Корифей украинской сцены Борис ВОЗНЮК: «Любая война, с любой стороны, — античеловеческий акт и ничего, кроме обоюдного горя, принести не может»

Тем, кто часто бывает в Киевском театре русской драмы имени Леси Украинки, Бориса Вознюка долго и витиевато представлять не надо — они вам сразу начнут перечислять звездные спектакли с его участием: «Дон Кихот. 1938 год», «Доходное место», «Любовное безумие», «Наполеон и корсиканка», «Семейный ужин», «Настоящий мужчина в начале тысячелетия...», «Школа скандала»... А начинал свою карьеру в Русской драме Борис Леонидович со «104 страниц про любовь». «У меня была там очень большая роль, это уже из названия понятно, — улыбается 72-летний актер. — Она называлась «Парень на остановке». Но главное — не то, какая роль тебе досталась, а то, как ты ее сыграл». От себя добавлю: «Или озвучил», поскольку Вознюк — это еще и замечательный сквайр Трелони во всенародно любимом мультфильме «Остров сокровищ».

«В ДЕТСТВЕ МЫ ЛАЗИЛИ В ДОТЫ — ИСКАТЬ «СОКРОВИЩА», ОСТАВЛЕННЫЕ ВОЙНОЙ. ОДИН МАЛЬЧИК НАШЕЛ РУЖЬЕ — И ЗАСТРЕЛИЛСЯ»

— Борис Леонидович, как получилось, что вы, человек с такой украинской фамилией, родились в Уфе?

— В 41-м году мама, бабушка и старшая сестра были в Уфу эвакуированы. А папа ушел на фронт, воевал, попал в окружение под Киевом и оказался в концентрационном лагере, откуда сумел бежать. Помню его рассказы о том, как они с товарищами по не­счастью пробирались к своим — переходили замерзшее Азовское море. Перешли со второй попытки, потому что в первый раз вынуждены были вернуться: было слишком скользко.

Помог какой-то кузнец — гвозди набил на подошвы сапог. Чтобы немцы их не заметили, папе и тем, кто бежал вместе с ним, приходилось ложиться на лед и лежать, пока с берега светили прожектора. Из-за этого он отморозил почки — как только добрался до своих, тут же в тяжелом состоянии был отправлен в госпиталь. После госпиталя ему какой-то отпуск на лечение полагался, вот он и решил съездить в Уфу — семью проведать. Так, собственно, я и получился (улыбается). А в 44-м мы вернулись в Киев.

— О том, было ли тяжелым послевоенное детство, думаю, даже спрашивать не стоит...

— Ну, детьми-то мы считали, что детство у нас нормальное, даже беззаботное. Это теперь, оглядываясь, понимаешь, какая жуть была... Наша семья жила в подвале на Карла Либкнехта (ныне Шелковичная. — Авт.), недалеко были бетонные доты, мальчишки лазили туда, искали «сокровища», оставленные войной. Чаще всего находили пат­роны и снаряды — их любили бросать в костер, из-за чего не­ко­торые оставались без рук, без глаз... Один мальчик нашел ружье — и застрелился.

Сейчас, когда смотрю телевизор, ловлю себя на мысли, что дети Донбасса тоже, наверное, находят такие «игрушки», и это ужасает: ну кто мог подумать, что в ХХІ веке в центре Европы возможна война? Да в самом страшном сне такое не снилось!

Те, кто хоть как-то ее оправдывает, наверное, гораздо моложе меня и тем более людей, которые воевали во Вторую мировую, иначе понимали бы, что хороших войн не бывает. Любая война, с любой стороны, — античеловеческий акт, и ничего, кроме горя обоюдного, принести не может. Вы же помните у Хемингуэя: «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе»?

А что касается нынешней ситуации в Украине, то я все чаще вспоминаю высказывание Черчилля, который когда-то дал войне такое определение: «За интересы других гибнут безвинные люди». По-моему, на 100 процентов подходит. Вот только стоят ли эти интересы хоть одной человеческой жизни? Почему-то самые заинтересованные идти на фронт и собственными жизнями рисковать не хотят. Чужими всегда легче рискуется...

Помню, мне было годика четыре, может, пять, и я отошел далеко от нашего дома — на улицу Дарвина, где была стройка. Разрушенный дом восстанавливали пленные немцы. Как они выглядели, думаю, понятно... Один поманил меня: «Киндер, киндер!» — мне любопытно стало, я подошел.

Он достал из кармана запыленной робы маленький деревянный самолет, самодельную игрушку, и протянул мне. Я взял: не так много у меня было игрушек — и побежал домой. Мама увидела: «Что это у тебя?». Я, конечно, испугался, что она будет ругать за то, что ходил далеко и к немцу подошел, но рассказал все, как было. А мама встала, подошла к столу, отрезала кусок хлеба и сказала: «Пойди и отнеси тому человеку». Не фашисту, не врагу, не немцу — человеку, понимаете? Вот что значит примирение и умение прощать!

Я не раз потом думал: а ведь он, тот пленный, неплохим был парнем, наверное. И где-то в Германии у него, видимо, остались дети, вспоминая которых он и выстрогал тот самолетик. И не будь этого бесноватого Гитлера и его приспешников с их идеологией, не оказался бы он ни на нашей земле, ни в плену, да, может, и оружия никогда в руки не взял бы! Но нашлись те, кто таким образом распорядился его жизнью и еще миллионами жизней... А кто им право на это давал? Видимо, из-за того, что я в детстве насмотрелся на последствия войны, я и не мечтал стать военным, далек от политики во всех ее проявлениях...

«ВСЯ ГРЫЗНЯ, ССОРЫ, ИНТРИГИ, ВОЙНЫ — ОТЧЕГО? ОТ НЕСТАБИЛЬНОСТИ»

— А кем, к слову, мечтали быть?

— Сразу артистом — не знаю почему. Может, мама напророчила. Мне рассказывали, что она, еще когда колыбель качала, в которой я лежал, говорила: «Вот вырастет мой сыночек — артистом будет». А может, такое желание появилось у меня после первого посещения театра... Это был «Запорожец за Дунаем», там пели великие Паторжинский и Литвиненко-Вольгемут, и я по сей день помню дуэт Одарки и Карася: «Ей, Одарко, годі, буде, перестань-бо вже кричать!». — «Ні! Нехай же чують люде, ні, не буду я мовчать...».

60 с лишним лет с тех пор прошло! Благодаря этому спектаклю я часто представлял себя казаком-запорожцем, вырезал саблю из веточки, садился на кончик дивана (это был мой «конь») и делал вид, будто отбиваюсь от невидимых врагов... Словом, изображал что-то, а значит, какие-то предпосылки, что именно в актерство пойду, были.

---

---

— Не разочаровались еще в профессии?

— А что, должен был? Нет, это не обо мне. Когда спрашивают: «Любите ли вы свою профессию?», отвечаю: «Любая профессия хороша, если ею владеешь». Ну, и еще от атмосферы в театре многое зависит. Слава Богу, в Театре русской драмы имени Леси Украинки царит атмосфера, которую я считаю идеальной для работы и которую можно одним словом назвать — стабильность.

Вся грызня, все чвары, ссоры, интриги, войны — отчего? От нестабильности. А когда она есть (неважно, в театре или государстве, потому что театр — это маленькая модель государства, в нем происходят все те же процессы). Когда люди заняты делом, им некогда изощряться и усложнять друг другу жизнь. Люди ведь начинают есть друг друга от нечего делать, а в Русской драме благодаря Михаилу Юрьевичу (Резниковичу, худруку и главному режиссеру. — Авт.) вот этого «нечего делать» никогда не бывает. Взгляните на доску объявлений — там пять или шесть названий спектаклей, которые репетируются.

Я очень уважаю Михаила Юрьевича и ценю его как человека и руководителя за то, что последние 20 лет мы живем в атмосфере стабильной работы. Я же пришел в этот театр в 66-м и, поверьте, многое видел.

Перед Резниковичем сменилось восемь или девять главрежей, среди которых были и самодуры, и люди, не имевшие с искусством ничего общего... Вот говорят: «Труппа съела режиссера», но о каком «съедении» могла идти речь, если посреди спектакля возмущенный зритель встал, сказал: «Позор Русской драме!» — и вышел из зала?

Дело же не в труппе, а в том, что тот, кто поставил такой спектакль, не имел к режиссуре никакого отношения. Были люди, не понимавшие сути этого театра, не соответствовавшие тому, что заложено в него корифеями: Хохловым, Опаловой, Халатовым, Таршиным, Розиным, а были и вообще странные, нелогичные какие-то назначения, шедшие, как правило, из Москвы. Словом, всякое случалось, и я, как, наверное, многие в нашем театре, тот период полностью либо частично заставшие, рад, что он закончился и каждый, кто хотел работать, получил возможность спокойно делать свое дело, заниматься профессией.

— Что, по-вашему, в актерской профессии главное?

— Ну уж никак не чины и звания, и даже не популярность. Как говорится, на звания и награды нужно плевать, но самое приятное — плевать на них, когда они уже есть. Главное — не чтобы люди знали тебя, а чтобы ты знал людей. Тех, в кого должен перевоплощаться, тех, кто сидит в зале, смотрит на тебя и решает, поверить тебе или нет...

И еще актер обязан быть умным. Когда говорят: «Вон та актриса на самом деле дура дурой, а выходит на сцену — богиня!» — это чушь, не более. Может, когда театр попроще, попримитивнее был, такое и было возможно, но не сейчас. Сейчас, не имея ничего внутри, ничего на-гора и не выдашь.

«ПОСЛУХАЙТЕ, ЯКЩО ВИ ТАК ПАЛКО ЛЮБИТЕ УКРАЇНУ, ЧОГО Ж ТОДІ ЖИВЕТЕ У НІМЕЧЧИНІ?»

— Вы ведь выпускник студии при Театре имени Ивана Франко и три года там работали. Никогда не возникало желания вернуться?

— А я не считаю, что так уж сильно от него оторвался. Много лет работал на радио, где пересекался с замечательными коллегами-франковцами: Ольгой Кусенко, Лялей Ткаченко, Степой Олексенко... У меня были прекрасные отношения с Богданом Ступкой, одним из величайших ук­ра­инских актеров. А в театре нашем в одном из недавних спектаклей — «Везде один...» о Тарасе Шевченко — главную роль играет как раз актер-франковец Петр Панчук. Что, кстати, говорит о том, что никакой конфронтации между Русской драмой и Театром имени Франко нет и быть не должно.

Вот вы спросили — и я один интересный случай вспомнил. Ездили мы на гастроли в Германию со спектаклем «Настоящий мужчина в начале тысячелетия...». Пришел весь цвет русскоязычной интеллигенции: Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Владимир Войнович... А после спектакля устроили небольшой банкет в украинском стиле — с горилкой с перцем, с салом...

И вот подходит ко мне то ли журналист, то ли критик, эмигрировавший в Германию: «А скажіть, чому ви не говорите українською мовою? Як же можна, ви ж українець, ви повинні працювати в Театрі Франко, грати українську класику...».

Ну не рассказывать же мне ему, что, во-первых, не «Франко», а «Франка» правильно по-украински, а во-вторых, я столько ук­раинской классики на своем веку для Гос­телерадио начитал, что ему и не снилось. Или что язык, на котором он изъясняется, настолько далек від тієї квітучої мови, якою говорила, наприклад, чудова Ольга Яківна Кусенко, что это, скорее, язык полуграмотных чиновников и депутатов, нежели литературный?

Я ушел от ответа раз — он снова подходит: «Так чого ви не граєте у Театрі Франко?». Я опять уклончиво что-то ответил. Гляжу — он в третий раз идет... Тут уж я не выдержал. «Послухайте, — говорю, — якщо ви так палко любите Україну і рідну мову, чого ж тоді живете у Німеччині?». Он обиделся и отошел (смеется).

Но это еще не финал! Под конец банкета, уже расслабившись, сняв маску, этот товарищ снова к нам с ребятами подошел и уже почему-то по-русски спросил: «Парни, я знаю, у вас в гостинице есть еще выпивка, закуска. Может, продолжим? Так хорошо пообщались...». Вот теперь — занавес.

— Понятно без слов...

— Если вы о том, что о патриотизме громче всех кричат те, для кого само это слово — пустой звук, то да. Увы.

— Я «под занавес» о театре все-таки еще спрошу. Мне очень нравится ваш Альбер в «Любовном безумии» — одном из недавних спектаклей Михаила Резниковича.

— Спасибо! А кто-то считает, что моего несчастного, влюбленного в девчонку старика нужно было показать отвратительным и мерзким...

— У вас он такой, которому хочется чисто по-человечески сочувствовать.

— Именно этого я всегда, за какую бы роль ни брался, хотел добиться — чтобы зритель сопереживал моему герою. Видите, кое-где удалось...

— А любимая ваша роль?

— Отвечу, как принято в актерском цехе: еще не сыграна. Еще дай Бог...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter