Бард Юрий КУКИН: «Когда пишешь, попробуй влезть в шкуру другого», — сказал мне Высоцкий. «А можно в твою?» — поинтересовался я. Володя хмыкнул: «А не просторно тебе там будет?»

Барды — люди без возраста. Они всегда ровесники тех, кто насвистывает их песни, будь то уставший от разлуки с домом геолог, упрямый альпинист, ностальгирующий эмигрант или турист, опьяненный свободой. Однажды Юрий Кукин подсчитал, что «50 — это так же, как 20, ну а 70 — так же, как 10». Стало быть, сегодня, в 76, он совсем еще мальчишка. Довольно хулиганистый, на первый взгляд: взъерошенные кудри, улыбка такая... шкодливая, сигарета в углу рта и подростковая ленца в голосе, как только включается диктофон: «А че рассказывать? На концерте все услышите». Кукин давно уже не пишет новых песен, и может быть, как раз поэтому мы до сих пор слово в слово помним те, старые. «Ах, гостиница моя, ты гостиница, на кровать присяду я, ты подвинешься...». Короткие, образные, емкие зарисовки о состоянии души. Добрые, как и сам Кукин.

«Я НЕ ЛЮБЛЮ ЧУЖИХ ПЕСЕН, НО ОБОЖАЮ СВОИ»

— У вас редкая профессия — тренер по фигурному катанию. Могли бы сегодня восседать в жюри «Ледникового периода», делить славу с учениками-чемпионами. А вы скрылись «за туманом»: «Понимаешь, это странно, очень странно, когда люди ни с того и ни с сего...». С чего это вы променяли фигурное катание на бардовскую песню?

— Фигурное катание — очень тяжелый спорт, отнимающий у ребенка все свободное время. Ни учиться толком, ни отдыхать. А сегодня это напоминает больше костюмированное шоу. Катаются плохо, никто из участников не освоил фигурное катание как спорт. Мне это не очень нравится.

В 54-м, когда я с отличием окончил Институт физкультуры имени Лесгафта, нас было восемь тренеров на всю страну. При распределении могли выбрать любую точку СССР, но я остался в родном Петергофе. Это было обыкновенное футбольное поле, которое зимой заливали водой. Я огораживал веревками часть катка и тренировал детей. Там же у Игоря Москвина занимался и будущий тренер Станислав Жук — тогда ему было лет 12. Очень был хулиганистый парень, между прочим. Но, как известно, стал чемпионом страны, привнес в фигурное катание, которое до этого больше напоминало балет на льду, акробатику, на руках стоял.

Коньков в то время, вообще-то, не хватало, и фигурное катание не было еще таким популярным. А потом началось массовое увлечение. Вот я и предложил — кстати, первым в стране! — ввести оплату за обучение — пять рублей в месяц. Создал 10 школ и получал огромные деньги. Зимой тренировал детей, а весной работа моя прекращалась до следующей зимы.

Я числился в штате дирекции дворцов и парков Петергофа, и меня назначили директором пляжа. Ну представьте, что это за работа — охранять песок? Вот тогда мой товарищ-геолог предложил мне поехать в экспедицию. Дескать, там романтика — посиделки у костра под гитару. Я поехал — не за деньгами, потому что платили там немного, а у меня к тому времени со всеми школами набегало тысяч шесть в месяц. Так я оказался в шахте, среди геофизиков, проверяющих под землей приборы.

— Понравилось?

— Ездил потом в экспедицию пять лет подряд. Геологи показали мне, как играть на гитаре. Вернулся я, и правда, с песней. Только спел ее в экспедиции, а в Ленинграде уже подхватили на каждом углу: «За туманом, за туманом». Это было в 63-м. Песня длится всего лишь 50 секунд, но без нее теперь ни один концерт не обходится.

Я, конечно, и думать не мог, что ее будут распевать еще и на другом конце земли, на Брайтон-Бич. Сочинил ее по дороге в экспедицию — для себя и о себе. Стихи, как мне потом говорили барды-мэтры, — против всех правил, без метафор, эпитетов, сравнений. Но эта песня почему-то стала самой известной. А потом я много лет работал в Ленконцерте артистом разговорного жанра третьей категории и получал восемь рублей за выход.

— Так вот почему вы на концертах больше говорите, чем поете!

— Да, я не столько пою, сколько рассказываю, — про свои песни, про друзей, всякие смешные истории. Песни у меня короткие, и если бы я только пел, исчерпался бы через 20 минут. А концерт все-таки идет два с половиной часа.

