Ничто не проходит бесследно

Виталий КОРОТИЧ

Однажды, четверть века назад, в предисловии к книге читательских писем я сказал, что такие письма могли быть написаны лишь в стране с ник­­чемным правительством, где литература с журналистикой заменили собой ведомства и министерства, вроде бы обязанные заботиться о народе. Люди писали о своих бедах не министрам, а поэтам и прозаикам, понимая, что те не могут помочь и повлиять на бестолковую советскую жизнь. Но хоть выслушают...

С тех пор немало изменилось, хотя слишком многое, унаследованное от советской власти, все еще не ушло. Союз писателей пока еще жив. Но погибла литература, узаконенная 80 лет назад на Первом съезде советских писателей, поклявшаяся на этом съезде именем Сталина воспеть новую жизнь. Писателей обязывали создать положительного героя, живописцы изображали чудо-богатырей, как у Васнецова, киношники снимали фильмы про них. Строем шли от нас в придуманное будущее обреченные энтузиасты, Павки Корчагины, продукты и жертвы жестокого социального эксперимента.

Но писались и настоящие книги. Они-то и выжили назло системе, созданные не благодаря, а вопреки ей, поперек соцреализма — такие, как ­­ранний Тычина, Булгаков, Мандельштам, Ахматова.

Ласковая, на первый взгляд, державная машина сортировала тем временем и перемалывала даже угодливых, но что-то без разрешения понявших придумщиков, отправляла на нары ужаснувшихся и прозревших свидетелей строительства заводов и каналов руками рабов из концлагерей.

В дореволюционной литературе опыта создания безукоризненных героев не было — кроме, пожалуй, гоголевского Тараса Бульбы, описанного 26-летним украинским гением, который в дальнейшем творил так, будто услышал призыв другого гения возвеличить «рабів отих німих», и рассказал нам про шинель несчастного Башмачкина, из которой общепризнанно вышла великая литература.

В последние десятилетия выяснилось, что именно эту литературу читают и будут читать, а надутые литературные шарики лопнули, не взлетев. Смерть советской литературы — тема для многих размышлений, в том числе о том, как погибали дарования, а гений и злодейство сплетались в судьбах Эйзенштейна и Довженко, Маяковского, Хвылевого и еще многих, кто был убит системой или сам убивал себя — творчески либо пулей в висок.

Ничто не проходит бесследно. Многие из читателей «Бульвара», и я в их числе, формировались, читая книги советских писателей, внимая советским песням и фильмам, проникаясь энтузиазмом безжалостных гигантоманий, веря тому, чему нельзя было верить, выуживая жемчужные зерна из свалок, не подлежащих переработке. Это была литература великих надежд и трагических судеб. Жестокий, справедливый урок, не осмысленный до конца.