своими поэтическими прорывами меня иногда прямо до слез трогает. Например:

Не успели все разлить,
а полжизни за кормою,
И ни с лупой, ни с ружьем не найти
ее следы;
Самый быстрый самолет не поспеет
за тобою,
А куда деваться мне — я люблю
быть там, где ты.

— Самый крутой советский и постсоветский рокер кто? Номер один?

— Эстетически Шевчук мне не очень близок, но по всем параметрам — он, пожалуй, в зале наибольшее пространство собой закрывает.

— Цой вас не трогает?

— Цой мне до какой-то степени нравился, потому что в нем тайна была, та короткая формула, которой рок-н-ролл и силен. Рок-н-ролл ведь честное искусство, особенно когда оно еще, так сказать, галантерейным не стало, и там правду-матку рубить нужно, но как можно короче, как можно более концентрированно. Такие фразы Цоя, вроде (Цоя копирует) «денег нет, и в гости некуда пойти», состояние целого поколения отражали — ну поди-ка ты так сочини! Свои переживания и свой взгляд на вещи он не расцвечивал, а, наоборот, ужимал.

— Опять-таки и Шевчук, и Цой — это ваш Ленинград...

— Ну да.

«Сейчас я на самом юге Болгарии, в Родопских горах, живу»

— Радио как жанр, на ваш взгляд, умирает?

— Ну, судя по количеству радиоведущих, расцветает (улыбается).

— А почему тогда с Би-би-си вы ушли?

— Время подошло: мне уже 75 лет было, но причина прозаическая. Я женился-разводился, женился-разводился, сейчас в третьем браке, мы уже 20 лет счастливы, но квартирка наша лондонская куплена в ипотеку, и из банка письмо мне пришло: мол, к вашему 75-летию, пожалуйста, с нами как-нибудь расплатитесь, и я понял, что, конечно, даже если еще пять жизней жить, всех этих денег мне не отдать (улы­бается), и мы решение квартиру ремонтировать приняли.

У богатых друзей денег заняли, ремонт сделали, на рынок выставили и довольно удачно продали, а дальше что? Квартиру снимать, чтобы на работу ходить, зарабатывать и за квартиру платить? Этот круговорот меня не устраивал, тем более что на Би-би-си каждый день по восемь часов сидеть, эти свои куски писать, по три интервью в день брать...

— ...тяжело...

— Стресс накапливается — вы же сами знаете. Хоть мы с вами примерно одного стиля интервьюеры, то есть я никогда на интервью людей, мне неприятных, не приглашал и враждовать в эфире ни с кем не хотел — ну кому все это надо? Конфронтационный стиль мне чужд, как и вам.

В общем, мы решение приняли, что жизнь менять, ломать надо, и, на Би-би-си сидя, я со спутника на Европу смотрел: где там места хорошие? И на юго-западе Болгарии огромный зеленый массив увидел, который греческую границу переходит, — километров 150 или 200, хоть партизанскую войну там начинай (улыбается). Съездить и посмотреть решил. Первая разведка неудачная была, но мы потом хорошую новую гостиницу нашли, где целое крыло под квартиры выделено. Квартиру на верхнем этаже купили — с огромным балконом, с видом на скалы Орфеевы...

— ...и в Болгарии вы живете?

— На самом юге ее, в Родопских горах.

— «Хороша страна Болгария», как раньше пели?

— Вы знаете, она очень разная, скажем, в Софии мы жить не могли бы.

— Советский какой-то город...

— Ну да, а здесь, во-первых, экология чистейшая, наш дом воду из горного ручья получает (и она чище минеральной), часто вокруг вообще никого нет.

— То есть Великобританию вы оставили?

— У меня там почтовый адрес есть, я резидент Англии...

— ...но уехали?

— Да, там не живу.

— И вам в Болгарии нравится?

— Очень!

«Врагов у меня нет, кроме бывших жен, — все они почему-то меня очень не любят»

— Вы прекрасно выглядите в свои 79, и это не дежурный комплимент — думаю, вы и сами это замечаете, когда по утрам на себя в зеркало смотрите. Абсолютно молодой человек, а на сколько себя ощущаете?

— Ну, знаете, если так вот куражиться, то вроде бы изменений нет, но иногда днем на часок прилечь надо, а то к обеду батарейка кончается, особенно если встал рано.

— Ваша первая жена, с которой вы опять развелись, я так понимаю, в Анг­лии, жива?

— Не очень здорова, но жива.

— Отношения вы поддерживаете?

— Только через сына, потому что врагов у меня нет, кроме бывших жен, — все они почему-то меня очень не любят. Активно... (Улыбается).

— Может, за то, что хорошо выглядите?

— Не знаю (смеется), но вариант этот не исключаю...

— Как подданный королевы Великобритании, вы за Brexit или против?

— Лично я считаю, что это ретроградный шаг и интересам страны он сильно навредить может. Почему за Brexit проголосовали, я понимаю: основная причина — дурные манеры людей, из Восточной Европы приехавших. Разговаривают громко, в метро бутерброд жевать могут, глаза в симпатичную девушку впяливши...

— Что-то украсть...

— Ну, украсть — не обязательно, для англичан, например, самое страшное — когда кто-то без очереди лезет, а у нас, по нашей славянской ментальности, всех обскакать, первым встать и схватить — это же самая высокая доблесть, понимаете?

Так что тут нестыковка произошла, а анг­личане — они терпят-терпят, но слово свое потом скажут. Больше того: на голосование по Brexit даже люди, которые обычно никогда ни за что не голосуют, пришли.

— Интересно...

— Недовольные низы поднялись. Что дальше будет, не представляю, но страна сейчас в состоянии нервной тряски.

«Нос супостату утереть одним способом надо — страну процветающей сделать»

— За ситуацией в Украине вы следите?

— Ну да...

— И что о российско-украинской вой­не думаете?

— Ну, я вот, например, узнал, что в Киеве в результате этой войны миллион беженцев, и это, конечно, человеческая трагедия — миллион человек с насиженных мест снялись, где их деды и родители жили...

— Более 10 тысяч погибших...

— Что тут сказать? С точки зрения анг­личан и международной законности, Май­дан — очень некрасивая история, но россияне какие-то свои доводы выдвигают, Украину в излишнем национализме упрекают и так далее.

Знаете, что я из сталинских времен помню? Что одним из самых страшных преступлений буржуазный национализм был, и по этой статье в основном украинцев сажали, то есть я еще тогда понял, что какой-то дух, какое-то ощущение нации в Украине сильно и, видимо, неистребимо. Ну, это и в Эстонии было, но в Эстонии — понятно, они под немцами 300 лет жили, а Украина — как?

— Западная под Польшей была...

— ...да, и под Австро-Венгрией...

— В 39-м туда с танками части Красной Армии пришли, людей убивать, высылать и так далее начали — репрессии жесточайшие были...

— Тем не менее ответить на ваш вопрос я так попытался бы: нос супостату утереть одним способом надо — страну процветающей сделать.

— Абсолютно!

— И все — чтобы экономика расцвела, международные связи укрепились, образование, медицина развивались... Я сегодня речь на благотворительном мероприятии произносил и сказал, что в странах, где взаимное уважение, дружба и любовь процветают, и экономика, и будущее иначе складываются, чем в тех, где люди друг друга подозревают и ненавидят, поэтому искренне желаю Украине по пути не ненависти, а любви пойти, строительства, а не разрушения, не поиска в неприятных тебе людях недостатков, а поиска всего позитивного — у кого что найти можешь.

— Вы в фильме о Джеймсе Бонде снимались — кого там играли?

— До этого консультантом на голливудских фильмах я был, там целая история, и однажды играть роль пришлось, потому что актер мой не явился, запил. Ну, я какого-то вохровца в лагере сыграл, зверскую рожу делал... Мне сказали: «О, убедительно!». На следующем фильме первый ассис­тент, который «action» или «stop» кричит («на­чали» режиссер у них не кричит — это первый ассистент делает), режиссеру посоветовал: мол, на летчика готовый человек у меня есть, искать тебе никого не надо.

Я приехал, меня в фанерный вертолет провели, где я целый день умирал...

— ...почему?

— Потому что настоящий вертолет, который в фильме летает и который Джеймс Бонд сбил, — это на самом деле модель большая, метрового размера. Ее просто вблизи снимали, чтобы ощущение полнометражной машины было, а действия внутри вертолета в фанерной какой-то будке снимались — я там сидел и поляк один. Поскольку я русскоговорящий, мне сказали: «Давай!». Я: «Что «давай»?». — «Ну, вот ты из окна смотришь, внизу торосы, Джеймс Бонд прячется...». Я из окна выглядываю и поляку говорю: «Попробуй кого-нибудь тут найди!» — и в тот день я весь день погибал, шашкой ракетной розового цвета от Джеймса Бонда сшибаемый. К концу дня я весь розовый был, розовым кашлял...

15 лет от того дня проматываем — мы уже с Леликом женаты, ее 15-летняя дочь Настя с нами живет, на свадьбу приехала и осталась, английского не знает. Мы в бывшем военном госпитале живем, где 240 квартир и свой клуб — бассейн, спортивный зал, и Настю там, как сына полка, приняли — учили, все показывали, рассказывали. Она с молодым актером, ирландцем, знакомится, который про Джеймса Бонда все знает, и ему говорит: «А мой step-father, приемный отец, в одной из картин сни­мался». Он встрепенулся: «В какой?». — «A wiew to a kill». — «Кого он там играл?». — «Летчика-вертолетчика». Ирландец паузу сделал и сказал (с акцентом): «Попробуй кого-нибудь тут найди!». (Хохочет).

Записала Анна ШЕСТАК

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter