Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

Часть XXI. Все когда-то заканчивается

(Продолжение. Начало в № 51, 52 (2010 г.), в № 1-13, № 15-19)

ДЕНЬГИ В ОБУВНОЙ КОРОБКЕ

Как-то я уже писал, что чиновники обладают неистребимым умением: они, как раковая опухоль, постоянно стремятся поразить свое окружение. Умеют многое, в том числе то, чему я не обучен, но сплоченной работы с одним из них даже на уровне единственного журнала у меня не получалось - я переставал контролировать работу всего коллектива.

Внутриредакционная конфликтность от этого нарастала, наш тандем с Гущиным не получился. Лев уверенно подчинял себе издательское дело, видя в нем только бизнес. Так, наверное, можно вытачивать и продавать шахматные фигурки, не умея играть в шахматы. Разворачивался и уходил из-под контроля рекламный бизнес. Однажды я поймал сотрудников соответствующего отдела за дележом денег из обувной коробки - именно так им этот откат и принесли. Поувольнял - ну и что?

Не хочу заваливать вас подробностями того, как по формуле Горбачева «процесс пошел». Дела нарушались в журнале, что совсем никуда не годилось. После всех правок и читок в статью о дорогом мне человеке, прекрасном певце Иосифе Кобзоне, вдруг была вписана глумливая фраза. Таких случаев было несколько, но один поразил меня особенно.

Я оказался в Нью-Йорке одновременно с известным российским мракобесом генералом Филатовым, главным редактором «Военно-исторического журнала». Журнал этот был откровенно черносотенным изданием, начавшим однажды печатать даже гитлеровскую «Майн кампф» как рекомендованное чтение для патриотов. Но в Америке (что с этой публикой, кстати, нередко случается) генерал-редактор (в дальнейшем он еще служил пресс-секретарем у Жириновского) начал угодливо стучать хвостом.

На одном из каналов нью-йоркского Public Radio он дал интервью, в котором поведал, что главной задачей советского вторжения в Афганистан было, оказывается, отсечь исламскому миру пути дальнейшего продвижения на Запад, спасти Израиль и укротить Иран. Знакомый американец-редактор из этого радио переписал мне пленку с интервью, и я с первой же оказией отправил ее в редакцию «Огонька», причем в двух экземплярах, приказав немедленно расшифровать и опубликовать. Через день позвонил и убедился, что пленки получены Гущиным и Юмашевым. А еще через пару дней, раньше, чем меня ожидали, я самолично возвратился в журнал. Примчался в редакцию, спрашиваю о материале. Гущин и Юмашев, потупясь, но в один голос сообщают, что кассеты куда-то пропали. Обе сразу, из двух разных, запертых разными ключами сейфов. Позже мне рассказывали, что генерал Филатов получил выволочку за американскую болтовню, но мне-то от этого легче не стало. Терпеть не могу предателей и предательств, особенно вокруг себя.

С некоторых пор любой, даже недолгий, мой отъезд из «Огонька» таил опасность для репутации журнала, а доброе имя было главным нашим завоеванием.

Пожаловался Юрий Никулин. Добрый человек, замечательный актер, он в предисловии к своему сборнику анекдотов писал, что это я его надоумил публиковать «Анекдоты от Никулина» и придумал ему название рубрики. Так и было. Мне нужна была такая рубрика в «Огоньке», но Гущин анекдоты не любил и начал рубрику саботировать. Когда я был на месте, все шло как положено, а стоило мне выйти за дверь - Никулин жаловался, что его анекдоты перевирают в наборе, а уже набранные теряют.

«КОРОТИЧ - ГРОМООТВОД ПЕРЕСТРОЙКИ»

Возможно, надо было наказать подчиненных - и не один раз. Но тогда война пошла бы в открытую, и неизвестно, победил бы я в этих условиях или нет. Тем более что я, в принципе, не люблю шумных разборок. Ко мне приходили сотрудники, предупреждали об опасностях, пытались их предотвращать - я не ощущал себя в меньшинстве.

Как правило, в подобных ситуациях я понемногу накапливаю наблюдения, а затем делаю вывод из них - вначале для себя самого. И только после этого совершаю резкие движения, лучше всего неожиданные. Понимая, что журнал меняется, время меняется, я не хотел пока выяснять отношения ни с кем и пересматривать связи с окружающим миром, но все чаще задумывался о собственном будущем. Да и усталость нарастала, опускались руки, атаки на журнал накатывали одна за другой. Московский корреспондент газеты Washington Post Дэвид Ремник назвал статью обо мне «Коротич - громоотвод перестройки». Похоже на то...

