Народный художник Украины Людмила МЕШКОВА: «В течение 10 минут Жан Поль Бельмондо снял мне боль своими большими горячими руками. Он был особенным в своей теплоте, Бельмондо — это полная расслабуха!»

Никогда не забуду, как пришла на интервью к великому актеру и режиссеру Ролану Быкову (кстати, родившемуся в Киеве на углу Прорезной и Крещатика). Первым делом он спросил: «Вы из Киева? А знаете, что у вас живет гений?». И, увидев мой удивленный взгляд, восторженно выпалил: «Так это же Люся Мешкова!». И сразу же дал адрес ее мастерской, взяв с меня слово, что я обязательно там побываю. Удивительные керамические работы народного художника, почетного члена Академии архитектуры Людмилы Мешковой вырисовываются и выжигаются на территории древней Софии Киевской, сама архитектурная гармония которой вдохновляет на искусство если не космическое, то приближенное к нему. Потому ее герои, такие земные и одновременно звездные, из разных стран и эпох, но с одной планеты под названием «Душа». Во всех энциклопедиях о Людмиле Ивановне пишут, что она — основоположник нового течения — керамической живописи. У кого еще можно увидеть необычные портреты необычных людей: Мстислава Ростроповича, Гии Канчели, Католикоса — Патриарха всея Грузии Илии II, японского архитектора Кендзо Танге, Нани Брегвадзе, Пабло Пикассо, Жерара Филипа, Эдит Пиаф, Святослава Рериха, Ларисы Скорик, Франсуа Миттерана, Николая Амосова, Юрия Башмета, Владимира Щербицкого, Отара Иоселиани, Сергея Параджанова, Ролана Быкова... И трудно поверить, что все это чудо родилось в маленьком сарайчике-мастерской со старенькой печкой, заложенной для керамических опытов еще в 1947 году. В любой европейской стране о художнике с таким «космосом» работ не один бы фильм создали и давно бы построили под него галерею. А Мешкову уже немало лет откровенно обижают, отбирая такие ценные творческие силы. Ведь даже из этой полуразрушенной мастерской, где нет воды, туалета и отопления, ее грозятся выселить. Неужели у нас так много одаренных людей? Почему только после ухода их начинают называть «великими украинцами», поднимать на национальные знамена, махать ими и спекулировать на их именах?

«СЕРЬЕЗНЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНКУРС Я ВЫИГРАЛА ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО В ПАРИЖЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ТАКОЕ БЛАТ»

— Людмила Ивановна, оказывается, вы архитектор?

«Параджанов мне говорил: «Прихожу к тебе, как в храм»

— Да, и это получилось как-то спонтанно. Когда я окончила школу, мой учитель из художественной студии Осташинский очень хотел, чтобы я стала художником, но я уперлась... Мои сестры Валя и Ляля — архитекторы по образованию, вот и пошла по их стопам. Архитектура — это все же целое мировоззрение, и только благодаря ей я к керамике отношусь не утилитарно. На самом деле, глина — это не просто материал, а какая-то энергетическая сила, которую я ощущаю всеми своими клетками. Делая работу, надо войти в определенное состояние, потому что ты совершаешь таинство над тремя средами: огнем, воздухом и землей.

Заниматься просто графикой или живописью мне скучно. Даже когда я рисую — это всегда импровизация. Окончив факультет интерьера строительного института, я попала в Киевский зональный научно-исследовательский институт экспериментального проектирования... Там была мастерская, которую в 1947 году на территории Софии Киевской организовала Нина Ивановна Федорова. И я стала туда бегать, мне это нравилось больше, чем заниматься проектированием. Ты в своем проекте выкладываешься, живешь им, что-то планируешь, а потом заказчики тебе говорят «нет»... А тут ты сам себе хозяин: нарисовал, вылепил, в печку.

— А как в 1986 году вы получили право сделать свое фантастическое панно в парижской штаб-квартире ЮНЕСКО?

— Я выиграла серьезный международный конкурс. Честно говоря, не знаю как. Очевидно, только благодаря тому, что в Париже не знали, что такое блат. В жюри было 10 выдающихся людей со всего мира. А в самом конкурсе принимали участие все мужчины, я одна — женщина. Там показывали свои проекты уже прославленные Вазарелли, Церетели, Глазунов, чудный француз Бонэ, из Мексики — Рудольф Майдави и два итальянца. В результате жюри объявило: «Мы отдаем предпочтение мадам». Я очень нервничала и, плохо зная французский, даже не поняла, что «мадам» — это я. Начала оглядываться и искать счастливицу, а все почему-то смотрели на меня. Тут только до меня дошло...

В Париже я особенно чувствовала помощь и поддержку наших дипломатов — Юрия Николаевича Кочубея и Анатолия Зленко. Помню, когда наконец появилось мое панно, архитектор самого ЮНЕСКО австриец Бернард Зюрфюс мне сказал: «Очень вам благодарен за высочайший профессионализм и творческий подход к делу». А гендиректор ЮНЕСКО сенегалец М’Боу, кстати, очень образованный человек, так все понимал и задавал такие вопросы по керамике, что я обалдела. Он мне сказал: «Если бы я знал, что будет такое панно и такой эффект, я бы его делал при входе. Заходишь — и оно сразу тебя встречает!».

— Так чем же вы их поразили?

— Это керамическое панно на 55 квадратных метра, которое называется «Земля. Флюиды жизни и расцвета мирам Вселенной посылай...». Работа выполнялась в нашей киевской мастерской под руководством Нины Ивановны. Я работала два года, не поднимая головы, все время переделывала небольшие кусочки, стараясь ее «расшевелить». И сейчас она как будто живая: в зависимости от времени суток керамика бликует, меняет свой цвет и смотрится по-разному.

«ШЕВАРДНАДЗЕ ПРЕДЛОЖИЛ МНЕ ОСТАТЬСЯ В ТБИЛИСИ»

— Наверное, это все физически тяжело?

«Мстислава Ростроповича я видела на сцене — это состояние и решила передать»

— Очень! Само панно в Париже я монтировала около трех месяцев. Когда закончила работу, был фуршет на 200 персон, который организовал М’Боу, потому что у наших не было денег. Представьте, завтра уже открытие, а никто и ничего. И вдруг идет красное пятно — это секретарь директора ЮНЕСКО в красном пиджаке и еще два переводчика. Подходят, поцеловали руку и передают мне приглашение: «Генеральный директор в связи с окончанием вашей работы организовывает в вашу честь вечер».

— Я своими глазами видела надпись возле вашего панно: «Подарок от Украины ЮНЕСКО». Но мне показалось, что ничего особенно ностальгически-украинского в этой работе нет...

— Я очень не люблю так называемую псевдонациональную трактовку, когда просто паразитируют на украинских национальных наработках — народном орнаменте, рушничках, вышиванках. При этом я столько перелопатила! Пропустила через себя и Ганну Собачко, и Катерину Билокур с ее тонким натурализмом, и Марию Примаченко с ее колоссальным монументализмом. Откуда эта культура? Просто диву даешься. О той моей работе в ЮНЕСКО сенегалец М’Боу восклицал: «Фантастик! Манифик! Се — Юкрейн!».

Я, когда работала, и не думала, что это все должно быть в национальном стиле. Просто это непроизвольно вырывалось из моего сердца, так как я всеми своими корнями в Украине. Там и пивники сидят, и какие-то колоски, что-то от Примаченко, что-то от Билокур, и я этого не стесняюсь. Это не плагиат. Просто я — украинский художник и развиваю давние традиции, чтобы они не стояли на одном месте.

— Людмила Ивановна, а что за история у вас случилась с Жаном Полем Бельмондо?

— Так получилось, что, когда я работала в Париже, он несколько раз приезжал в ЮНЕСКО. И его приводили к моему панно. Мы с ним встретились, пили кофе, разговаривали. И хотя мой французский был «шикарный», мы понимали друг друга. Он мне все время говорил: «Ты художник — супер». А как-то мы созвонились и встретились. Он уже был женат на молодой женщине Натали, которая и сегодня с ним. Кстати, познакомились они благодаря своим собачкам, которые были одной масти и выгуливались на одном бульваре — Сен-Жермен. И на нашу встречу он пришел с женой и с этими собачками.

У меня в тот день было высокое давление. Когда мы сели на бульваре на скамейку, он мне буквально в течение 10 минут снял эту боль своими большими и горячими руками, и я убедилась в существовании сильной мужской энергетики, о которой говорят психологи. Бельмондо — это полная расслабуха. Он был особенным в своей теплоте. Его жена Натали рассказала, что он действительно снимает болевые ощущения и лечит. Бельмондо работает в театре и помогает актерам, если они неважно себя чувствуют. Потом он вечером пригласил меня в ресторан, но не получилось по моей вине.

— А правда, что в 1982 году во время персональной выставки в Тбилиси вас уговаривали там остаться?

— Да. Эдуард Шеварднадзе предложил.

— Он был на выставке?

— Нет, но должен был прибыть, и мы стояли и ждали его. Вдруг подъезжает черная машина и из нее выходит... Католикос — Патриарх всея Грузии Илия II. Это же были советские времена, и первый секретарь ЦК Компартии Грузии не мог быть вместе с Католикосом, и он отложил свой приезд. Но эта выставка стала событием такого уровня, что Шеварднадзе пригласил меня в гости. Два часа мы разговаривали, и он мне предложил работать в Грузии. Тогда на выставку ко мне пришли все знаменитые грузинские шахматистки — Майя Чебурданидзе, Нона Гаприндашвили, Нана Александрия. Пришла Нани Брегвадзе, с которой мы подружились. Я тогда была и у Параджанова на улице Котэ Месхи. А он приходил на мою выставку каждый день и говорил: «Прихожу к тебе, как в храм. Я очищаюсь!».

«КОГДА Я ПРИВЕЗЛА ПОРТРЕТ РОЛАНА БЫКОВА, ЕГО ВДОВА СКАЗАЛА: «ТЕПЕРЬ Я НЕ ОДНА ДОМА»

— Вы до этого были знакомы?

Больше всего Людмилу Мешкову в Пабло Пикассо поразили его глаза

— Да, потому что он приходил сюда, в киевскую мастерскую, к Нине Ивановне и всегда нас поддерживал. А мы с ней приезжали к нему на киностудию Довженко, где он нам двоим в маленьком зале показывал свои фильмы «Тени забытых предков» и «Саят-Нова». Однажды он привел в мастерскую Отара Иоселиани, который в тот же день пригласил меня в Дом кино на премьеру своей «Деревенской пасторали». Вот так мы с ним познакомились и подружились.

Когда я приезжала в Тбилиси, всегда встречалась с Отаром. Этот изумительный режиссер привел меня в свой дом, я познакомилась с его чудными женой и дочкой. Он меня привозил на дачу к знаменитой Верико Анджапаридзе, маме Софико Чиаурели... Как-то я ехала в Москву и на перроне вдруг увидела проходящего Иоселиани. «Пошли к нам», — обрадовался он и забрал меня к себе в купе, где был Котэ Махарадзе и чудный грузинский актер Георгий Кавтарадзе. Мы проговорили всю ночь.

С Иоселиани мы очень часто встречались и во Франции. Он жил у Алекс, французской графини — милой, обаятельной женщины, снявшейся в главной роли в его «Фаворитах Луны». Я работаю, он мне звонит и приглашает в гости пообщаться.

УОтара было очень хорошо: огромное количество книг, на полу шкура зебры... И потрясающий бар, по образцу которого я потом сделала бар и у себя.

СИоселиани, конечно, непросто, потому что у него сложный характер, но благодаря ему я познакомилась со многими французскими режиссерами и художниками. Как-то он привел меня в парижский кинотеатр, где шли его «Фавориты Луны». Я попросила: «Давай посмотрим вместе». — «Ты что? А если кто-нибудь увидит, что я сижу и смотрю свой фильм?».

Никогда не забуду, как он меня выручил. Фура с керамикой моего панно для ЮНЕСКО приехала в Париж в выходной день, что для французских рабочих — святое дело, и никто, естественно, не работает. А машина должна была уезжать. Я в отчаянии, не зная, что делать, позвонила Отару. Он пришел с графиней Алекс: «Ну давай таскать», — сказал ей. И засучил рукава. При этом Отар успевал ругаться: «Сам Отар Иоселиани таскает твою керамику!».

— А как отреагировала графиня?

— Таскала ящики безропотно.

— Где вы познакомились с Роланом Быковым?

— Ролан Антонович — очень интересная страница в моей жизни. Он был воистину гениальным актером, блистательным импровизатором и чрезвычайно доброжелательным человеком. Я так с близкими не могла говорить, как с ним: все понимал и чувствовал с полуслова...

А познакомилась я с Быковым на своей московской выставке в Союзе архитекторов в 1978 году. Он приходил столько, столько она длилась. Как-то пришел и спросил, где мы с сестрой Лялей и племянницей Таней живем. Нас поселили в какой-то гостинице Союза архитекторов. «Нет. Только к нам?» — сказал Ролан Антонович, и нас отправили в район метро «Аэропорт», где в кинематографическом доме в квартире Лены Санаевой мы и разместились. Над нами жил Георгий Данелия, Ролан со своей мамой и Леной — на Пятницкой улице.

Потом Ролан Антонович приехал сюда в Киев со своим фильмом «Автомобиль, скрипка и собака Клякса», и мы снова встречались. Он приходил в мастерскую и смотрел, смотрел на мои иконы, которые были еще не закончены, а потом сказал: «Не дорабатывай их, оставь так. Дай на откуп тем людям, которые будут на них смотреть». И я оставила, как он сказал. Некоторые спрашивают: «А почему лица не дорисовала?». Но разве мы знаем, какими святые были на самом деле?

— Вы потом и портрет Ролана Быкова сделали в керамике?

— Да, после его смерти. Я три года его писала, но при жизни Ролана Антоновича все не могла закончить. Привезла лишь на его 40 дней жене Лене. Я почувствовала, что он смотрит на нас уже с высоты, где приобрел покой. Не знаю, получилось ли, но когда уезжала, его жена сказала: «Ну теперь я не одна в доме».

«ЕЩЕ НЕМНОГО ПОБУДУ У ТЕБЯ И НАЧНУ В БОГА ВЕРИТЬ», — ГОВОРИЛ АМОСОВ»

— Если не ошибаюсь, московская выставка 1978 года принесла вам дружбу не только с Быковым...

Отар носил ящики и ругался: «Сам Иоселиани таскает твою керамику!»

— Ролан Антонович на выставку привел Колю Губенко с Жанной Болотовой. Раза три приходил Роберт Рождественский со своей супругой Аллой. Писатель Валентин Распутин ехал в Париж из Иркутска, а потом обратно и тоже приходил на мою выставку. Потом он еще четыре раза приезжал ко мне в Киев. Тогда же я познакомилась с Чабуа Амирэджиби. Не могу передать, какой красоты этот грузин, написавший роман «Дата Туташхиа»: сван ростом под два метра, с руками здоровыми, как лопаты. И море обаяния.

— Почему портрет Николая Амосова вы так и не перевели в керамику?

— А как я могу перевести, если вложила туда всю душу и энергию?.. Как-то из Америки приезжали художники-галерейщики и хотели его у меня купить. Благодаря этому портрету я с Николаем Михайловичем и познакомилась. Он мою сестру Лялю прооперировал в 1976 году, я тут же и начала его рисовать, потому что он был для меня Богом. Когда увидел этот портрет, схватил меня вот так за руку и долго не отпускал — все, знаменитый хирург со мной уже дружил. Произошло это на телевидении.

Один телережиссер, делая передачу обо мне, предложил: «Я приглашу Амосова, а вы ему в кадре вручите портрет». Но мы встретились в студии до того, как попали в кадр... «Я должна сделать сюрприз, — говорю ему. — Но покажу вам его сейчас, а то вдруг не понравится». Он говорит: «Смотри, чего придумали! А я гадаю, с чего это меня позвали?». Ну, потом начался прямой эфир, и ведущий говорит: «А сейчас, Николай Михайлович, мы вам сделаем сюрприз». А он громко так отвечает: «Не надо! Я человек честный и не буду притворяться, что портрет не видел. И если бы он мне не понравился, сразу бы сказал, что это говно».

Бывает, придет ко мне в мастерскую, мы общаемся, а потом он посмотрит на часы и говорит: «Так, Люсечка, я у тебя уже два часа. Ты представляешь, вместо того, чтобы работать, два часа байдыки бью!

Надо уходить, а то еще немного побуду у тебя и начну в Бога верить». Ходит по мастерской, смотрит работы, а потом отчитывает меня: «Люсечка, ты мне это уже показывала два месяца назад. А что нового сделала?».

Потом он стал к себе домой приглашать. Познакомилась с Лидией Васильевной, его супругой. Когда я приходила к ним, они такие чаепития устраивали! Лидия Васильевна пекла замечательные пироги и торты, а журналисты писали, что Амосов по своей особой системе морит голодом и себя, и свою семью.

В последний раз, когда мы встречались, он мне сказал: «Я себе дал установку, что буду жить 100 лет». Не дожил — умер в 89. Вмешалось воспаление легких, потом инсульт... Когда его не стало, ко мне пришла дочь Амосова Катя с мужем Володей. Она плакала и рассказывала, как меня ценил и любил папа. Катя же меня по существу и спасла, когда мне понадобилась операция на сердце.

«ВДОВА ЩЕРБИЦКОГО ЗАКАЗАЛА ПАМЯТНИК МНЕ, ПОТОМУ ЧТО ВСЕ НАШИ СКУЛЬПТОРЫ ЕЙ ОТКАЗАЛИ»

— Вас как-то особенно вдохновляют гениальные люди?

Портрет Эдит Пиаф из серии «Воспоминания о Париже»

— Ничего с собой не могу сделать. Начинаю работу, но и то, и другое хочется, и третье... Обжиги-то разные, их много, я не всегда успеваю, это такой большой труд. Потом нужно делать какие-то работы на заказ, чтобы жить. И так все время — одну заканчиваю, другую только начинаю. Вот сейчас Анатолия Соловьяненко должна сделать, потому что мы с ним общались, и я так его душу прочувствовала. Уже готовы эскизы Чюрлениса, он моя боль. Когда мне кто-то очень близок, то очень трудно это делать.

Святослав Рерих давно нарисован, а Елена Ивановна Рерих рисуется, хотя и очень тяжело: как ни странно, ее фотографии всегда плохо выходили — практически все засвечивались. Когда начинаю думать о Врубеле, то у меня почему-то слезы наворачиваются. Сделала Ростроповича, сейчас закончила и Башмета. Вот портрет Феллини нарисовала, а в керамику перевести перед выставкой не успеваю. Андрей Тарковский в процессе работы, потому что это не так просто — познать и почувствовать его.

— Есть разница между портретом и другими керамическими жанрами?

— Знаете, не могу сказать, что хорошо знала композитора Альфреда Шнитке, но однажды смотрела по ТВ, как Ростропович, Башмет и Кремер исполняли его музыку, а Шнитке их благодарил. И я увидела его глаза! У меня было такое состояние, что я должна немедленно рисовать.

На следующее утро в консерваторской библиотеке отыскала его портрет. Работаю и чувствую, что могу показать то, что свойственно только ему. Я впервые увидела лицо человека, который смотрит в себя. Зато Жерар Филип все время смотрит наружу — недожил, недотворил, недолюбил. Ностальгия. Вот почему я не рисую сидящую натуру. Она мне мешает сиюминутностью, а керамика не терпит натурализма, ей нужно состояние.

— Людмила Ивановна, вы давно видели свой памятник Щербицкому на Байковом кладбище?

— Это был человек легкоранимый и глубоко страдающий. Когда я Владимира Васильевича рисовала, передо мной была его фотография. Смотрю — а он плачет. Я взяла бутылку коньяка и стала плакать вместе с ним. Всматривалась в него и понимала, что он очень порядочный, душевный и ничего плохого не сделал, — отвечаю за это стопроцентно, до такой степени я его изучила.

В общем, мы плакали, а потом я начала с ним разговаривать. Если бы кто-то со стороны смотрел, подумал бы, что у женщины крыша поехала окончательно. Когда я портрет сделала, вдова Щербицкого Рада Гавриловна поцеловала мне руку и спросила: «Я знала, что он такой, потому что прожила с ним всю жизнь, но откуда его знаете вы?». И хотите верьте, хотите нет, приходим мы с моим помощником Сережей на кладбище, смотрю, к памятнику подошла какая-то бабулька.Молилась, молилась — решила, что икона. Потом ушла. Вдруг вижу, а у Владимира Васильевича глаза открываются, он смотрит на меня и слезы льются — обрадовался...

— Памятник сама Рада Гавриловна заказала?

— Она ко мне обратилась только потому, что все наши скульпторы ей отказали. Некоторые меня до сих осуждают. А я помню, что когда Рада Гариловна меня просила об этой работе, рядом стоял их сын. И он на меня произвел очень хорошее впечатление. Воспитанный такой. Я согласилась, но один из моих знакомых мне сказал: «Люся, не берись! Я первый брошу в этот памятник камень». А потом, когда увидел результат, передумал: «Нет, не брошу»...

«МОЙ ПРОЕКТ, КОТОРЫЙ ПРЕДСТАВЛЯЛ В ЯПОНИИ ВИКТОР ЮЩЕНКО, ЛЕЖИТ В ЯЩИКАХ»

— Наверное, ваши работы и защищают вас, и дают вам силы?

— Вот жизнь у меня такая — вроде бы закрылась здесь, в мастерской и, кроме работы, ничего не вижу. Художник, как никто другой, очень одинок. Недавно в «Ночном полете» у Андрея Максимова выступал Анджей Вайда и рассказывал, что в молодости он хорошо рисовал, но так испугался своего будущего одиночества, что быстро все переиграл и стал режиссером. Он рассказывал, что ему уже 82 года и он, неважно себя чувствуя, мог бы и дома сидеть, но ему надо ехать, бежать, потому что на съемках его ждут 500 человек.

— Сейчас у вас, народного художника Украины, по существу первая большая персональная выставка в Киеве. Почему так долго не выставлялись?

— Если раньше не было выставки, я не суетилась: просто ждала. Не все помещения подходят для моих работ. И я счастлива, что есть «Украинский Дом», потому что здесь большой зал с высоким потолком, зритель же должен отойти и посмотреть на расстоянии. И здесь творческим людям идут навстречу.

Уже давно грузины хотят сделать мою выставку, но в этом никак не обойтись без помощи государства: самой мне перевозить свои работы невозможно. Я бы, конечно, очень этого хотела, потому что Грузия — одна из моих любимейших стран.

— А как возникли ваши иконы?

— В свое время я нарисовала портрет Католикоса — патриарха всея Грузии Илии II и подарила ему. Он долго молча сидел. Я уже не знала, что думать. А потом он сказал: «Вы нарисовали не меня... а себя, свою душу. Но обещаю — я таким стану». По сей день мы с ним дружим. Он мой наставник-духовник, и я всегда очень нуждаюсь во встрече с ним. Однажды он мне как бы невзначай сказал: «Иконы будешь делать, Людмила». Мне это запомнилось. Сделала одну работу на эту тему, другую — тем более что работаю я на территории такой святыни, как Cофия Киевская. Потом работала над иконами в церкви Андрея Первозванного. Недавно сделала роспись в церкви Рождества Христова, построенной на Оболони.

— У вас в мастерской я все время вижу гостей...

— Ко мне приезжают из разных городов: Владивостока, Новосибирска, Кемерова, Мариуполя, Херсона, Донецка, Москвы, из Америки и Франции... Звонят: «Можно мы придем?» — и заваливаются целым автобусом — человек 30. Я, конечно, всех угощаю чаем, кофе. А один раз пришел журналист из Японии. Он зашел на Байковое кладбище, увидел памятник Щербицкому и нашел меня через Союз художников. Потом написал обо мне в газете и даже напечатал фотографии: мы с Сережей стоим и держим эскиз: панно Чернобыль — Хиросима.

— Кстати, какова судьба этого панно? Вы же показывали его в Японии, когда ездили туда вместе с президентской делегацией...

— Мой проект представлял сам Виктор Андреевич, которому это панно нравится... Проект был воспринят очень хорошо. Мы пострадали от Чернобыля, японцы пострадали от атомных бомб. В своем панно я просто показала красоту Японии и Украины. Увы, все это лежит у меня в ящиках...

— Кажется, у вас это была не первая поездка в Японию?

— Впервые я туда попала вместе с московскими архитекторами в 1979 году, и там мы встречались с Кензо Танго, входящим в семерку лучших архитекторов мира. Встречались в его огромном офисе-небоскребе, этажей так на 50. А сам Кензо небольшого росточка. Я за ним наблюдала и никогда не забуду, как вокруг него стояла целая армия помощников и он одним движением глаз отдавал им распоряжение. Взгляд — и его сотрудник сразу бежит исполнять! Время на разговоры не тратится — все работают, все отлажено.

— Вы не заметили в Танго манию величия?

— Я заметила детскость. Гений, а выражение лица детское, безоблачная улыбка. Я видела перед собой несмышленое дитя и стремилась потом это показать в его портрете. Такое же наивное выражение лица и у Альберта Эйнштейна. Знаете, какой памятник гениальному физику поставили в Америке? Большая голова, а туловище годовалого ребенка. А ведь верно. Думаете, Ролан Антонович Быков не был ребенком?

— У вас здесь, в мастерской, столько работ, что создается впечатление, будто вы их совсем не продаете...

— Когда я что-то делаю, меньше всего думаю о продаже. Это для меня — дети родные, продавать их как-то не приходит в голову. Творчество и коммерция, как говорят в Одессе, две большие разницы. Все эти работы и смотрятся только вместе, при мне. А если разойдутся, то исчезнет их удивительная совместная энергетика.

Я чувствую, как сюда в мастерскую приходят люди и становятся совсем другими. Мой очень хороший знакомый, директор Института медицины, труда и профзаболеваний при АМН Украины академик Юрий Ильич Кундиев всегда говорит: «Вы рисуете человека лучше, чем он есть».

— Так что же происходит с вашей мастерской? Ведь ваш труд в обычной квартире невозможен?

— Раньше мы платили четыре рубля за аренду, потом 40... А сейчас с меня запросили 12 тысяч гривен плюс четыре тысячи за аренду земли, на которой мастерская находится (!). Я здесь много лет — с 1962 года — и думала, что нужна в Софии. А мне теперь чиновники говорят: «Вы должны знать, что сейчас капитализм! Вот опечатаем, тогда посмотрите!».

Я все время нахожусь в таком состоянии, что меня в любой момент выгонят. И никому до этого нет дела. Это непонимание, нелюбовь режет сердце. Когда мне в первый раз грозили выселением, Лариса Хоролец, тогдашний министр культуры, поддержала меня: пришла в мою мастерскую, осмотрела работы, потом охватила голову руками и с горечью сказала: «Боже, українцi, що ми робимо?!». На следующий день мне продлили аренду еще на пять лет.

— Людмила Ивановна, у вас же были приглашения работать за границей?

— Меня раньше звали во французский Народный театр, где работал Жерар Филип. Отар Иоселиани оставлял меня в Париже, даже показывал квартиру, где я могла бы жить, но я: «Нет, не могу!».

Тогда было советское время, и чтобы остаться, надо было просить политического убежища. Но в Киеве жили все мои близкие, Нина Ивановна, могилы родителей — я не могла предать их всех.

Кстати, на днях ко мне в мастерскую пришли американские архитекторы нашего пятизвездочного отеля «Хайят». Они были потрясены и наговорили много приятных слов: «Вы живая легенда!», «Вы не знаете себе цену!», «Ваши потомки вас оценят». Мои друзья часто вздыхают: «Ты знаешь, что в будущем твои работы будут стоить миллионы?».

— Что вы им отвечаете на это?

— Может быть...

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter