В разделе: Архив газеты "Бульвар Гордона" Об издании Авторы Подписка
Люди, годы, жизнь...

Виталий КОРОТИЧ. Уходящая натура, или Двадцать лет спустя

21 Января, 2011 00:00
«Бульвар Гордона» продолжает эксклюзивную публикацию новой, еще нигде не изданной книги воспоминаний председателя нашего редакционного совета, посвященной 20-летию распада СССР.
Часть V

(Продолжение.
Начало в №№ 51, 52 (2010 г.), в №
1, 2 )

 

«ПОСЛЕ КОММУНИСТОВ Я БОЛЬШЕ ВСЕГО НЕ ЛЮБЛЮ АНТИКОММУНИСТОВ»

Воспитанное у нас в стране умение бить лежачего и всем скопом, под барабанный бой обрушиваясь на того, кто ослабел, - одна из самых постыдных советских привычек. Я солидарен с одним из уважаемых в «Огоньке» писателей Сергеем Довлатовым, который говорил: «После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов».

Позже, когда братья-либералы грызли Егора Кузьмича Лигачева со всех сторон, у меня ни разу не возникло желания пнуть его. Ничего не поделаешь: всю свою карьеру Лигачев не был прост и был нужен сразу многим. Чиновникам - как надежда, Горбачеву - как громоотвод. Он был одной из опорных колонн системы, власть воспитала его старательнее других. В нем было много веры, но мир ее был разукрашен узорчиками из догм. Он переживал за уничтожение русской старины и показывал мне у себя на письменном столе, как складывается стена из бревен в традиционной сибирской церкви, - брал карандаши и клал их один на другой.

Для участия в заговорах Лигачев был простоват, слишком порядочен и самоуверен. Этакий красный мамонт, вышедший из вырубленной тайги. Его коммунизм располагался где-то посередине между русским монастырем и коммунистическим субботником. Он готов был завершить очередной пленум ЦК крестным ходом, но при этом свято верил в колхозы и в Маркса с Лениным. От этой своей путаной веры Лигачев не отступал никогда, этим был понятен и дорог чиновничьей системе, выносившей и воспитавшей его. Он был тверд во всех верованиях и в своем презрении к нарушениям партийных догм и регламентов. Помню, какой фурор произвела выволочка, публично устроенная им украинскому партийному боссу Щербицкому, который по-свойски, как бывало при Брежневе, прислал Лигачеву ящик украинских горилочно-сальных гостинцев.

В газете «Советская Россия» вышла догматическая статья «Не могу поступиться принципами» некоей Нины Андреевой из Ленинграда, призвавшей вернуться к сталинским нормам. Статью готовили загодя и в отсутствие Горбачева с Яковлевым опубликовали в одной из примитивнейших партийных газет. Лигачев праздновал эту статью с энтузиазмом, недостойным умного человека. В сочинениях вроде того, что опубликовала в «Савраске» (так в журналистском обиходе называли «Советскую Россию») Андреева, воскрешался старинный опасный обывательский миф: мол, у России дорога в будущее особая, любой прогресс в этой державе достигается в муках, ценой усмирения бессчетных врагов, обильных человеческих жертв, беспощадных усилий и страданий. «Большая кровь» при этом оправданна. Какой-то государственный мазохизм...

Егор Кузьмич собрал у себя торжественное заседание главных редакторов, где объявил, что именно такие статьи нужны партии в нынешнее время. Меня на совещание не пригласил: отношения уже выяснились. Лигачев не был создан для демократии - его мир всегда делился на «красных» и «белых», «наших» и «ваших», хороших и плохих.

Егор Лигачев не был создан для демократии — его мир всегда делился на «наших» и «ваших», «хороших» и «плохих»

Вначале он был внимателен к «Огоньку». Усмотрев в моих колебаниях нечто, по его мнению, неокончательное, Лигачев командировал меня на месяц в Китай, а когда я вернулся оттуда и без восторга рассказал Егору Кузьмичу о дальневосточных чудесах казарменного социализма, об унижении и совершенно троцкистском грабеже дорогих его сердцу крестьян, о репрессиях, насильственном единомыслии, он почти что обиделся на меня.

Лигачева интересовали только единомышленники, и дело он хотел иметь лишь с ними. Вдруг пошла полоса награждений деятелей культуры откровенно примитивного, квасного разлива, и они подчеркнуто кланялись Лигачеву, принимая награды. Один из более одаренных писателей этого круга Валентин Распутин даже выступил в союзном парламенте, сказав, что люди, которые целятся в Лигачева, замахиваются на Россию.

Позже я много раз вспоминал, как Егор Кузьмич похвалил меня за то, что я никогда не создавал собственной мафии. Но одна из мощнейших политических мафий постепенно сложилась именно вокруг него. Это смахивало на первобытное сообщество, чеченский тейп или африканское племенное братство - ученые зовут это трайбализмом. Окружали Лигачева люди картинно-русские, разве что не в поддевках и смазных сапогах. Эта публика любила громко рассуждать о Сибири, особом русском пути и о том, как важно не поддаваться на западные уловки. Запад для лигачевцев существовал как нечто монолитное и немыслимо вредное, норовящее вторгнуться в наивную русскую душу и растерзать ее на клочки. Еще по Киеву, в украинском варианте, мне была знакома эта гремучая смесь провинциализма с ура-патриотической риторикой, смысловая каша, где одно подменялось другим.

ПЛОХИЕ НОВОСТИ В ГАЗЕТАХ ЦЕНЯТСЯ ВЫШЕ ХОРОШИХ

Вы себе представить не можете, сколько информации вокруг нас, как она сортируется и по скольким каналам! В середине 80-х, когда «Огонек» изменялся и старался изменить окружающую жизнь, это было очень ощутимо. Долгие годы внутри страны можно было оглашать лишь положительную информацию про советскую жизнь, а цензоры следили, чтобы никто не проболтался о каких-нибудь безобразиях. Интересная подробность: цензорская зарплата всегда была выше заработной платы главных редакторов. Чиновничья держава знала, что новости - незаменимое средство для промывания мозгов и те, кто работает фильтром на потоках новостей, особенно важны.

На Западе, кстати, плохие новости в газетах ценятся выше хороших. Дело в том, что хорошие новости разовы, у них, как правило, нет развития, а плохие можно отслеживать, они изменяются в ту или иную сторону, живут своей странной жизнью.

Если сенсаций не бывает в газетах, они распространяются через интернет или из уст в уши. Там, где с электронной информацией плохо, устные слухи разрастаются, как лопухи на обочине. В нашей стране мы годами жили, прислушиваясь к слухам и воспринимая официальные новости как милую властям болтовню. Обмен устными сведениями был знаком доверия. Каждое утро мой заместитель в «Огоньке» Владимир Николаев заходил, чтобы пересказать запретные новости, которых он наслушался за ночь, - Николаев жил в Кунцево, где глушилки действовали не так свирепо, как в центре Москвы.

Выступая в парламенте, писатель Валентин Распутин заметил, что люди, которые замахиваются на Лигачева, замахиваются на Россию

После заместителя ко мне в кабинет входил суровый мужик с желтым кожаным портфелем и такой же желтой револьверной кобурой на боку. Он отпирал портфель и выдавал мне под расписку распечатки передач «вражьих голосов» за предыдущий день. Это был уровень начальственного доверия ко мне, так что я мог сверять сведения, полученные от заместителя, с первоисточниками.

Новости выдавались послойно. Некий высокий чиновник расписывал, что кому положено знать. Время от времени мне перепадали даже книги, переведенные на русский язык нелегально и выпущенные тиражами в 200-300 экземпляров. Когда считалось, что мне положено об этом знать, я получал такую нелегальную книгу, которую надо было прочесть и вернуть в течение месяца. Другие книги я получал от друзей - отпечатанные на папиросной бумаге диссидентские сочинения, которые тоже выдавались на ограниченный срок. Честно говоря, если все это читать, времени для работы почти бы не оставалось.

Наша журналистика, особенно международная, бывала своеобразна. Все это знали, но не в подробностях, поскольку в патриотических обязанностях зарубежных корреспондентов случались и моменты, не подлежавшие оглашению.

Индия пригласила делегацию советских деятелей культуры на вручение премий имени Джавахарлала Неру, причем гостеприимные хозяева захотели видеть в делегации и главного редактора «Огонька». После вручения премий был, как положено, красивый прием, а затем нас решили покатать по стране.

Поездка была очень интересна, тем более что в индийской мешанине языков и верований, которая позапутаннее наших, случались встречи с неожиданными сокровищами.

Поди знай, что в городском Музее Калькутты среди слоновых бивней и кресел, сплетенных из редкостных сортов тростника, я вдруг увижу огромную картину знаменитого русского художника Василия Верещагина «Въезд королевы Виктории в Калькутту». Картина сохранилась вполне прилично, была насыщена пряностью деталей и примет чужой жизни. Верещагин обожал Восток, немало писал его, но про эту верещагинскую работу я ничего не знал и немедленно решил дать ее репродукцию в «Огоньке».

Мне было известно, что в Калькутте есть корреспондентский пункт советского агентства печати «Новости» (АПН), работавшего на заграницу, и я немедленно помчался туда. «Ребята! - заорал я с порога. - Кто из вас хочет заработать и прославиться? Сделайте мне хорошую репродукцию картины Верещагина и напишите о ней. Это будет ваше, а не мое открытие, и я гарантирую вам разворот в ближайшем номере...».

От письменных столов ко мне повернулись три усталых лица. Странным образом мое предложение не озарило радостью ни одно из них. «Какая картина?» - спросил кто-то.

Чуть позже на приеме в советском консульстве я рассказал этот случай одному из тамошних дипломатов, и тот захохотал: «Ну ты даешь, редактор! В корпункте АПН нет ни одного журналиста, все трое - сотрудники военно-морской разведки. Про это все наши знают, все индийцы, только тебе не сказали». Дипломат еще долго смеялся.

С самого начала сложно складывались отношения со многими друзьями из союзных республик. Сразу после назначения меня завалили новеллами, повестями и рассказами из Украины, преимущественно плохими, от писателей, которые-то и дома не очень публиковались. Когда я не смог из обильной земляческой литературной почты ничего выловить для публикации, начали по-всякому обзывать - главным образом в связи с «переходом на сторону всемогущей Москвы».

НЕМАЛО МОИХ КОЛЛЕГ ГОТОВЫ БЫЛИ ПАСТЬ ЖЕРТВАМИ РЕЖИМА, НО НИКАК НЕ БЕЗДАРНОСТЯМИ

Накануне прихода в «Огонек» я как-то высказался в том смысле, что представители ряда советских национальных литератур бывают правы, сетуя на великодержавный шовинизм. Но все-таки в ряде случаев их книги не читают еще и потому, что они плохо написаны, отмечены провинциальным вкусом и нудной мечтательностью. Что тут началось!

Признание статуса «старшего российского брата» было обязательным для всех союзных республик. Аварский поэт Расул Гамзатов как-то обронил по этому поводу: «Старший брат — это тот, который раньше умирает, да?»

Немало моих коллег готовы были жить и пасть жертвами режима, но никак не бездарностями. Вы знаете хоть одного графомана, который бы добровольно признал себя таковым? Даже издание в библиотечке «Огонька» двух книжечек непримиримых врагов, годами конкурировавших в руководстве украинского Союза писателей, - Гончара и Загребельного - не исправило ситуации. Сторонники одного и другого принялись обсуждать, что в этом «Огонек» и я сделали не так.

Один из моих предшественников в редакторском кресле «Огонька», поэт Алексей Сурков, называл такие отношения «смесью вольтерьянства с приспособленчеством». Втихаря ругали, укоряли в том и этом, а публично - кланялись и благодарили. Раболепие республиканских начальников, лозунги вроде шеварднадзевского «Солнце для Грузии всходит не на востоке, а на севере - из России!» и статус «старшего российского брата», который был обязателен для всех республик, порождали в лучшем случае ироничное отношение, а во многих других - обиду и протест.

Лукавый и мудрый Расул Гамзатов как-то сказал мне: «Старший брат - это тот, который раньше умирает, да?». Конечно, мы писали о том, что происходило в разных местах расползающегося Союза, но и здесь надо было держать ухо востро, поскольку чувство собственного достоинства во многих случаях напрягалось до предела по мелочам, вспыльчиво отыгрывая то, что унижалось в подхалимских речах начальства. Помню, как на меня обиделась вся моя любимая Грузия за единственную старую шутку, повторенную в «Огоньке», - что на перроне тбилисского вокзала постоянное ощущение движущегося обоза: все целуются и причмокивают, будто подгоняют лошадей.

Зато для Украины мы однажды сделали хорошее дело. Там с послевоенных времен в полуподполье находилась греко-католическая (еще ее зовут униатской) церковь. Наш сотрудник Георгий Рожнов, прекрасный, но крепко выпивавший журналист со сложной судьбой, съездил во Львов и привез статью, где доказывалось, что священники-униаты, сотрудничавшие с оккупантами в годы войны, уже осуждены и свой грех искупали на указанных им лесоповалах, а верующие ни в чем не виноваты, так что не следует загонять их в подполье. Украинское начальство немедленно застучало хвостами, реагируя на это самодеятельное «указание из Москвы», и вскоре в журнал приехала делегация верующих из Львова с благодарностью за то, что им стали меньше препятствовать в молебнах и даже возвратили какой-то храм.

Мы в «Огоньке» постоянно стремились к гласности, потому что слишком многое скрывалось от глаз и ушей, слишком много мусора сметалось под коврики. Иногда то, что происходило «по понятиям», было замаскировано настолько, что затрудняло расшифровку событий, самых что ни на есть законных. Долгое время страна жила будто в комнате без окон, когда из-за умолчаний и неискренности средств массовой информации даже самые вроде бы информированные люди не очень хорошо схватывали смысл событий.

Примерно через полгода работы в «Огоньке» меня зазвал к себе в роскошную мастерскую, расположенную под крышами бывшей улицы Горького в районе ресторана «Арагви», Дмитрий Налбандян, народный художник СССР, лауреат всех советских премий, включая Ленинскую, Сталинскую и Государственную, Герой Соцтруда и прочая. Я оглядывал огромные рамы с портретами вождей, бывших и нынешних, наброски к ним, сделанные с натуры, продвигаясь при этом в сторону мольберта с недописанным полотном. Затем увидел еще одну работу, непросохшую, но до боли знакомую по сюжету.

Ликующий зал Кремлевского дворца съездов, заполненный детьми разных народов в национальных одеждах, с лицами, восторженно обращенными к трибуне, а на трибуне Михаил Сергеевич Горбачев, по-сталински аплодирующий навстречу залу. «Полагаете, пригодится?» - спросил я. «Не просто пригодится! - ответил Налбандян. - Уверяю вас, через год, самое большее через полтора, ко мне приедут из Кремля, осторожно вынесут это полотно из мастерской и прикажут репродуцировать его во всех журналах страны, включая ваш. Хотите, поспорим? Сейчас из любви к «Огоньку» я могу разрешить вашему художнику сделать слайд для вкладки...». Я поблагодарил и вздрогнул, опасаясь, что придворный живописец накаркает. Обошлось...

В 1989 году, открывая парламентскую сессию Верховного Совета страны, который хотя бы частично был избран свободным голосованием, Горбачев сказал, что существуют сомнения, надо ли все, что здесь происходит, сделать доступным для всех остальных граждан страны и показывать по телевидению. Чьи это были опасения, генсек не уточнил.

Перед каждой публикацией в «Огоньке» документов, приоткрывающих тот или иной затемненный угол нашего прошлого, мне приходилось выдерживать долгие бои с цензорами и с цековским начальством: «Народ этого не поймет...». Удивительно, сколько у нас было охотников определять, что народу надо, а чего не надо, что ему показывать, а что от него скрывать. Так уже повелось, что историческую память в обществе формирует действующая власть, перебирающая и переставляющая факты по своему усмотрению. Я до сих пор убежден, что народ наш нуждается в правдивой информации, иначе при всякой смене власти возможности для очередных спекуляций будут использоваться по полной.

(Продолжение в следующем номере)



Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Комментарии
1000 символов осталось