Путч 19 августа 1991 года не остановил, а только усилил начавшиеся в стране необратимые процессы. «Страна ходила ходуном, Ельцин рвался в Кремль. С последним десятилетием ХХ века уходила целая эпоха». Знаменитое фото — Борис Ельцин и Александр Коржаков на танке перед Белым домом во время августовского путча

Страна ходила ходуном, Ельцин рвался в Кремль. Всегда корректный Юмашев объяснил мне, что ельцинские люди обеспечат нам любую поддержку, поэтому и нам надо поддерживать их где только возможно. Но, пытаясь не проиграть, я не стремился входить в чужие расклады. Репутация «Огонька» настолько срослась с моей собственной, что, принимая во многих случаях огонь на себя, я уже не искал новых союзников.

Однажды я подумал, что время пришло, и сделал одно из неожиданных резких движений: пригласил аудиторов для проверки всей финансовой документации. Ах, как мне выговаривал Гущин за неожиданную ревизию, как тормозили комиссию, пытались не давать ей документов, а я говорил, что вызову слесаря, и приказывал отпирать сейфы, ключи от которых вдруг терялись в самое нужное время.

Я попросил председателя трудового коллектива журнала (это было вместо профсоюза, партийную организацию мы к этому времени прикрыли) способствовать аудиторам. Он написал мне заявление, что «Л. Н. Гущин систематически блокирует работу проверяющих», а позже - о том, что «редакция и трудовой коллектив, мягко говоря, обобраны». Аудиторы сразу же начали выявлять много мелкой, мелочной, грязи - растрат на личные цели, незаконных расходов не то чтобы в необъятных (для этого в нашем бюджете и средств не было), но достаточно неприятных размерах.

Везде фигурировали те же два человека - мой заместитель и заведующий отделом писем. Все это было вроде бы неподсудно, несерьезно, тем более во времена, когда госчиновники уже хапали целыми контейнерами, тем более что за пределами «Огонька» я не копал - не мое дело. Но все равно было очень противно.

Чуть позже и независимо от всего этого в журнале «Столица» появилась статья о махинациях Гущина. Ко мне валом пошли сотрудники, требующие «шустрого Леву» из журнала убрать. Но я понимал, что все гораздо сложнее. Мне - я вам рассказывал - удалось собрать в «Огоньке» прекрасных журналистов и объединить их ощущением общего дела. Каждый из лидеров нашего журнала мог запросто возглавить любое другое издание, и, естественно, что в это время перемен многие из них начали глядеть, куда бы податься.

Атмосфера вороватости, опустившаяся на страну, вдруг черкнула крылом по журналу - шесть сотрудников вскоре пришли ко мне, сказали, что хотят уволиться, и я мог их понять. Мне было очень непросто, но на радикальную перетряску не было сил, а если честно, и желания. Ельцин входил во власть, вводя за собой целый хвост верных, очень разнообразных людей, среди которых был и мой Валентин Юмашев.

Начинать войну именно сейчас - значило перейти к борьбе без правил, к той самой схватке на рыбьих потрохах, которая бывает популярна в провинциальных американских цирках. Можно было разрушить и журнал, и себя, ничего не обретя даже в случае победы (которая в этих условиях была почти невозможна). Многое выглядело, как в древней притче: горшок упадет на камень или камень упадет на горшок - результат один.

Ну вот, со всей своей репутацией храброго редактора я понял, что у всякого дела должно быть логичное завершение. Это было объяснением для себя, а в общем, я дрогнул и решил уйти. Перед этим вызвал к себе Гущина, который очень боялся огласки и все время спрашивал у меня, не будет ли он уволен.

Я собрал и отложил в свой архив копии аудиторского акта и бумаги о сдаче мной в бухгалтерию полученных в Париже денег. Ему же сказал, что оставляю журнал и очень надеюсь, что они с Юмашевым продолжат делать славный еженедельник. Мы договорились, что официально уйду я чуть позже, и это будет обставлено как полагается, с благодарностями, прощальным приемом, салютом и раскланиваниями на страницах журнала вдогонку. Надо сказать, что позже, даже в изменившихся обстоятельствах, слово свое Гущин сдержал.

«ПЛОХО, ЕСЛИ НАДО БЫТЬ ХРАБРЫМ, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ ХОРОШИЙ ЖУРНАЛ»

Я знал, что с редакторством у Льва Гущина вряд ли что-то получится, журнал - это не супермаркет, но - стыдно сказать - мне было почти все равно. Позже на инаугурацию нового «послекоротичевского «Огонька» в качестве почетного гостя пожаловал с поздравлениями главный охранник Ельцина генерал Коржаков: он выразил надежду, что теперь все будет как надо. Кому надо?

Что касается моей личной храбрости, то уже в Америке я прочел книгу московского корреспондента газеты Philadelphia Inquirer, который рассказывает, как на встрече с редакторами Горбачев похвалил нас за храбрость, а я вроде бы встал и сказал ему: «Плохо, если надо быть храбрым, чтобы делать у нас в стране хороший журнал. Пожалуйста, руководите так, чтобы личная храбрость не была в числе главных примет российского журналиста. Мы не дрессировщики тигров и не акробаты под куполом цирка...». Тем не менее на обложке книги об «Огоньке», вышедшей в Америке, Ле Карре снова пишет о моей храбрости, как будто я ходил из окопов в атаку, а не редактировал популярный еженедельник.

Тем временем шли предложения из разных стран, больше всего из Америки, о том, чтобы попрофессорствовать в университетах. Я на год взял стипендию в исследовательском фонде Колумбийского университета Нью-Йорка и стал перебирать предложенные контракты. Первыми шли предложения из калифорнийских университетов, затем - из штата Мичиган, но всего на семестр, позже - из Бард-колледжа под Нью-Йорком - на два года. Затем - из Бостонского университета, на год. Это было примерно то, чего я хотел для задуманной передышки.

На прощание я все-таки решил сделать «Огоньку» подарок в виде первого в нашей прессе интервью с президентом полузапрещенного у нас Тайваня (меня давно туда приглашали, но, кроме прочего, раздражали уговоры чиновников из отечественного МИДа, которые признавали своевременность замысла и в то же время боялись окрика из Пекина).

В общем, 1 сентября у меня начинался учебный год, а на 19 августа был билет из Нью-Йорка в Тайбей, где на 20 августа было назначено само интервью. Я уже спаковал чемодан, когда ночью позвонила Лариса Сильницкая с «Радио Свобода», сообщила, что в Москве произошел путч. Лететь? Американская виза в этот раз у меня была одноразовая, и можно было застрять в непонятном островном Китае без всяких надежд - в Нью-Йорке я хоть знал кое-какие входы и выходы. Если возвращусь в Москву, а путч взаправдашний, меня возьмут в аэропорту, а если путч несерьезный, то и ехать туда незачем.

Многие известные личности - Старовойтова, Каспаров, Афанасьев - тоже находились в это время по заграницам и тоже не спешили домой. Правда, прилетел в Москву Ростропович, которого никто никогда не решился бы тронуть, за исключением разве что правительства самоубийц.

Тем временем меня возили с одного американского телеканала на другой, и я везде изрекал банальности насчет того, что наш народ не потерпит, не позволит и так далее. Из всех моих выступлений в дни путча запомнилось одно - в очень популярной новостной программе Макнила-Лерера. Один из ведущих сидел в нью-йоркской студии со мной, а другой - в вашингтонской вместе с беглым гэбэшником, которого для пущей конспирации нарядили в парик и большие черные очки.

После моего монолога о том, что наш народ не потерпит и не позволит, выступил профессионал в парике. Он спокойно сказал, что в Москве - чушь собачья, а не путч. «Путчи, - сказал он, - совершаются не позже пятницы, чтобы можно было за субботу-воскресенье навести в городе порядок, перекрыть разные почты-телеграфы-вокзалы, взять под охрану правительственные учреждения, арестовать кого следует. Это же событие произошло в Москве в понедельник - никакой это не путч, а затея неквалифицированных людей. Говорить не о чем...».

Так все и получилось. Через несколько дней я возвратился в Москву, где «Огонек» устроил прощальный ресторанный бал в мою честь. В свежем номере вышло благодарственное письмо с перечислением моих заслуг. Этим закончился мой «Огонек».

НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ДОЛГО ГИБРИДОМ САХАРОВА И ПИНОЧЕТА

Все когда-то заканчивается. С последним десятилетием ХХ века уходила целая эпоха. Она умирала, как человек, - постепенно у нее отмирали целые сферы бытия, у государства умирал парламент. Люди менялись. Бывшие партчиновники впадали в национализм, а точнее, в сепаратизм, в желание отгрести себе какой-нибудь кусок разваливающейся страны. «Огонек» оставался на плаву в тонущем государстве, я все еще заседал во все еще живом парламенте, ораторствовал в комиссиях и вместе с грузинской делегацией шумел после того, как в Тбилиси была разогнана мирная демонстрация, при этом вроде бы саперными лопатками солдаты убили несколько человек.

К этому времени меня избрали почетным гражданином грузинского города Кутаиси, и в моих протестах политические симпатии соединились с местным патриотизмом. Когда Горбачев предоставил слово генерал-полковнику Родионову, давшему отмашку на разгон разгромленного тбилисского народного шествия, грузинские депутаты вышли из кремлевского зала, а с ними еще немало сочувствующих, включая меня.

Мы сосредоточенно, почти строем пришли в самое большое помещение нижнего уровня Дворца съездов, в мужской туалет. По размерам он, по-моему, уступал только залу заседаний. Разноголосое гудение перебил зычный голос Михаила Сергеевича, пришедшего, чтобы возвратить нас к парламентской процедуре. Позже я прочел в нью-йоркской русскоязычной газете «Новое русское слово» воспоминания Галины Старовойтовой об этом дне, где она писала, что я вроде бы ответил на призывы Горбачева так: «Как портить атмосферу сотрудничества - так вы, Михаил Сергеевич, - в зале, а как улучшать ее - так в туалет пришли!».

Государство рушилось вместе с авторитетами его первых лиц. Через несколько лет я спросил у Горбачева: «Почему вы тогда не объявили хотя бы на время чрезвычайное положение и не навели порядок?». - «Что ты, что ты, - сказал Михаил Сергеевич, - пролилась бы кровь...».

В самые последние дни своего пребывания в Кремле он говорил о том же. Перед Новым, 1992 годом, когда президентство в Советском Союзе перестало существовать по случаю упразднения самого Союза, я упросил Горбачева принять группу иностранных участников огоньковской конференции. Встретив нас у двери своего недавнего кабинета, Михаил Сергеевич держал руки ладонями кверху и повторял: «На них нет крови, на них нет крови...». Когда-то я сказал ему, что нельзя долго быть гибридом Сахарова и Пиночета, - Горбачев по обыкновению обиделся - он часто обижался, особенно на союзников.

На кабинетной стене, обтянутой серо-серебристой тканью, выделялись два более темных прямоугольника с гвоздями - явно следы бывших портретов, должно быть, Маркса и Ленина. «Я делал что мог...» - сказал Михаил Сергеевич.

Каждый делал что мог, я тоже, но очевидно, что теперь требовались иные усилия, другое правительство, новые руководители, другие газеты и журналы. Эпоха закончилась.

Ни о чем не жалею, но иногда печалюсь, что оставил в редакции «Огонька» какие-то дорогие мне вещи, в том числе призового «Золотого Дюка». Но речь сейчас о памятке особой, которую я особенно пожалел: в процессе многочисленных переездов журнала и потерь она где-то исчезла.

В конце 80-х я подружился с прекрасной норвежской актрисой Биби Андерсон, много снимавшейся у Ингмара Бергмана. Однажды она нанесла мне в Москве неожиданный визит. Биби вошла в кабинет, на ходу доставая из сумки нечто цвета хаки, смятое до невозможности. Еще она добыла из той же сумки и отдала мне письмо от брата Эрнеста Хемингуэя, которого только что посетила в Америке. «Эрнест, - гласило письмо, - считал, что чувство юмора сродни храбрости, и поэтому дарю вам одну из военных курток моего брата. Ваш журнал имеет на нее право».

Куртка была как куртка, примерно 52 размера. Я очень обрадовался и вместе с Биби Андерсон отнес хемингуэевскую куртку в огоньковский конференц-зал. В зале одну из стен занимал стенд, заполненный дарами журналу - коврами с Лениным, снопами пшеницы и риса, бюстами космонавтов, вырезанными из реликтовых пней.

Я давно хотел разобраться в этом нагромождении, да руки не доходили. Так или иначе, мы с норвежской актрисой нашли костюмные плечики и распяли на них куртку, водрузив ее в центре стенда. Письмо хемингуэевского брата я положил в карман куртки, сняв с него ксерокопию на память. С тех пор в журнале менялись хозяева, он переезжал с места на место, и где теперь даренные ковры и точеные пни, я не знаю. Ничего этого мне не жаль - кроме куртки...

В жизни не существует черновиков - все делается сразу и насовсем. Вполне возможно, что жизни наши не только личный замысел каждого. Мы ничего в этом не смыслим, но все-таки должен быть в наших существованиях и высший смысл.

Так или иначе, «Огонек» в непростые времена выжил и достойно запомнился. В стране, в общем, и сейчас все не так плохо, как иногда кажется. Мы стойки и, несмотря ни на что, много незаурядных людей и великих дел пришли и приходят в этот мир даже вопреки его устройству.

Моя личная парабола замыкается в эллипс - я возвратился в Украину благодаря «Бульвару Гордона», поверившему в меня, благодаря тому, что я здесь все еще нужен кому-то, благодаря телевидению, газете «ФАКТЫ» и многим хорошим людям.

Надо делать свое дело, пресекая попытки унизить себя и не унижать других. Вот и все.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter