Дмитрий БЫКОВ: «Во мне подозревали все пороки, публично выставляли в неглиже, а в жизни так учили, что уроки могли не пригодиться мне уже»

* * *
Все сказано. И даже древний Рим
С пресыщенностью вынужден мириться.
Все было. Только ты неповторим
И потому — не бойся повториться.

Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали...
Пиши, приятель, только о себе:
Все остальное до тебя сказали.

* * *
Музыка, складывай ноты,
захлопывай папку,
Прячь свою скрипку, в прихожей
разыскивай шляпку.
Ветер по лужам бежит и апрельскую
крутит
Пыль по асфальту подсохшему.
Счастья не будет.

Счастья не будет. Винить никого
не пристало.
Влажная глина застыла и формою стала,
Стебель твердеет, стволом становясь
лучевидным.
Нам ли с тобой ужасаться вещам
очевидным?

Будет тревожно, восторженно, сладко,
свободно,
Будет томительно, радостно — все, что
угодно:
Счастья не будет. Оставь ожиданья
подросткам,
Нынешний возраст подобен гаданию
с воском:

Жаркий, в воде застывает, и плачет
гадалка.
Миг между жизнью и смертью —
умрешь, и не жалко —
Больше не будет единственным
нашим соблазном.
Сделался разум стоглазым. Беда
несогласным:

Будут метаться, за грань порываться
без толку —
Жизнь наша будет подглядывать
в каждую щелку.
Воск затвердел, не давая прямого
ответа.
Счастья не будет. Да, может,
и к лучшему это.

Вольному воля. Один предается
восторгам
Эроса; кто-то политикой,
кто-то Востоком
Тщится заполнить пустоты.
Никто не осудит.
Мы-то с тобой уже знаем,
что счастья не будет.
Век наш вошел в колею, равнодушный
к расчетам.
Мы-то не станем просить послаблений, —
а что там
Бьется, трепещет, не зная, не видя
предела,
— Страх ли, надежда ли, — наше
интимное дело.

Щебень щебечет, и чавкает грязь
под стопою.
Чет или нечет — не нам обижаться
с тобою.
Желтый трамвай дребезжанием улицу
будит.
Пахнет весной, мое солнышко.
Счастья не будет.

Инструкция

Сейчас, когда я бросаю взгляд на весь этот Голливуд, — вон то кричит «Меня не едят!», а та — «Со мной не живут!». Ска­жи, где были мои глаза, чего я ждал, идиот, когда хотел уцепиться за, а мог оттолкнуться от, не оспаривая отпора, не пытаясь прижать к груди?! Зачем мне знать, из какого сора? Ходи себе и гляди! Но мне хотелось всего — и скоро, в руки, в семью, в кровать. И я узнал, из какого сора, а мог бы не узнавать.

«Здесь все не для обладания» — по небу бежит строка, и все мое оправдание — в незнании языка. На всем «Руками не трогать!» написано просто, в лоб. Не то чтоб лишняя строгость, а просто забота об. О, если бы знать заранее, в лучшие времена, что все — не для обладания, а для смотренья на! И даже главные женщины, как Морелла у По, даны для стихосложенщины и для томленья по. Тянешься, как младенец, — на, получи в торец. Здесь уже есть владелец, лучше сказать — творец.

Я часто пенял, Создатель, бодрст­вуя, словно тать, что я один тут необладатель, а прочим можно хватать, — но ты доказал с избытком, что держишь ухо востро по отношенью к любым попыткам лапать твое добро. Потуги не­что присвоить кончались известно чем, как потуги построить ирландцев или чечен. Когда б я знал об Отчизне, истерзанный полужид, что мне она не для жизни, а жизнь — не затем, чтоб жить! Когда бы я знал заранее, нестреляный воробей, что чем я бывал тиранее, тем выходил рабей!

У меня была фаза отказа от вымыслов и прикрас, и даже была удалая фраза, придуманная как раз под августовской, млечной, серебряною рекой, — мол, если не можешь вечной, не надо мне никакой! Теперь мне вечной не надо. Счастье — удел крота. Единственная отрада — святая неполнота. Здесь все не для обладания — правда, страна, закат. Только слова и их сочетания, да и те напрокат.

* * *
Я не был в жизни счастлив ни минуты.
Все было у меня не по-людски.
Любой мой шаг опутывали путы
Самосознанья, страха и тоски.
За все платить — моя прерогатива.
Мой прототип —
персидская княжна.
А ежели судьба мне
чем платила,
То лучше бы она
была должна.
Мне ничего
не накопили строчки,
В какой валюте их
ни оцени...
Но клейкие зеленые
листочки?!
Ах да, листочки.
Разве что они.
На плутовстве меня
ловили плуты,
Жестокостью
корили палачи.
Я не был в жизни
счастлив ни минуты!
— А я? Со мной? —
А ты вообще молчи!
Гремя огнем, сверкая
блеском стали,
Меня давили —
Господи, увидь! —
И до сих пор давить
не перестали,
Хотя там больше
нечего давить.
Не сняли скальпа,
не отбили почки,
Но душу превратили
в решето...
А клейкие зеленые
листочки?!
Ну да, листочки.
Но зато, зато —
Я не был в жизни!
счастлив! ни минуты!
Я в полымя кидался из огня!
На двадцать лет усталости и смуты
Найдется ль час покоя у меня?
Во мне подозревали все пороки,
Публично выставляли в неглиже,
А в жизни так учили, что уроки
Могли не пригодиться мне уже.
Я вечно был звеном в чужой цепочке,
В чужой упряжке — загнанным конем...
Но клейкие зеленые листочки?! —
О Господи! Гори они огнем! —
И ведь сгорят! Как только минет лето
И дух распада справит торжество,
Их дым в аллеях вдохновит поэта
На пару строк о бренности всего.
И если можно изменить планиду,
Простить измену, обмануть врага
Иль все терпеть, не подавая виду, —
То с этим не поделать ни фига.
...Катают кукол розовые дочки,
Из прутьев стрелы ладят сыновья...
Горят, горят зеленые листочки!
Какого счастья ждал на свете я?