— Вы обмолвились как-то, что не любите бардовские песни...

— Я не люблю чужих песен, но обожаю свои. Я же над ними работал, старался. Когда слушаю чужие песни, не могу писать сам, они сбивают меня с толку. Моя голова должна быть свободна... Хотя я кайфую от Визбора, Городницкого, мне нравятся Олег Митяев, Тимур Шаов. А вот Трофим и Макаревич — это уже не бардовская песня, это эстрада. Считается, что бард — это каждый, кто сам пишет музыку, стихи и сам поет. Как будто «бард» — это технический термин, а не штучный товар.

— Ну хорошо, чужих песен вы не любите. Но общаетесь с кем-то из бардов-коллег?

— Я мало пью, если вы это имеете в виду. Не люблю банкеты. После организованной пьянки у меня болит голова. Но 50 граммов коньяку перед концертом — всегда. Чтобы стыдно не было. Это немножко оживляет память. С кем общаюсь?

С Городницким — почти каждый день. Он теперь активный деятель и в науке, и в искусстве. Отыскал Атлантиду, написал об этом научный труд и стал академиком. А спустя 20 лет после того, как он Атлантиду открыл, американцы заявили, что нашли ее первыми.

«РОК-МУЗЫКАНТОВ ВСЕ МЕНЬШЕ, ДА И РОК ПОГЛУПЕЛ»

— При сегодняшних скоростях созерцающие мир вокруг себя, а потому вечно идущие не в ногу и отстающие романтики — барды выглядят, согласитесь, наивно. Допускаете, что настанет момент, когда мир совсем потеряет к авторской песне интерес?

— Да нет, это рок-музыкантов все меньше, да и рок поглупел, хоть, правда, и был не очень умным. А авторская песня не умирает. На первый бардовский фестиваль в Израиле собрались человек 800, а теперь съезжаются до 10 тысяч зрителей. В Америке фестивали авторской песни проходят в каждом городе, в России их стало вдвое больше — это значит, что миллионы людей объединяются одним настроением.

— Тогда почему же вы не пишете новых песен?

— А зачем? Я старый уже, а старость неинтересна. Сегодня я лишь исполняю то, что писал давно. На Грушинском фестивале на меня и мою старую гитару немногие отвлекаются от водки и от девочек. Большинство, прямо скажем, на «Грушу» вообще приезжают совсем не ради песен. Рассказывали, как в поезде молодые ребята обменивались прошлогодними впечатлениями: «Если бы не эти занудные барды, классный бы фестиваль получился!». Мои слушатели — это те, кто уезжал в эмиграцию с моими песнями и до сих пор помнят их. Вот с ними мы встречаемся и ностальгируем вместе.

— Боюсь вас обидеть, но сочиняете вы гораздо лучше, чем поете и играете на гитаре...

— Я никогда не записывал ни текстов, ни нот с тех пор, как в 46-м сел за барабан джазового оркестра Петродворцового часового завода. Играл и писал подтекстовки на русском языке к иностранной музыке. Джаз — музыка свободная, и ноты в ней не нужны. Одной из первых моих удач были стихи «Зной, пески лежат, как океан» на музыку Эллингтона «Караван», которые я написал в 14 лет. Придумывал слова, напевал про себя.. Если наутро я песню помнил, значит, она хорошая, если нет — ну и Бог с ней.

Меня просили дать ноты моих песен, но их просто-напросто не было. Я ведь не столько пел, сколько рассказывал под гитару. Хорошо играть для барда и необязательно. Мне геологи показали, как брать аккорды на пяти струнах из семи, и с тех пор я не научился делать это лучше.

— Тем не менее премия «Признание» и золотая медаль от Фонда Высоцкого, которых вы удостоены в этом году, вас не обошли...

— А других вариантов нет. Дело в том, что на премию может претендовать только тот, кто соответствует трем условиям. Это должен быть, во-первых, классик, песни которого знают все, во-вторых, человек, лично знавший Высоцкого, в-третьих, пребывающий в рабочем состоянии. «Признание» получали Городницкий, Ким, в этом году премия досталась мне. А больше вручать некому — вымерли все.

— Вручение премии «Признание» традиционно проходит в знаменитом новосибирском Академгородке. Кажется, с его обитателями отношения у вас особенные. Им вы посвятили песню, которую уже лет 40 поют во время задушевных застолий: «Странные люди заполнили весь этот город, мысли у них поперек и слова поперек»...

— Так сложилось, что эта песня стала гимном Академгородка, где я впервые вышел на сцену. Я работал тогда на руднике в Темиртау, только что написал «За туманом», и меня пригласили спеть. Там же, в Академгородке, среди ночи родилась песня «Желтые листья» — я записал ее прямо на обоях, чтобы не забыть до утра. Потом хозяин квартиры вырезал этот кусок обоев и сохранил на память. В Академгородке я выступал на Первом Всесоюзном фестивале бардов...

Там, кстати, и Галич выступал, после чего клуб «Интеграл» Дома ученых закрыли. Сейчас в Академгородке у театра «Глобус» поставили памятник Высоцкому. Лучший памятник. Автор как будто видел его много раз. Володя действительно всегда носил майки и узкие джинсы, чтобы нравиться девочкам. Ноги у него были стройные, бедра узкие, а руки накачанные. Верхнюю пуговицу на джинсах он не застегивал, а стягивал ремнем.

— Вы с Галичем дружили?

— Александр ко мне очень хорошо относился, бывал у меня дома, выпивали, конечно. Он любил повалять дурака. Приехал как-то в Ленинград на пару дней и заехал ко мне в Петергоф. Говорит: «К вам приезжает председатель КГБ. Устроим ему встречу в парке? Скажем, что барды — за советскую власть». В парке людей в сером полно, но мы нашли свободное место, сели на землю, поставили бутылки с шампанским и ждем. Менты увидели нас, посадили в «бобик» и повезли в отделение. Тут Галич как разошелся: «Я член Союза писателей и кинематографистов! В партком буду жаловаться!». Менты удивились: «Вы такие люди солидные, а ведете себя, как дети». Но отпустили.

«РОЗЕНБАУМ ПЕРЕСТАЛ НАЗЫВАТЬ СЕБЯ БАРДОМ, КОГДА БАРДЫ ПОСТУПИЛИ С НИМ ПО-ЗВЕРСКИ»

— Вы не раз становились лауреатом фестивалей бардовской песни, но обделены государственными наградами. А ведь в правительстве наверняка есть люди, которые выросли на ваших песнях.

— Вниманием не балуют. Звания так до сих пор и не дали.

— Неужели оно имеет для вас значение?

— Я-то к званиям равнодушен. Но у меня внучка ждет ребенка и скоро появится правнук или правнучка. Ему или ей будет приятно сказать кому-то, что дед их был признанным артистом. Хотя в телеграммах к моему 70-летию люди так и писали: «Народному артисту России Юрию Кукину». Розенбаум волевым решением стал народным артистом, а я вот хожу просто так.

— Розенбаум — другое дело, он не только песни сочиняет, но и политикой занимается.

— Александр — гениальный человек. Он перестал называть себя бардом с определенного момента, когда с ним поступили по-зверски. Это мрачная история. В общем, чем популярнее он становился, тем больше у него появлялось завистников. В середине 80-х на одном из зимних фестивалей бардовской песни под Ярославлем компания пьяных безобразников разгулялась не на шутку... Сначала выложили из бутылок надпись: «Слава КПСС», потом придумали новое развлечение. Кто-то предложил: давайте, мол, зароем Розенбаума, а то надоел уже — все поет и поет. Сколотили гроб, написали на нем: «Розенбаум», выкопали яму и вбили несколько колышков, как будто Сатану похоронили. Розенбаум тогда был очень удивлен: «Я никого не обидел ни словом, ни песней. За что они так?». Так что с бардами у него отношения сложные. А у меня с ним нормальные.

— А с Высоцким какие были отношения? После его ухода многие вдруг объявили себя его лучшими друзьями. Владимир Семенович с этим, увы, уже не поспорит...

— Мы с Высоцким виделись в последний раз на знаменитом лесном концерте на озере Лампушка. Это было в 72-м. Честно говоря, я его песни тогда не очень-то понимал. Вот Клячкин, Городницкий — это да! А через шесть лет произошел такой случай.

Меня в тот момент дома не было, когда он позвонил прямо с вокзала. Сказал, что привез из-за границы мою пластинку и что у него ко мне дело. Потом я узнал, что приезжал Володя в Ленинград по приглашению самого Романова, первого секретаря Ленинградского обкома КПСС, пел на каком-то закрытом концерте. Он уже знал, что я живу в коммуналке, и, видимо, хотел взять меня с собой к Романову. Мне передали, как он говорил: «Я обязательно помогу получить Юрке отдельную квартиру».

Позже я слышал интервью Шемякина радиостанции «Би-би-си», и тот вспоминал слова Высоцкого: «Миша, ты знаешь, я скоро умру. И к сожалению, не успею помочь своему другу получить квартиру». На пластинках Высоцкого сохранилась запись, где Высоцкого спросили об авторской песне — серьезно ли это вообще? Он ответил: «Конечно, серьезно. Вот Юра Кукин сначала левой ногой песни писал, а теперь с сольными концертами выступает. Значит, это серьезно».

Верьте не верьте, но мы с Володей так и не выпили ни разу. Всякий раз, когда встречались, он был в завязке. В ту ночь, когда умер Высоцкий, я лежал в больнице. Во сне сочинил песню «Баллада об облаках» — о друге, который ушел из жизни. Я в тот момент не думал о Володе, но что-то же подтолкнуло меня к этому...

«ЖИРИНОВСКИЙ ПЫТАЛСЯ МЕНЯВ СВОЮ ПАРТИЮ ЗАТЯНУТЬ»

— У вас все песни о себе. Вам не интересно побыть в другом образе?

— Я действительно герой всех своих песен, единственное исключение — «Маленький гном» («Мой маленький гном, поправь колпачок и, брось, не сердись, разожми кулачок»). В этом смысле у меня культ личности. Я не пишу песен про родину, про Санкт-Петербург, про кого-то другого. Солдат Киплинга — это я, Добрый Волшебник — это я, Старый Сказочник — тоже я...

У меня вообще местоимение «я» встречается очень часто. Мне еще Высоцкий говорил: «Юра, почему ты пишешь только про себя? Вот я могу влезть в чью угодно шкуру — подводника, альпиниста, уголовника, даже могу от имени самолета или микрофона написать песню. Попробуй и ты влезть в шкуру другого человека, когда пишешь». — «А можно в твою?» — спрашиваю. Володя хмыкнул: «Не просторно ли тебе там будет?». — «А я по углам пошарю...» — говорю. Он засмеялся: «Нет уж! Если ты по углам у меня пошаришь, то такое можешь найти! Пиши лучше про себя...».

— «Ну что, мой друг, свистишь, мешает жить Париж?». Это тоже о себе?

— Я попал во Францию по приглашению одного эмигранта через много лет после того, как в тайге писал эти строчки. И понял, что все точно угадал про Париж. Но кто-то эту песню понял по-своему:

...Отсюда никуда не улетишь.
Бистро здесь нет пока,
Чай — вместо коньяка...
И перестань, не надо про Париж.

Приняв «Париж» за песню французских летчиков, на слете «По местам боевых сражений» мне дали первую премию.

— А правду говорят, что вы никогда не соглашаетесь в жюри сидеть?

— Мне это очень неприятно. Я не могу человеку говорить, что песня плохая, даже если она действительно никуда не годится. Он ведь может расстроиться и совсем перестать писать. И в качестве почетного гостя на фестивалях бывать не люблю. По российской традиции приглашенного нужно до смерти напоить, чтобы его чуть ли не кондрашка хватил. А потом рассказывать всем: «Представляете, Кукин умер у меня на руках!».

— В газетах писали, будто минувшей осенью Юрий Кукин принял участие в акции против вырубки одного из питерских парков. Вы человек общественный?

— Да я даже не подозревал, что принимаю участие в какой-то акции. Пригласили спеть на природе, вот я и спел. И пошел домой, а в газетах написали потом, что я присоединился к этой акции. Да и не парк это, а площадка, рядом с которой маленький лесок. Думаю, там было очень грязно. А какой-то бизнесмен и решил построить там особняки, чтобы место не пропадало. Городские власти ему разрешили, и вдруг поднялся шум. Вот и вся история. Я же ни в какой общественной деятельности участия не принимаю. Меня и Жириновский пытался в свою партию затянуть, и общество защиты животных мной интересовалось. Но я даже от животных отказался — а то потом буду чувствовать, что обязан бездомным собачкам помогать.

— Вы полмира объездили, присмотрелись, что где и к чему. В Украине не были давно. Перемены заметны?

— Украина — веселая и красивая страна. Белоруссия по сравнению с вами нищая. И в России гораздо хуже... Например, в Питере у нас матерятся на каждом шагу, даже дети, а я очень не люблю сквернословия. Вот в новосибирском Академгородке мата никогда не услышишь.

P. S. «Бульвар Гордона» благодарит за содействие в интервью творческое объединение «Точка опоры».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter