Золушка советской эстрады, звезда 80-х Катя СЕМЕНОВА: «Когда мне шесть лет исполнилось, папа умер — с утра пораньше в лабораторию зашел день рождения мой отметить и древесного спирта из неподписанной колбы выпил. С тех пор мой день рождения и день смерти папы совпадают, а в 11 лет я потеряла и маму»

30 лет назад, пресытившись, оче­вид­но, духоподъемной эстрадой, что «строить и жить помогает», и устав от почтенных, украшавших правительственные концерты солисток с поставленным вокалом, советская публика безоглядно влюбилась в неунывающую московскую девчонку Катю Семенову. Народ млел от ее тембра, вызывающих подростковых манер, безумных нарядов и причесок типа «взрыв на макаронной фабрике», а барышни на выданье «от Москвы до самых до окраин» хором вслед за своей ровесницей повторяли, чего же от будущих мужей ждут: Чтоб не пил, не курил И цветы всегда дарил, В дом зарплату отдавал, Тещу мамой называл, Был к футболу равнодушен, А в компании не скучен, И к тому же чтобы он И красив был, и умен... Тогда практически каждая статья о молодой певице начиналась сравнением с Золушкой — благо биография девушки тому весьма способствовала. Казалось, будущую артистку судьба-мачеха с самого рождения невзлюбила (на свет Катя появилась 7 января 1961 года, аккурат на Рождество). Девочка-сирота мечтала, по ее словам, зубным врачом стать, космонавтом, балериной, а вынуждена была, чтобы в детском доме не оказаться, мыть подъезды. Однажды за этим занятием ее и застукала родительница одноклассника и сообщила немедленно новость учителям, которые стали усердно прорабатывать Се­ме­нову за то, что «позорит школу». Еще бы: в Советском Союзе в чести были вдохновляющие героические, а не жалостливые святочные сюжеты.

В Гнесинку Катю не приняли, и, может, она до сих пор ухаживала бы за животными где-нибудь в ветеринарной клинике, если бы не вмешалась добрая бородатая фея — обозреватель «Комсомольской правды» и музыкальный критик Юрий Филинов: с его легкой руки вместе с фирмой «Мелодия» газета объявила в 1980-м Всесоюзный конкурс молодых исполнителей «Золотой камертон», и именно благодаря голосам телезрителей Екатерина получила Гран-при и свой счастливый билет на эстраду. Вчерашняя Замарашка (так перевел в свое время имя Золушка романтик русской литературы Иван Тургенев) вдруг стала Принцессой, а горькая ее жизнь превратилась, по мнению неискушенных зрителей, в бесконечный праздник: сначала в составе группы «Девчата», потом с антоновским «Аэробусом»... Кстати, и Принц с гитарой, вполне отвечающий заявленным в первом ее мегахите «Подруги замужем давно» требованиям, отыскался.

Известно, что все волшебные сказки свадьбой главных героев заканчиваются: дальше, мол, уже ничего интересного — сплошное счастье, однако на самом деле реальная жизнь постоянные сюрпризы подсовывает: Иван-царевич вдруг в алкоголика или чисто конкретного братка превращается, а его красавица-жена — в сварливую домохозяйку, семейные скандалы сопровождаются битьем не только посуды... Вот и вчерашняя Золушка, проснувшись однажды в казенном номере провинциальной гостиницы, вдруг осознала, что участие во всевозможных «Огоньках» и «Песне года» на Центральном телевидении, сольные диски и роль ведущей в телепрограмме «Шире круг» уже не радуют и даже музыкально-экспериментальный театр ее имени стал ей немил. Ну и вообще, корона натирает, кринолин мешает ходить, придворный церемониал тяготит, а царственный муж, вместо того чтобы бедняжку-жену поддержать, за бойкой фрейлиной, тремя-пятью концертами в день не обес­кровленной, приударил. Вслед­ст­вие этого артистка, которая зрителей в первом ряду толком не видела (с детства сильный астигматизм у нее был, а на операцию на глазах лишь в 40 лет ре­шилась), вдруг в прямом смыс­ле прозрела: ради чего, собст­вен­но, так надрывается?

Это теперь, во всех подробностях трагедию английской Золушки Леди Ди обсудив, мы понимаем, что и из дворца можно бежать сломя голову, теряя по пути не только хрустальную туфельку, но и жизнь, а в 92-м, когда Катя Семенова на разрыв с супругом Андреем Батуриным решилась, чьи связи и деловая хватка помогли ей стать настоящей эстрадной дивой и занять первые места в хит-парадах, музыкальная тусовка у виска пальцем крутила. Ну действительно, разве здравомыслящая женщина-мать чертоги кремлевского Дворца съездов и «Олимпийского» на однокомнатную квартиру в Измайлово, а оборотис­того мужа-продюсера на безвестного киевского актера променяла бы?

...Второму браку Екатерины Леонидовны (хотя сама она себя так не называет) уже два десятка лет. Семенова пишет музыку, выпускает альбомы, снимается иногда в кино, участвует в телешоу, нянчит внука — просто живет в свое удовольствие, и лишь один вопрос до сих пор не дает окружающим покоя: не жалеет ли теперь уже погасшая суперстар о том, что ради эфемерной любви от головокружительной карьеры и популярности отказалась?

«САРУХАНОВ УЧИЛ: «НИКОГДА НЕ СНИМАЙ СРАЗУ ТРУБКУ». — «ПОЧЕМУ?» — Я СПРОСИЛА, А ОН: «ВСЕ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ, ЧТО ТЫ ОЧЕНЬ ЗАНЯТА»

— Катя, думаю, не только мне непростая судьба талантливейшей советской звезды интересна, которая 30 лет назад ярко вспыхнула и мгновенно всех покорила. Кстати, что ты имела в виду, когда сказала о себе: «Я абсолютно совковая эстрадная девушка»?

— Только то, что никаких наворотов у меня нет, то есть я до сих пор думаю, что такой жанр, как эстрада, — пусть не советская, а российская — существует, и когда всех нас в разряд поп перевели...

— ...поющих поп...

— ...как-то расстроилась, потому что на эстраде выросла и в нее верю.

...Много-много лет назад — тогда меня почему-то во всяческие рок-тусовки часто звали! — я на фестивале, если не ошибаюсь, «Живая вода» была, который Саша

С родителями — Софьей Михайловной и Леонидом Ивановичем, Москва, 1962 год. Катя рано осиротела и с 11 лет жила со старшей сестрой

Барыкин придумал. Его в прямом эфире транслировали, и после наших зажигательных выступлений нас, нескольких рок-звезд и меня, поставили некие интервью давать. Сашка Иванов обнял меня за плечи и говорит: «Катюх, ну признай: все мы из рок-н-ролла вышли», и я взвилась: «Из какого? Что, кроме однопрограммного радио, у тебя вообще дома было?». По-моему, ведущие быстренько на рекламу ушли, потому что жутко заводиться я стала.

Люди все разные, поэтому у любого направления музыки свои приверженцы есть и ценители. Я, например, в эстраде понимаю и до сих пор в ней живу — уже в не­сколько другом качестве, и тем не менее...

— Помню, впервые я услышал твои песни в армии в 87-м году — ты уже на пик популярности взошла. После отбоя солдаты и сержанты тайком в ленинской комнате собирались, телепрограмму «Шире круг» включали или еще какие-то и смотрели во все глаза на Катю Семенову — очень красивая, тоненькая, не такая, как остальные артистки, из общего ряда ты выбивалась...

— Ну да! (Смеется).

— Ну а спустя год, в 88-м, во время твоих киевских гастролей я взял у тебя интервью и был удивлен тем, насколько проста ты в общении... Когда мой друг фотокорреспондент Александр Кушков предложил тебе поездить с нами по Киеву и пофотографироваться, сразу же согласилась: «Хорошо!»...

— Я помню...

— На следующий день с утра мы по Мариинскому парку гуляли, ты была одна, без охраны, даже без мужа — совершенно на прочих эстрадных звезд не похожая...

— Есть понятие, которое я если не с детских, то с юношеских лет усвоила, — «ложный пафос»: его в наш обиход композитор Володя Матецкий ввел, мне нравится просто жить, а не на ходу где-то спохватываться: батюшки мои, это же я иду! — и не вести себя так, будто все вокруг объективами на меня нацелились: на это ни сил не хватает, ни времени. Я по магазинам люблю ходить, домом заниматься, в студии работать, петь, и это поглощает меня целиком — где уж тут задумываться о том, что звезде охрана положена, которая будет каких-нибудь сумасшедших охотниц за автографом оттирать: «Подпишите мне срочно!»?

— «Нет, я сейчас не могу»...

«В принципе, я очень жизнерадостная и, как мне кажется, позитивная, но до сих пор в дикой претензии к своей судьбе пребываю...»

— Да-да-да! Меня, когда только я начинала, Игорь Саруханов учил: «Никогда не снимай сразу трубку». — «Почему?» — я спросила, а он: «Все должны знать, что ты очень занята». — «Ну хорошо, — говорю, — а если мне кто-то по срочному делу звонит?», но Игорь непреклонен был: «Все равно: пять, шесть, семь звонков — трубку ты не снимай». У меня (смеется) по сей день это не получается.

— В отличие от «понаехавших», нын­че Москву заселивших, ты коренная москвичка, в столице живешь с рождения, но судьба тебя, мягко говоря, не баловала: ты очень рано осиротела, воспитывала тебя сестра старшая...

— (Грустно). Ее тоже не стало...

— В одном из интервью ты призналась: «Папа безумно мою сестру Людку любил, и когда мама забеременела, хотел мальчика. Сразу уже имя ему дал — Федя...

— ...да, Федька...

— ...и когда я, наконец, 7 января родилась, он ходил по нашему родному Измайлову пьяный, все время с друзьями пил и встречным всем говорил: «Человек родился, но не тот»...

— Мы вместе недолго прожили, потому что, когда мне шесть лет исполнилось, папа умер. С утра пораньше, перед тем как на работу пойти, в лабораторию зашел день рождения мой отметить и древесного спирта из неподписанной колбы выпил. Это не в Москве случилось, а в командировке: обычно он за рубеж ездил, а тут поблизости был — в Шатуре... С тех пор мой день рождения и день смерти папы совпадают, а в 11 лет я потеряла и маму...

«КОГДА ПАПЫ НЕ СТАЛО, ТЕТКИ ВО ДВОРЕ СПЛЕТНИЧАТЬ НАЧАЛИ, ЧТО Я ВОВСЕ НЕ ЕГО ДОЧКА, — ДЕСКАТЬ, ОН В КОМАНДИРОВКАХ ВСЕ ВРЕМЯ БЫЛ И МАМА БЕЗ НЕГО...»

— Родителей ты вспоминаешь? В дет­стве тебе очень их не хватало?

— А мне и сейчас не хватает, и обида моя во мне занозой сидит, хотя знаю, что это против всех правил: нельзя, чтобы человек обиженным жил. В принципе, я очень жизнерадостная и, как мне кажется, позитивная, но до сих пор в дикой претензии к своей судьбе пребываю, потому что у многих подружек не то чтобы мамы и папы есть...

— ...но еще и бабушки-дедушки...

— Да, и единственное, что уже немножко с действительностью меня примиряет, — то, что сама бабушкой стала: моему внуку уже пять лет.

— Кто же тебе поверит?

— Да все, потому что на каждом шагу трындю, как благодаря этому счастлива. Мне кажется, что за все мои беды компенсация, что ли, положена: я уже бабушка, но останавливаться не собираюсь, обязательно прабабушкой стану — в общем, отдуваться за всю родню буду.

— Представляю, какая боль за твоим признанием кроется: «Я ненавижу ходить на кладбище, потому что у меня там в одной оградке лежат мама, папа и сестра»... Чув­ство щемящего, давящего одиночества у тебя есть? Из-за того, что на этом свете одна, жалко себя становится?

— Никогда себя не жалею, к тому же я не одна: есть у меня сын, муж, внук, есть, извини, собаки, а еще племянники и друзей множество.

— А родст­вен­ники когда-нибудь находились? За кулисы, например, со словами: «Катя, я твой брат или сестра» приходили?

— Нет, у меня другая немножко история. До сих пор не знаю, правда это или ложь, но когда папы не стало, тетки во дворе сплетничать начали, что я вовсе не его

«В музыкальную школу я поступила в отличие от других детей поздно — мне уже девять лет было»

дочка, — дескать, он в командировках все время был и мама без него... Даже имена дяденек называли каких-то: «Вот этот ее отец... Нет, этот...».

Папины родные, которых на самом деле очень много (он из подмосковной деревни, где у него куча братьев, сестер осталась и, стало быть, племянники всякие-разные), в эти пересуды почему-то поверили, хотя на папу я больше, чем моя старшая сестра, похожа, но им, видно, так было удобнее. Они, люди абсолютно русские, маму в связи с тем, что она еврейкой была, не очень-то жаловали: вот Людку любили — ничего не могу сказать, а когда появилась я, версию, что не их роду-племени, поддержали. Прошло уже много лет, и я как-то с тем, что с той стороны никто меня не признал и знать не хочет, смирилась, да и не надо, собственно, — нельзя же навязываться, правда?

— Конечно...

— Когда Людка в больнице лежала — жить ей тогда год-полтора оставалось, в каком-то министерстве в Москве у меня был концерт, и после выступления ко мне дяденька подошел и конверт протянул без марки и адреса: «Вы не могли бы передать это Людмиле?». Я как-то сразу не врубилась: «А Людмила — это кто?». — «Ну, Семенова». — «Людка, что ли?». Он кивнул: «Да, Люда Семенова». — «Конечно, — говорю, — а что ей сказать?». — «Что это от ее брата двоюродного». Я привезла сестре в больницу письмо, она прочитала: «Ой, Вовка! Ой, Вовка!». В общем, все, оказывается, было настолько серьезно, что этот человек не сказал мне: «Я ваш брат», — он подчеркнул: «Я ее брат», а ты, мол, тьфу! — но мне этого не сильно на самом деле хотелось.

— Образование у тебя 10 классов...

— До сих пор (смеется).

— Ты и правда, аттестат зрелости получив, мыла подъезды?

— Нет, я еще в школе училась.

— Нужда заставила?

— Конечно. У сестры двое детей было и муж-алкоголик на шее, еще и я осталась. Спасибо, не отдала меня в детский дом.

— А предлагали?

— Настойчиво — очень хотели сплавить туда, а квартиру забрать (потом комнату дали бы — и спасибо скажи). Я тут же подъезды взялась мыть... Мама 13 сентября 72-го умерла, потом меня срочно в «Артек» отправили почти на два месяца (страна позаботилась), затем новогодние каникулы были, и сразу после этого уборщицей по чужой трудовой книжке устроили.

«Педагоги вообще таланта во мне не видели — как можно верить в то, чего нет?»

— Сколько платили?

— 34 рубля, полставки.

— Тогда это были деньги...

— Сумасшедшие! — они огромным подспорьем стали: в кулинарии морковные котлеты две копейки стоили, а обычные — семь копеек, то есть жить было можно.

— Потом бухгалтером ты работала?

— Ну кто бы меня на такую должность без образования взял? — марочницей была! После продаж кучу чеков мне скидывали, и я их на железные штыри, что передо мной стояли, нанизывала: сюда две копейки, сюда — 33. Потом подсчет делала, и это марочным отчетом называлось, а затем уст­роилась в сан­эпи­демстанцию санитаркой...

— ...и еще сек­­ретарем-машинисткой была...

— (Смеется). Де­лопроизводителем!

— Обижаешь, да?.. Больше года ты в больнице с туберкулезом лежала...

— Угу. (Смеется). «Дай поцелую! Дай поцелую!»...

«ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО БОЛЬШЕ ГОДА В БОЛЬНИЦЕ С ТУБЕРКУЛЕЗОМ ЛЕЖАЛА, ПЕРВЫЙ МОЙ БРАК РАССТРОИЛСЯ, ПОТОМУ ЧТО НУ КАК ЖЕ НА ЧАХОТОЧНОЙ ТАКОЙ ЖЕНИТЬСЯ? ИЗ АРМИИ, ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, Я ЖДАЛА СВОЕГО ПАРНЯ ДАЖЕ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН В ЗАГС НЕ ПРИШЕЛ. ПОДУМЫВАЛА, НЕ ВЫПИТЬ ЛИ МНЕ В ТУБДИСПАНСЕРЕ ВСЕ ТАБЛЕТКИ»

— Откуда же у московской девушки туберкулез? — это ведь, в общем-то, болезнь бедных...

— А я богатой и не была, но ко мне она с другой пришла стороны — из чашки Петри. Работая на санэпидемстанции, лабораторную мыла посуду, а поскольку хохотушка я страшная, бацилл там наглоталась...

— Дохохоталась — и что, настоящий туберкулез был, открытая форма?

— Нет, закрытая, но двухсторонний.

— Жизни угроза существовала?

— Нет, и это неплохое на самом деле заболевание: нормально себя чувствуешь, но работать не надо. Правда, из-за не­го первый мой брак расстроился, потому что ну как же на чахоточной такой жениться?

— Парень хороший хоть был?

— Ну, видимо, дурак...

— ...раз такую девочку упустил...

— ...такую красотищу (смеется). Именно из-за того, что это мой первый молодой человек, первая любовь...

— ...а все было серьезно?

— Конечно, и из армии я ждала его даже после того, как он в загс не пришел...

— В день свадьбы, когда гости уже съехались?

— Нет, мы просто расписаться должны были, потому что мне так казалось: раз у нас отношения, значит, надо жениться. Назначили день, меня мои товарищи

«Есть понятие, которое я с юношеских лет усвоила: «ложный пафос», мне нравится просто жить, а не на ходу где-то спохватываться: батюшки мои, это же я иду! — и не вести себя так, будто все вокруг объективами на меня нацелились»

туберкулезные приодели — не в фату и белое платье, но все равно довольно нарядная я была — и вперед!

Из больницы нас выпускали — мы ж не заразные! Утром уколы, процедуры принимаешь, а потом — пожалуйста, куда хочешь, только плевку с собой возьми — баночку с широким горлышком, на случай, если надо покашлять, плюнуть. Мы этим пользовались — заходили в метро, плевки свои доставали, и вокруг сразу вакуум образовывался. Многие, оказывается, знали, что это за емкости, и вот мы с товарищами по туберкулезу пришли в загс, несколько часов там отстояли, а он... не явил­ся.

— Поплевали...

— (Смеется). Горе, конечно, у меня несказанное было — я даже подумывала, не выпить ли мне в тубдиспансере все таблетки, чтобы позора своего не видеть, но обошлось.

— Почему же жених не пришел?

— Мама не раз­решила — я же ту­беркулезная, а она в магазине работала. Сейчас продавцы медсправки о состоянии здоровья должны представлять — наверное, и раньше так было, а возможно, ее из торговли потырить могли, хотя у меня закрытая бы­ла форма... Короче, запретила (сме­ется) — и все!

— Когда ты уже Катей Семеновой, известной на весь Советский Союз, стала, его, этого парня, встре­­чала?

— Ни разу.

— Не позвонил, не обозначился?

— Нет. Когда он вернулся, у меня те же планы были, что и до призыва: за него замуж выйти, однако... Мой опыт общения с демобилизованными товарищами, чест­но говоря, невелик, но этот пришел, как с фронта, и на любой вопрос ответ был один: типа, я воевал. «Что вы здесь понимаете? Вот я в Богодухове служил»...

— О! — и вправду линия фронта... Это же в Харьковской области...

— Да, я туда каждый день письма писала, но когда сказала ему: «Ты знаешь, в конкурсе участвую и, похоже, выхожу там в финал — ля-ля-ля, песни-пляски», в ответ услышала (грубым голосом): «Какой такой артисткой? Нет, на фиг!», и как-то так я обиделась...

— ...что само собой все отпало...

— Абсолютно, но он еще побушевал, в значках своих, которые в армии получил, пару раз на работу поприходил... Я в ветлечебнице уже делопроизводителем трудилась...

— На повышение пошла?

— Да, ну и как-то...

«ФИЛИНОВ КО МНЕ НЕ ПОДХОДИЛ: НЕКУЮ КРАСАВИЦУ ЖДАЛ, А Я В МАМКИНОМ ПАЛЬТО СТОЯЛА, В КРАШЕНОЙ ЖЕЛТОЙ УШАНКЕ ИЗ КРОЛИКА...»

— Это правда, что в твой талант ни один педагог не верил?

— Никто, но они не «не верили», а вообще таланта во мне не видели — как можно верить в то, чего нет?

— Действительно ли одна преподавательница сказала: «Когда этот крокодил (имелась в виду ты. — Д. Г.) музыкальную школу закончит, я к памятнику Пушкина приду, напьюсь как свинья, и пусть меня...

— ...в милицию забирают, несмотря на то что я заслуженный педагог» — это Евгении Санны Штальберг фраза. Она-то как раз в мой талант верила, но только как пианистки, потому что в талант как певицы — ой, Господи, слово такое! — до сих пор не верит никто. В музыкальную школу я поступила в отличие от других детей поздно — мне уже девять лет было, и где-то через год к Евгении Александровне педагог по хору пришел и сказал: «Катя очень хорошая девочка и, видимо, способная, но раз вы ее любите, поговорите с ней, чтобы на хор она не ходила — тройки я ей и так ставить буду».

— Ей петь не надо...

— Самое смешное, что именно те педагоги, которые отношение к пению имели, по прошествии многих лет своей ученицей меня называют и уверяют, что будущую артистку во мне разглядели.

— Тебе 19 лет было, когда газета «Ком­­сомольская правда» и фирма грамзаписи «Мелодия» Всесоюзный конкурс молодых исполнителей «Золотой камертон»

С Владимиром Кузьминым

объя­вили, по ито­гам ко­то­ро­го ты Гран-при получила. В ту пору, как я понимаю, блата такого еще не существовало...

— ...нет, абсолютно...

— ...за деньги победу купить возможности не представлялось...

— ...и денег-то не было...

— Светлое советское прошлое!..

— Из трех с половиной тысяч участников осталось, по-моему, 22 — они-то в финал и вышли. Через две недели после того, как нас по телевизору показали, нас всех на 12 этаж в Останкино в комнату редакции пригласили, где мешки с почтой стояли, сказали: «Разбирайте!», и мы сидели: «Ой, Светка, это тебе! И это тебе...». В конце концов, у меня вот такая гора писем образовалась...

— Как просто! Когда ты Гран-при получила, голова не закружилась, не хотелось ущипнуть себя: это сон, такого просто не может быть?

— Нет, ничего подобного не было — для меня победа сама собой разумеющейся стала, я ее как свершившийся факт восприняла. Мне до сих пор не очень понятно, что известной артисткой стала, а что Гран-при завоевала — ну вот так получилось, когда голоса подсчитали.

— Какой это год был?

— Начало 81-го, мне кажется.

— На весь Советский Союз как раз Юрий Антонов гремит, который приглашает Катю Семенову в группе «Аэро­бус» своей попеть...

— Ну, не совсем приглашает — до этого я на фирме «Мелодия» с ним познакомилась. Дело в том, что перед финалом меня... потеряли — организаторы конкурса письма на 3-ю Владимирскую слали, дом — не помню...

— ...«мой адрес не дом и не улица...».

— Забыла — я у сестры там жила. Короче, найти меня не могли, потому что на конверте номер корпуса пропускали — вместо него была квартира указана, но, видно, в душу я им запала, потому что, в конце концов, отыскали, однако конкурс уже шел вовсю — в финале каждый исполнитель с двумя песнями выходил, а у меня не было ничего.

На самом деле все происходило, как в сказке, потому что время от времени я, как молодые сейчас говорят, тупила со страшной силой. Когда первый раз на встречу с Филиновым явилась...

— ...обозревателем «Комсомольской правды»...

От первого брака с музыкантом и композитором Андреем Батуриным Екатерина родила сына Ивана, 1986 год

— ...в редакцию на улицу Правды, он ждал, но ко мне не подходил. Вестибюль нервно шагами мерял и на часы смотрел: «Что же такое?». Юрий Витальевич голос мой на кассете слышал и решил, что не­кая красавица должна прийти, а я в мамкином пальто стояла, в крашеной желтой ушанке из кролика...

— ...хороший прикид...

— ...и только когда спросила: «Извините, а вы не скажете, сколько времени?», он посмотрел на меня этак брезгливо: «Судя по голосу ты и есть Катя Семенова?». Я глаза в пол: «Да» — ну а куда денешься-то? Мы в редакцию поднялись, пару минут там поговорили. Он вздохнул: «Ну, что-то с тобой делать надо»... Телефонную трубку снял: «Александр Сергеевич, здравствуйте, это Филинов», а поскольку я уже понимала, что в высшие попадаю сферы, думаю: «Ни фига себе — Пушкин: как это может быть?».

— Он Зацепину звонил?

— Да. «У меня девочка-бриллиант тут сидит, — говорит и опять в ужасе на меня косится: — Можно мы, в общем, подъедем?», а я, когда разговор был окончен, спросила: «Это Пушкин?». Ну, он в рифму ответил, кто... Уже после этого меня на фирму «Мелодия» привезли — это на улице Станкевича, и вот я сидела там на ступеньках на лестнице и грустно курила, размышляя, где песню взять.

«Я СХВАТИЛА АНТОНОВА ЗА ШТАНИНУ И ВОСКЛИКНУЛА: «НАПИШИТЕ МНЕ ПЕСНЮ!». ОН НОГОЙ ДЕРГАТЬ СТАЛ И ОРАТЬ: «ЧТО ЗА СУМАСШЕДШАЯ ЗДЕСЬ?!»

— Ты еще и курила?!

— Ну а как иначе? — туберкулез чем-то же вышибать надо: клин клином. Кстати, у нас в тубдиспансере места для курения были отведены, правда! — и вот сижу я, и тут спускается...

— ...мэтр. Метр 70...

— Я на самом деле не очень решительная: когда не надо — смелая, а когда надо — в ступор впадаю, а тут что-то на меня нашло, я за штанину его схватила и воскликнула: «Ой, Антонов! — откуда мне было знать, как его зовут. — Напишите мне песню». Он ногой дергать стал и орать: «Что за сумасшедшая здесь?!»...

— ...по привычке...

— Да, но тут Филинов прибежал и за меня вступился: «Ой, она не сумасшедшая, и даже, кстати, способная», и Антонов действительно песню «Весна» мне дал.

С сыном Ванечкой, 1985 год

— Юрий Михайлович девушек очень любил — я это твердо знаю...

— Ну, конечно.

— К тебе приставал?

— Видишь ли, я певицей числилась, то есть членом коллектива...

— ...к тому же ушанка, да?

— У нас еще Зинка-костюмерша была — тоже не выдающейся красоты девушка, то есть обе мы такие рабочие были... Пф-ф! — ну что ко мне приставать, если после каждого концерта табуны поклонниц вокруг: бери — не хочу? Мне кажется, проблем с этим у Юрия Михайловича не возникало.

— В период взлета у тебя прекрасный репертуар был: «Подруги замужем давно», «Школьница», «На минутку», «Зер­кала»...

— ...ну да, полно всего было...

— ...а еще «Пони», «Последнее танго», «Купаюсь в любви, как в шампанском»...

— Ну, это уже позже немножко.

— Такие песни, и так классно все начиналось — ты ощущала, что тебя какая-то неведомая несет волна, сознавала, что происходит, или все, как само собой разумеющееся воспринимала?

— Мне вообще механизм тогда был непонятен, и он недоступен моему разумению и сейчас — просто уже так много, как раньше, я не работаю. Я не могла в толк взять, зачем они меня слушать приходят, — иногда стояла, пела и думала: «Блин, вот как во сне — что они здесь делают?». Ладно бы в каком-нибудь зальчике типа Театр эстрады концерт, но стадионы же собирались, дворцы спорта!

— А Киев, ноябрь 88-го, помнишь? — в 10-тысячном Дворце спорта пять дней кряду ты по два концерта да­ва­ла...

— Да, и так по всей огромной стране.

— 100 тысяч зрителей только в Киеве пришли...

— Объяснить, почему ходили на меня, невозможно — я, например, свой репертуар в те годы каким-то выдающимся, даже приличным не считаю. Приличный — это когда весь концерт слушать хочется, а у меня все было попеременно: на одну хорошую песню восемь не очень удачных приходилось, и вроде как звездностью я не болела, но, с другой стороны, истерику од­наж­ды ус­троила, когда в каком-то городе во Дворце спорта два пустых места сбоку увидела. Как же после выступления я орала! — не на кого-то конкретного, сама по себе...

— Куда, типа, зрители де­лись?

— «Я никому не нужна! — кричала. — Там пустые мес­та...». Человек, наверное, никогда не бывает доволен, то есть я в непонятке полной была.

«ВЫЙТИ НА СЦЕНУ ПОКРИВЛЯТЬСЯ — С УДОВОЛЬСТВИЕМ, НО ВСЕ, ЧТО ВОКРУГ И ПОСЛЕ, РАЗДРАЖАЕТ МЕНЯ ДО ЧЕСОТКИ»

Катя Семенова, Игорь Николаев, Наташа Королева и Ирина Аллегрова, середина 80-х. «Объяснить, почему ходили на меня, невозможно — я, например, свой репертуар в те годы каким-то выдающимся, даже приличным не считаю»

— Сегодня очень хороший, на мой взгляд, телеканал «Ностальгия» записи тех лет постоянно показывает: и «Голубые огоньки», и «Песни года» — ты на себя как-то отстраненно уже смотришь?

— Я не смотрю — у меня его нет.

— Канала или телевизора?

— Канала: я просто три раза там на эфире была, знаю, что в принципе он существует, но в телевизоре своем его не имею.

— Иногда, тем не менее, свои выступления тех лет посмотреть можешь, дома у тебя какие-то диски, кассеты есть?

— Нет ничего!

— То есть со стороны себя оценить сегодня не получается? Это к вопросу я подбираюсь, какими глазами сейчас на себя ту, прежнюю, смотришь?

— Ну, у меня какие-то фотки остались, записи — буквально несколько дней назад Миша (муж. — Д. Г.) в жизнь свою мечту воплотил. У нас много лет дома 38-е фонограммы стояли, то есть в режиме прямого эфира, в реальном времени записанн­ые — они не подписаны были, и никто не знал, что там.

— Он их оцифровал?

— Когда Миша говорил, что надо бы их упорядочить, я отмахивалась: «Ну как, где, кто за это возьмется?». Во-первых, их много, во-вторых, кому это надо? — и вдруг выясняется, что на студии, где уже 20 лет я работаю, два SТМа (профессиональный аналоговый двухканальный студийный магнитофон, работающий с лентой 1/4 дюйма на 38-й и 19-й скорос­ти. — Д. Г.) стоят, правда, они не фурычили, но Миша специалиста нашел, который их починил. Буквально три-четыре дня назад он все записи мне на флешке привез: «Я, — пообещал, — загоню это в компьютер...

— ...станет скучно, послушаешь»...

— Нет — «Ты мне названия хотя бы скажи». Некоторые песни до середины я слушала и удивлялась: «Ты уверен, что это я?». Он: «На сто процентов, а как песня хоть называется?». — «Не знаю, — пожимала плечами, — до припева давай доживем», но не так много вещей там оказалось. Было куда больше, но, как ребята объяснили, некоторые пленки осыпались и восстановить это уже нереально.

— Я, Катя, с другой стороны зайду: что это был за вихрь, который тогда подхватил тебя и понес, сегодня то время с ностальгией ты вспоминаешь или с сожалением, что было, мол, и закончилось?

— Ну, сожаления нет, потому что все годы активного гастролирования я в полушоке таком пребывала. Во-первых, не понимала, почему на концерты все ходят, а во-вторых, почему, если я хорошо пою, меня обязательно надо на улицах останавливать и в подъездах что-то писать?

— А писали?

— Ну, даже ремонты из-за этого делали — я говорила: «Если это не сотрете, не закрасите, я вас в милицию сдам». Не люблю фанатизма — у хороших врачей люди под дома­ми ведь толпами не стоят: «Дайте я на вас посмотрю».

— Ну, их и по телевизору не показывают...

— Ну да, но этот идиотизм до сих пор продолжается — вот как было, так и осталось. На днях иду с собаками, навстречу тетка какая-то, а у меня гостиница «Измайлово» рядом с домом, и, поскольку погоды стоят хорошие, приезжие ходят, пейзажами любуются... У нас прекрасный парк на острове — городок Баумана называется: я там родилась — где еще мне гулять? — и вот эта особа ко мне несется. Я собак скорее подобрала (они у меня злющие): может, ей что-то надо? Она: «Девушка!..».

— Ну, за девушку сразу спасибо...

— Я сначала не реагировала, «Наверное, это не мне», — кокетливо думала, а потом смотрю — ко мне направляется: никого больше нет. Стою, жду... Подбегает: «Девушка!..». Я: «Да». — «Это вы?». — «Ну, — киваю, — в общем-то, я девушка» — откуда мне знать, что она имела в виду...

— ...и что у нее на уме...

— Это всегда было — после концерта блокноты тянут: «Жен­щина, рас­­пишитесь». Вы только что битых два часа меня слушали — не знаю, в каком состоянии были, но неужели нельзя было запомнить, как меня зовут? Я же после каждой песни ору: «Вас покоряла Катя Семенова» — вот это в артистической профессии мне и не нравится. Выйти на сцену...

— ...поклониться...

— ...покривляться — с удовольствием, но все, что вокруг и после, раздражает меня до чесотки: и тогда это выносить не могла, и сейчас не могу. Хорошо, что теперь у меня студия, я в ней работаю — пишу очень много, для всех, и чувствую себя замечательно: и ресницы красить не надо, и в музыке вся — даже еще глубже, чем раньше. Я даже фразы свои на тот случай придумала, когда каких-нибудь звезд записываю. С большими никто же особо не спорит, и если звукорежиссер говорит: «Катя, я считаю, что это не очень...», у меня ответ готов: «Не надо! — автор жив, ему все нравится». Вот такая я... (Смеется).

«НЕУРОЧНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ РЭКЕТИРОВ МЕНЯ ОЗАДАЧИЛО: «НЕ БУДУТ ЖЕ ОНИ КОТЛЕТУ У МЕНЯ ОТБИРАТЬ?»

— Ты утверждаешь: «С 92-го года я стала наконец-то сама собой — нормальным человеком, а не идиоткой, которая идет от гостиницы до концертного зала 30 метров, а рядом охрана»...

— Ну, это продолжалось недолго...

— То есть идиоткой была всего ничего?

— А я и сейчас, в общем-то, ею бываю. Нет, охрана меня недолго сопровождала — просто у всех была, а у меня нет... Помню, мы куда-то лететь собирались, и часов в пять утра всей толпой (коллектив-то у меня был здоровый) в аэропорту то ли Домодедово, то ли Внуково стояли. Из буфета так пахло котлетой, что я сказала: «Если сейчас не съем ее, сдохну», — и за пищей пошла, но уже холодную котлету с белым хлебом купив (мне в салфетке ее дали, потому что известной была), вдруг поняла, что за мной неотступно два мордоворота в трениках следуют. Ну, а тогда же стращали вокруг: рэкет, все страшно!.. «Вот оно, — думаю. Началось...».

Пять утра, я от своих далеко, и с этой котлетой стала по аэропорту шифроваться: за газетами где-то пряталась, а они за мной по пятам все время ходили, причем с каменными совершенно лицами. Ну, решила, «братки», наверное, хотя мне рассказывали, что обычно рэкет после концертов приходит.

— А ко многим коллегам приходил?

— Да, но тут их неурочное появление меня озадачило: «Не будут же они котлету у меня отбирать?», но все равно страшно.

Я то медленно шла, то бегом бежала: раз — и с котлетой в туалет заскочила. Доела ее, выхожу: стоят! Поняла, что я, видимо, удар на себя вызывала, своей беготней по аэропорту их отвлекая, и думаю: «Нет, очень страшно — пойду-ка к своим». Подхожу к ним и выразительно на директора смотрю: типа спасайте меня, потому что... (глазами в сторону показывает), но это сейчас мне весело, а тогда...

До Жени, директора своего, дошла и говорю: «Какие-то люди за мной ходят», а он: «Забыл сказать — я же охрану тебе нанял».

Эти ребята, Генка и Сережа, потом мне рассказывали: «Мы думали, ты сумасшедшая — купила котлету, за газетами спряталась, откусила, за какой-то ларек залезла, потом в туалет есть пошла». Я рассмеялась: «Ну так пугать же нельзя».

Короче, хорошие были ребята. Один в свое время жену моего же директора охранял, потому что у нее много бриллиантов было, второго — мы с ним в нарды играли — я иногда просила: «Генка, сходи булку купи — что-то под ложечкой у меня сосет...». Он: «Не-а, сама иди» — вот такая у меня была охрана, но бывали дни, когда из гостиницы выходишь, и вдруг какой-нибудь нормальный человек говорит: «Ой, Катя Семенова!», — а он джж! — в пятак сразу бьет. Я над беднягой платком махать начинаю, кровь ему из носа вымакивать... «Гена, ты дебил?» — спрашиваю, а охранник мой отвечает: «Ну, я же работать должен».

Длилось это недолго — пару месяцев. Мы в Юрмале с сольными концертами в зале «Дзинтари» были — тоже дней 10 работали... Это сейчас красоты какой-то там навели, а тогда вокруг запустение было, за кулисами вообще не передать — вонь, доски проваливаются... Я просто всякой живности очень боюсь: мошек, муравь­ев, — а там все это было, и какой-то хилый заборчик такой. В один из дней я уже фееричес­кое выступление свое практически завершаю, пою, пляшу, а са­ма думаю: «Ура! Почти все!» — и вдруг смотрю, через заборчик люди в голубых беретках лезут, причем их много и они такие веселые все и нетрез­вые...

— День ВДВ?

— Ну да, «Катюха, давай!» — кричат. Смотрю, «мой зритель, мой судья...

— ...свидетель радостей моих и бед»...

— ...с лица спал, все в лавки вжались — реально страшно всем стало. «А чего, — спрашиваю, — гуляем-то?». — «Катюха, у нас праздник — давай спой». Я: «Сейчас».

— «Вам хочется песен? Их есть у меня»...

— Поворачиваюсь — то есть еще не все допела и как бы пою, а они как бы нормальные, но только чрезвычайно мне радуются — я такой радости была недостойна. В общем, когда репертуар кончился (а они меня не отпускают, и зрители боятся, как бы чего не вышло, с надеждой на меня смотрят), думаю: «Пора с этим балаганом заканчивать», — и в кулисы кошусь. Там какие-то балетные мои стоят: кто со шваброй, блин, кто с веником, готовые на защиту мою встать, и два этих охранника: что они сделают? — вэдэвэшников-то человек 40.

Короче, я с ними по-хорошему разобралась. «Чуваки, — сказала, — уже все, дальше я петь не могу. Мне тоже сейчас выпить надо — за ваш праздник: вы чего? Скоро день уже новый наступит, а я за ваше здоровье еще ни грамма...» — в общем, ситуацию разрулила, со сцены ушла и директору прямо сказала: «Понимаешь, мирным граж­данам в пятак на ровном месте, в принципе, если подучусь, я и сама дать смогу, а когда первая ситуация настоящая случилась, где они были? А денежки нам самим поделить между собой можно» — ну и все.

«НАДО ОТСЮДА ВАЛИТЬ», — ДУМАЮ, А НАМ КОЛЕСА ПРОТКНУЛИ И УЖЕ АВТОМОБИЛЬ РАСКАЧИВАЮТ: «ДАЙТЕ НА НЕЕ ПОСМОТРЕТЬ!». УЖАС!..»

— «По поводу карьеры у меня все как-то довольно легко происходило, — признавалась ты, — я ее не хотела. Петь — это дело одно, но чтобы на руках машину носили — совсем другое, и если кто-то к этому рвется, то нарвется и свое получит» — доли кокетства тут нет?

— Это и правда страшно: несколько раз на стадионе у меня людей пожарными машинами разгоняли, а однажды, где-то на Дальнем Востоке мы были, к автобусу меня прижали — уже музыканты в салон сели, а я, добрая душа, автографы решила раздать.

— Осчастливить...

— Короче, половина трибун за ними рванула, а поскольку все хотели: «Мне!», «Мне!», я прижималась, прижималась к этому автобусу и терять сознание стала.

Пришлось стекло выбивать, и ребята меня через верх затаскивали — уже, можно сказать, бездыханную.

— Фильм ужасов просто...

— Вот-вот, и на юге тоже сколько раз это было... Мне рассказывали, что обычно стадион наполовину делили, а я на три стороны всегда работала: здесь сцена, а тут трибуны со зрителями, причем гримерка, как правило, в противоположном конце поля...

— ...и чеши...

— А как я туда доберусь? — прямо по траве надо пройти. Ну хорошо, я на дорожку выйти могу и по ней топать, но зри­те­ли-то все равно здесь — они же с любовью

С Дмитрием Гордоном. «Мне до сих пор не очень понятно, что известной артисткой стала»

начинают стекаться, и просто столпотворение получается — жуть! Помню, я в туалет одна боялась ходить, потому что иду вроде с концерта, людям, которые стоят, говорю: «Спасибо! Спасибо!», и вдруг из толпы крик: «Дайте на нее посмотреть!». Дима, ну что на меня смотреть? — нет, «Дайте!», поэтому подъезжала машина, и, бывало, сажусь в нее, а сумки концертной у меня уже нет — только ручки остались. Значит, мой зритель ее оторвал...

— ...мой судья...

— ...на сувениры, и я вроде думаю: «Ладно, хоть с ручками отсюда валить надо», — а никуда мы не едем, нам колеса проткнули и уже автомобиль раскачивают: «Дайте на нее посмотреть! Дайте на нее посмотреть!». Ужас!..

— И что, выходила?

— Нет, ну как? — куча милиции прибывала или погранцы какие-нибудь толпу оттесняли. Вплотную к нашей машине, которой шины только что прокололи, милицейская подъезжала, и я перебегала туда.

— На мысли: «Это, наверное, не со мной происходит» ты себя не ловила?

— Нет, я понимала как раз, что все происходит со мной, но как-то очень неправильно. Такого быть не должно, тем более у артистки с моими способностями — я же не Майкл Джексон, чтобы из-за меня безумствовать, а у людей цепная реакция какая-то получается...

— Стадный инстинкт...

— Сколько работала, все время замечала, что зрители очень внушаемы — вот льется концерт гладко, все хорошо, красиво, но достаточно кому-то одному гадость какую-нибудь выкрикнуть, сразу группа поддерж­ки находится и уже веселее становится. Ну то есть хамство — обычно я это так не называю, но сейчас по-другому нельзя...

— ...сочувствие в публике неизменно находит...

— Толпа-то большая, а когда много народу, они гораздо живее на что-то негативное отзываются, нежели на что-то хорошее, — к сожалению, поэтому, как можно это бесконечно любить, не знаю.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter