Освобожденный из плена «ДНР» украинский военнослужащий Николай ГЕРАСИМЕНКО: «Те на Донбассе, кто продались и кричали: «Россия, Россия!», первыми переобуются. Уже переобуваются»

41-летний уроженец Днепропетровской области, боец уже расформированного 40-го отдельного мотопехотного батальона «Кривбасс» Николай Герасименко ушел на фронт летом 2014 года. Прошел Иловайский и Дебальцевский котлы. Чудом выжил. В феврале 2015-го вместе с еще тремя военными его захватили боевики «ДНР». Герасименко провел в плену почти три года, или ровно 1052 дня. Освобожден 27 декабря 2017-го вместе с еще 73 пленными, которых Украине удалось вернуть в рамках первого за полтора года большого обмена.

«В день обмена в колонии нам тормозок подготовили: треть буханки хлеба, кусочек масла и рыбы. Ребята удивились: ого, целая рыба!»

— Когда вы узнали об обмене?

— Накануне услышал по их местному радио. Я тогда в макеевской колонии содержался, на третьем этаже. Не поверил. Они точно такое говорили в 2016 году, тоже перед Новым годом: мол, договорились всех на всех обменять. И сейчас не верил до последнего, пока нас не привезли в Горловку и там я не увидел Ирину Геращенко. Вот тогда понял: обмен точно будет. До того нас полдня в воронке держали, уже смеркаться начало. Конечно, сомнения были, думал, опять сорвется.

— С чего для вас началось утро 27 декабря — день освобождения?

— Проснулся от шума, до подъема, около шести утра. В колонии подъем был, ког­да они выводили на прогулку своих этажом ниже.

— «Своих»?

---

---

— Местных осужденных. Тех, кто нарушает режим содержания, садят в изолятор. А изолятор под нами был, на втором этаже. Стук, грохот — нам все слышно. Сразу проснулся. Я ночами не очень досыпал, на любой шорох просыпался или когда спина болела.

В общем, проснулся рано утром 27-го, темно, нам сказали собираться и брать тормозки. А какие в колонии тормозки, что у нас есть? Ничего. А в этот день, оказывается, сами нам тормозок подготовили: треть буханки хлеба, кусочек масла и рыбы. Ребята удивились: ого, целая рыба! Но я эту пайку не взял.

— Почему?

— Не хотел, я сутки без еды мог продержаться. Отдал сокамернику, он в Киев ее привез.

— Что взяли с собой в Киев из того, что нажили за три года плена?

— Письма и книги, которые жена присылала, вещи, которые волонтеры передавали (кое-что доходило). А теплые вещи, зубную щетку и мыло оставил ребятам, которых не забрали на обмен. Попросил охранника передать это Глондарю и Пантюшенко, они через стенку в соседней камере были (кировоградский спецназовец Сергей Глондарь попал в плен боевиков «ДНР» в феврале 2015-го возле Дебальцево. Танкист Богдан Пантюшенко взят в плен 18 января 2015 года во время боя в поселке Спартак, неподалеку от донецкого аэропорта. — «ГОРДОН»).

— О том, что Глондаря и Пантюшенко не обменяют, стало известно уже в колонии?

— Да, мы уже там знали. Когда по радио сказали об обмене, начался обход по камерам. Открыли нашу дверь и сказали: мол, так и так, будет обмен, готовьтесь. А я уточнять начал, потому что они в общем говорили. Меня его «в общем» не устраивало. Ну, характер у меня такой. Настораживало, что не всех наших ребят повезут. Он в ответ: «Вся ваша камера подпадает под обмен».

— С кем вы были в камере?

— С Саней Олейником и Сашей Лазаренко. До этого был в камере с Глондарем и Пантюшенко, пока меня в одиночку не отселили. Ребята спрашивают: «Кто у вас едет?». — «Вроде все, — говорю. — А у вас?». Они отвечают: «Ну, мы вдвоем остаемся, один едет». Расстроились, конечно.

«МГБшник говорил главврачу колонии: «Пока Совкова не вылечишь, мы его менять не будем». А врач ответил: «Я его уже не вылечу»

— Вы понимаете, почему боевики до сих пор не включили в список четверых украинских военнопленных — Сергея Глондаря, Александра Коринькова, Бог­дана Пантюшенко и Романа Совкова, которые более трех лет в плену?

— Понимаю. Подстраховаться, чтобы был еще «обменный фонд». Почему именно их оставили, точно сказать не могу. Подозревал, что и меня тоже в последний момент не обменяют. Почему-то мне так казалось.

— Знаю, что тяжелее всего со здоровьем у Романа Совкова, ему несколько раз в день инсулин колют.

— Я бы не сказал, что у других нормально со здоровьем. Всем тяжело, держатся с трудом. Совков очень похудел, у него сахар повышенный. Когда из колонии на обмен забирали, основную массу ребят в первый воронок погрузили. Я попал во второй воронок. Возле машины стоял, как мне показалось, их МГБшник. Он с главврачом колонии говорил. Я слышал их разговор: «Пока Совкова не вылечишь, мы его менять не будем». А врач ответил: «Я его уже не вылечу». Они дотянули пацаненка до такого состояния. Насколько я слышал, Совкова в санчасть для обследования обессиленного выносили на носилках.

Когда в Харьков летели на вертолете, я воспользовался моментом и обратился к президенту Порошенко с просьбой как можно быстрее оказать помощь и ускорить следующий обмен. Он сказал, что будут решать. И когда в Киев на самолете летели, Ирину Геращенко просил, напоминал. Любыми путями, но надо ребят вытаскивать.

— На военном аэродроме в Бо­рисполе вы сказали, что провели в плену ровно 1052 дня.

— Да, в календарике отмечал. Кто по неделям плен считал, кто по годам, я — по дням. Больше всего веры на обмен вселило последнее письмо от жены.

— А как оно к вам попало?

— Через их МГБ­­шников. Письма не все, но доходили. У нас одна связь с родственниками была — письма. Жена в одном письме писала, что фотографии выслала, я их не получил. Оказалось, МГБшники на конверте что-то патриотическое находили, фломастером черным зарисовывали, в письмах корректором строч­ки замазывали. Я пытался понять их логику, не смог.

— Радует, что вообще письма разрешают.

— Жена говорила, что из всех жен военнопленных самой последней получает от меня письма. Может, МГБшники думали, я что-то шифрую? А я им в открытую писал: ничего в письмах не шифрую. По три-четыре месяца письма не получал, а после за раз пачку приносили.

«На асфальт положили, подошел кто-то с автоматом, опустил на меня ствол, а на конце ствола — георгиевская ленточка. Оказалось, казачки»

— Вы попали в плен 9 февраля 2015 года на трассе возле села Логвиново, недалеко от Дебальцево, когда ехали вместе с тремя сослуживцами в Артемовск. Накануне ночью боевики заняли это село, но, по информации журналиста Юрия Бутусова, ни штаб АТО, ни штаб сектора эту информацию украинским войскам не сообщили, оцепления на дорогах не выставили.

— Мы в засаду попали. Нас четверо ехало: Сарычев, Макух, Лазаренко и я (Владимир Сарычев освобожден из плена в апреле 2015 года, Александр Макух — в феврале 2016-го, Александр Лазаренко — вмес­те с Николаем Герасименко в декабре 2017-го. — «ГОРДОН»). На удивление, меня не ранило. Машину же, как обычно, ос­та­навливают. Стреляют в водителя. Я за рулем был. Все остались живы, один только 300-й, легкий, Лазаренко. Ему повезло, он сзади наискосок от меня сидел.

Машину обстреливают, пули свистят, трескотня, оглядываюсь в кабину — там уже никого, пацаны под колесами лежат. Открываю дверь — опять очередь из автомата. Я до последней секунды думал, что это наши по ошибке стреляют, приняли нас за сепаров. Меня на асфальт положили, подошел кто-то с автоматом, опустил на меня ствол, а на конце ствола — георгиевская ленточка. Ну, я все и понял: попали. В итоге оказалось, что это казачки.

— В интервью журналисту Татьяне Катриченко вы сказали, что казачки прямо на месте хотели вас «в расход пустить».

---

---

— Да нас всех чуть в расход не пустили. Тогда никто накоплением «обменного фонда» не был озабочен, расстреливали — и все. Но они тупо вцепились, подозреваю, потому, что с нами подполковник был, Сарычев. Подумали, что нормальную шишку взяли. Это нас и спасло, хотя один казачок говорил: «Дай хоть одного пристрелить». А прибежавший сепар ему кричит: «Я уже доложил, что четверых взяли!».

— Так почему вашему батальону не сообщили, что еще ночью трассу взяли под контроль боевики?

— Насчет этого я промолчу. Не знаю.

— Почему подполковника Владимира Сарычева, с которым вас взяли в плен, отпустили через три месяца — 25 апреля 2015 года, а вас спустя три года?

— (Долго молчит). Не знаю.

— Сам Сарычев в интервью говорил, что его освобождением занимался руководитель Центра освобождения плен­ных «Офицерский корпус» Владимир Рубан.

— Я им в глаза говорил: «Сколько можно? Обмениваетесь, а результата никакого!». Они: «Мы работаем». Ну, мне все понятно стало, я махнул рукой, не выдержал. Это в 2015-м было, перед Новым годом, меня опять дернули из камеры-одиночки. Стояла куча местных охранников. Ясно, в общем. Сказал им в глаза все, что думаю. Потом жене в письмах писал: пускай лучше не ходят ко мне, я не обезьяна в зоопарке, чтобы на меня пялиться.

«Из ноги шла сильно кровь, еще из головы, прикладом били. Больше всего из-за укола переживал, не понимал, что мне на допросе вкололи»

— Вы сказали, что во время взятия в плен вас не ранило. Но ведь у вас серьезные проблемы с ногой были.

— Это не ранение, это после допроса у казачков.

— Можете чуть подробнее рассказать?

— Ну, порезали немного ножом. Зачем? Пытали, хотели, чтобы рассказал им что-то интересное. А что я мог рассказать? Ничего.

— Николай Николаевич, если не хотите вспоминать о пытках, не надо.

— А что вспоминать? Вывели из общей камеры, где мы все сидели. Это 14 февраля было, на День влюбленных. Проявили ко мне свою «любовь», так сказать. Узнали, откуда-то, что якобы я офицер, и давай предъявы бросать: мол, ты засекреченный разведчик.

База казачков находилась в бывшем здании «Новой почты». В комнате было сначала двое, один — из Горловки, позывной — Боцман. «Кто ты такой?» — спрашивают. «Старший солдат ВСУ», — говорю. «А еще какое звание у тебя?». Ну, я сразу понял, к чему они клонят. До войны у меня офицерское спецзвание было, потому что работал в пенитенциарной системе, был старшим инспектором социально-воспитательной и психологической работы, работал в колонии простенькой.

Тогда они завели меня в другую комнату, помню, там почтовые стойки были. Надели наручники сзади, начали вести допрос. Потом еще человека четыре приехали, самый главный начал допрос. Кто он — не знаю, мы его называли чуваком в кожанке.

— «Начал допрос» — это избивать ногами?

— Не только, всем, что под руки попадалось.

— Что было после?

— Сарычева вызвали под конец допроса, он меня оттянул обратно в камеру. Там кое-как перевязали. У меня кровь сильно шла из ноги. Еще из головы, когда прикладом били. Укол какой-то дали. Я больше всего из-за этого укола переживал. Не понимал, что они мне вкололи на допросе. Прямо через одежду вкололи. Дали время до утра: мол, признавайся, а то в расход пустим. Не пустили. Может, пугали, а может, у них расклады поменялись.

«Нас поставили под стену и в спину сказали: «Поздравляем, вы попали из плена в плен»

— Вы три месяца провели в подвале у казаков, а после вас с другими украинскими военнопленными забрала у казаков так называемая военная полиция «ДНР».

— Не забрала, а отбила 30 апреля 2015-го.

— Отбила? То есть «военная полиция «ДНР» стреляла в казаков, чтобы забрать украинских военнопленных?

---

---

— Ну, это точно не мирные переговоры были. Боем брали, штурмовали, стреляли. Мы на подвале сидели, слышим: стрелкотня рядом, шум, гам. К нашей двери кто-то подошел и по рации передал: «Здесь укропы. В расход или выводить?». Ему по рации отвечают: «Выводи». Нас поставили под стену и в спину сказали: «Поздравляем, вы попали из плена в плен».

— А казаков убили?

— Не знаю. Казаки, в основном россияне, а «военная полиция» — это местные сепары. Между ними были поделены районы. Один казак при нас говорил: вот, мол, отвезли своего в больницу и еле унесли ноги, под обстрел попали.

— Почему сепаратистам так понадобилось отбирать пленных, что они в перестрелку с казаками вступили?

— Ради выгоды. Для продажи.

— Много случаев продажи пленных было?

— Много.

— А суммы какие фигурируют?

— Давайте не будет об этом.

— Во время плена российские спецслужбы не пытались вас вербовать?

— Наверное, у меня выражение лица такое, поняли, что не получится.

— А пытались?

— Приходили. У сепаров все кураторы — россияне. У нас они появились уже на «избушке» (здание СБУ в Донецке. — «ГОР­ДОН»), через три месяца плена у казачков.

— И как российские спецслужбы прощупывают на предмет сговорчивости пленного?

— А вы как думаете?

— Ну, после трех месяцев пыток у казаков на подвале я бы пригласила вас в кабинет, сказала, что казаки — скоты, но теперь, Николай Николаевич, с вами все будет в порядке. И предложила бы вам горячую еду, чай...

— ...и сигаретку. (Улыбается). Примерно так и было. Я их словам значения не придал: подыгрывал, головой кивал, время тянул, чтобы отстали. Они просили: мол, вдруг кого-то когда-то увидите — сообщите. Я опять головой помахал и забыл.

— А вы, случайно, не засланный?

— (Смеется). Проверяйте.

— Не знаю как.

— Я и сам не знаю. И вы не узнаете, завербовали или нет. Люди разные, к каждому индивидуальный подход ищут. Только по поступкам можно понять, завербован или нет. У меня характер такой... В общем, не пробьешься ко мне, лоб твердый.

«Когда заезжал в АТО, весил 92 килограмма, сейчас — 75. Ну ничего, кости есть, а мясо нарастет»

— 10 февраля, на следующей день после взятия в плен, на одном из российских пропагандистских телеканалов появился видеорепортаж. В кадре стояли вы с тремя бойцами АТО и озвучивали нужный кремлевской пропаганде текст.

— Это в штабе у казаков записывалось. Во время взятия в плен Сарычева отдельно забрали, увезли в машине, уже в штабе я его и увидел первый раз после захвата.

— Кто вас инструктировал, что и как говорить на камеру?

— Я даже не запомнил. Меня из подвала подняли, дотащили, сам нормально идти не мог. С трудом, но стоял, потому что думал: если в ролик попаду, может, хоть это спасет. За эту соломинку мы хватались. Наша цель была — засветиться на любую телекамеру. Сепары сами говорили: «Если вас на камеру сняли, значит, точно на подвале не убьют».

К казакам же фактически семь человек привезли: нас четверых и еще троих не из нашего батальона. Но этих троих так на подвал и не спустили.

— Что это значит?

— Думаю, добили их, потому что они ранены были. Мы даже толком познакомиться не успели. Они 9 февраля со стороны Артемовска ехали, а мы — в Артемовск. Нас всех взяли и вместе к казакам везли в пикапе.

Один старше меня был, в живот ранен. Он падал постоянно: «Не могу, не могу», я его под руку: «Вставай, а то добьют». Второй в плечо был ранен, третий — в кисть, кажется. При обыске у одного из них нашли орден Богдана Хмельницкого, какой степени — не помню. Их это взбесило сильно. Позже, когда нас у казаков отбили, мы с Саней Лазаренко увидели на столе фотографию трупа, опознали в нем одного из тех, с кем нас вместе в плен взяли.

— Чем кормили в плену?

— Кашей. Приеду домой, встану на колени перед своим псом и буду просить прощения, что каши съел больше, чем он.

— На сколько похудели?

— Когда заезжал в АТО, весил 92 килограмма, сейчас — 75. Ну ничего, кости есть, а мясо нарастет.

— Бытовые условия какими были?

— Когда у казаков на подвале держали, гигиены никакой не было. Вообще. На поддонах три месяца спали. Один раз вывели ребят покупаться, я отказался, потому как у меня рана была. А там надо было быстро, за пять минут, пока он курит сигарету, покупаться. Без мыла, без ничего — зашел, намок, вышел. Смысла в таком «купании» я не видел.

— А когда «военная полиция» отбила и в здание СБУ привезла?

— И сравнивать нечего, небо и земля. В «избушке» нас в полуподвальном помещении держали, там раньше архивы СБУ были. Полки железные, сваренные в шесть этажей, окна. Кормили получше. И купаться можно было. Добровольно-принудительно на разные работы выгоняли.

— Боец полка «Азов» Евгений Чуднецов, приговоренный в «ДНР» к 30 годам, рассказывал после обмена, что его на работы в донецкий аэропорт возили вытаскивать тела украинских киборгов.

— Знаю Чуднецова, он со мной во втором воронке ехал. Меня сначала к пяти девочкам посадили, их тоже на обмен везли. Я сразу спросил: «Лиля есть?».

Когда в «военной полиции» держали, там была пленная Лиля Коць, я ее запомнил. Кто-то ответил: «Да, Лиля есть на обмен». В общем, рад, что жива-здорова и ее обменяли. У нас слухи ходили, что ее в расход пустили.

Наших ребят тоже в донецкий аэропорт на работы возили, но я тогда еще у казаков был. После и полы мыл, и на заправках бочки чистил. А рядом всегда чувак с автоматом охранял. На работы нас на «Уралах» через весь Донецк везли, а мы смотрели, как люди будто ни в чем не бывало по улицам гуляют, как ОБСЕшники сзади едут.

— Что значит «сзади едут»? ОБСЕ сопровождала украинских пленных, когда боевики их на работы вывозили?

— Нет, просто по городу машины ОБСЕ ездили, обгоняли нас. Откуда им знать, что в «Уралах» военнопленные? Я бы и рад сигнал послать, так ведь рядом этот с автоматом, не дает ничего делать. Но я все время пытался выставить свое лицо в окошко, а вдруг их видеорегистратор зафиксирует.

«Никакой стены. Землю возвращать надо, там много людей в безвыходном положении ждут возвращения Украины»

— Почему ваши две попытки бегства провалились?

— Первый раз сам отказался, потому что мог пострадать тот, кого мы не включали в побег (он бы физически не выдержал, да и не согласился бы). Во второй раз решил сам бежать, но в человеке просчитался. Местном. Он должен был российские рубли на гривны поменять. Но передумал и сдал меня, в итоге сняли с работ, опять на подвал.

— Побег был менее рискованным, чем оставаться в камере и ждать обмена?

---

---

— Я просто не верил, что попаду в этот обмен. Ждал, когда он пройдет, чтобы из-за моего побега ребята не пострадали.

— Какие настроения у жителей оккупированных районов Донецкой области?

— Поначалу нам кричали что-то вроде «фашист». После: «Вас, сороковку, не в плен брать надо, а расстреливать!». Это уже в макеевской колонии было. Сепары нас с Иловайска не любят, сильно мы им насолили. Запомнили нас еще тогда.

— Такие настроения — результат рос­сийской пропаганды или местная ментальность?

— Не знаю, наверное, всего понемногу.

— В Украине одна часть людей убеждена, что от оккупированных территорий востока надо отгораживаться стеной, другая часть считает, что надо отвоевывать. А вы как думаете?

— Никакой стены. Землю надо возвращать, там много людей в безвыходном положении, не могут выехать и ждут возвращения Украины.

— Но там в том числе и те, кто вам в лицо кричал: «Фашисты!».

— Вот те на Донбассе, кто продались и кричали: «Россия, Россия!», первыми переобуются. Уже переобуваются. Пусть разоружаются, адаптируются, и в колонию их. Не строгого режима, но в колонию. Пусть там работают, восстанавливают, что разрушили. Я и президенту об этом говорил.

А за остальных надо бороться. Я, когда в макеевской колонии в одиночке сидел, частный сектор из окна видел. Там дедушка с бабушкой жили, разговаривали по-нашему, по-украински. Несчастные, старые. Газа нет, отопление на угле. Они козочку пасли каждый день, чтобы хоть как-то прожить. Вот такие никуда не вы­едут, будут сидеть и ждать нас. И таких там много.

Вспоминаю Иловайский котел, когда только-только все начиналось. Выезжаю на задание, смотрю: бабушка со двора выходит и крестит меня и мою машину. В Иловайске я 300-х вывозил, и ни один раненый не может отстреливаться. Только я могу, но я за рулем и еще сзади колонну веду. Может, потому и выжил в Иловайске, что незнакомая бабушка меня перекрестила. Я этот момент сильно запомнил.

— Хоть раз пожалели, что по­шли воевать?

— Ни разу.

— Несмотря на три года пле­на и пыток?

— Ни разу не пожалел.

— Как думаете, когда война закончится?

— Когда — не знаю. Но точно знаю: Украина там будет. И флаг наш там висеть будет. Когда сепары меня принимали в колонию, у меня украинский флаг спрятан был. Я до последнего надеялся, что с ним на обмен поеду. Не получилось, нашли мой флаг и забрали. Думаю, кто-то из сепаров себе домой под подушку заныкал. А когда меня уже на обмен повезли, я им в глаза сказал: «Флаг, что вы у меня отобрали, скоро здесь висеть будет. Я вернусь, и он будет здесь висеть. Украина здесь будет, так и знайте!».

— Что сепаратисты вам ответили?

— Ничего, молча головой качали, так как вслух ничего сказать не могли. Соглашались.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter