Дмитрий БЫКОВ: «Сенцова — да, освободили, а нас освобождать кому?»

Какое может быть спасибо?

Уж этот стеб в привычном стиле! Гляди бодрей, дегенерат, смотри — Сенцова отпустили! Чему ты, собственно, не рад? Ведь как просили, умоляли, рыдали — слов не подберу! Взывали к совести, морали, рассудку, выгоде, добру, уже была и голодовка под вой элиты мировой, и вспоминать уже неловко, как издевались, что живой, — но вот прощенье уронили с кремлевских пасмурных высот, и вот Сенцов на Украине, семья цветы ему несет! Его, крутого террориста (не режиссера ни фига), что в складках Крыма затаился с коварством хитрого врага, простил наш лидер милосердный, поскольку благос­тен и сыт, но почему-то запах серный над этой акцией висит.

И надо б лидера прославить, являя искренность и пыл, и всех торжественно поздравить, кто за Сенцова тут топил, и всех, кто отдан за Сенцова, обнять бы, доблестных людей, — хоть их встречают образцово, закрыто, с «Рашею тудей»... Еще тем более и Яшин выходит с нар в конце концов, хотя уж как казался страшен — как без пяти минут Сенцов! Однако после всех усилий такое чувство, как на грех, как будто их не отпустили, а опустили сразу всех. Как ликовать при этих сценах? Он смотрит, будто обречен. И виноват совсем не Цемах, тут Цемах вовсе ни при чем. Уж как мы ждали, как кричали, и сколько было слов и драк...

Причины нынешней печали не сформулировать никак: хотелось света и покоя, качать героя, пить винцо — а чувство все равно такое, как будто плюнули в лицо. Ни умилений, ни идиллий, ни утешения уму: Сенцова — да, освободили, а нас освобождать кому? Как будто общею виною накрыто все и залито, и вспоминается иное, совсем как будто не про то: «Как вышедшие из тюрьмы, мы что-то знаем друг о друге ужасное. Мы в адском круге, а может, это и не мы».

Сенцов, который взял и дожил, хоть был для наших главный враг, — благодарить как будто должен, но вот вопрос — кого и как? Вся Украина вроде рада, она заслуженно горда, но у него такого взгляда мы не видали никогда. Ничто не делается быстро, у нас ни ратей, ни полков, ведь за него Сокуров бился, вступался даже Михалков, — но аргументы бесполезны. Нельзя сказать, что он не рад, но кто идет из адской бездны, тот всюду будет видеть ад. И вот, когда Господня милость опять прольется на Москву, и все, что нам доселе снилось, осуществится наяву, — не знаю сам, какой ценою, — в припадке общего стыда мы вряд ли радостью свиною отреагируем тогда. Смотреть мы будем виновато, как бы попав под колесо. Ведь мы не думали когда-то, что с нами можно сделать все, что сами мы на все способны, что мы не ангелы, а псы... Почти не­мы, почти загробны мы будем в первые часы. И в этом новом положенье — свобода, равенство, бардак! — мы вдруг увидим униженье, а не прощение никак.

Нам никогда не будет раем освобожденная страна. Мы о себе такое знаем, что не забудем ни хрена.

Мы вдруг поймем со страшной силой, как будто в нас ударит свет: при крике «Господи, помилуй!» — ждут не помилованья, нет. Мы молим, чтобы чашу мимо пронес кровавый бог вина. Мы знаем: жизнь невыносима, когда дарована она.

Вот потому-то у Сенцова на этом киевском крыльце нет ни приветственного слова и ни улыбки на лице. Конечно, с плеч упала глыба, допили горькое кино... Какое может быть спасибо?

Хотя — спасибо все равно.

Заложническое

Наш правящий класс бесталанен. Не в силах тоску превозмочь, об этом писали Маканин, Останин, Потанин и проч. Не пишет, не пашет, не сеет — его бестолковая рать одно в совершенстве умеет, и это — заложников брать.

Они ей нужны для обмена. Чтоб мир потрясенно затих, их можно ломать об колено, а после менять на своих. По воле хозяев вельможных, подложных народных отцов сидит в Лабытнанги заложник — молчавший под пыткой Сенцов; не знаю о нынешних ценах, но версию слили в фейсбук — к обмену готовится Цемах, когда-то припрятавший «Бук». Источником этой затеи вполголоса назван Сурков: они там, конечно, злодеи, но в Кремлине нет дураков. А разве Сурков — не заложник, сакральнейших смыслов родник? В романах его осторожных содержится тайный подмиг, он скрытый поэт и художник, знаком ему творческий труд — извечная рифма «заложник» венчает художников тут. А в общем, и Путин — заложник. На рейтинг его не смотри. Он с виду тиран и безбожник, но явный заложник внутри; невидимый тайный Иуда гнездится во властном дому... И некуда деться отсюда, почти как Сенцову, ему.

А в целом — заложники все мы, и этот эпичный сюжет годится для целой поэмы, да нового Гоголя нет.

Россия — такой внедорожник, что едет вне общих путей, и каждый с рожденья — заложник у власти, семьи и детей, и цели не видно в финале, и власти, дуря большинство, давно б нас уже обменяли, но трудно сказать, на кого.

В привычной конструкции этой, что пестует Родина-мать, мы служим разменной монетой; на что бы ей нас обменять, включая и деток, и старцев, и баб, не сваливших пока, — казанцев, симбирцев, самарцев и друга степей калмыка? Заложены села и пашни, природные наши красы, казармы, заводы и башни; заложены даже носы — и трудно с заложенной грудью испытанному остряку управиться с этою нудью, ее загоняя в строку.

Да! Будь ты суров и бесстрашен, умен, голосист, гонорист, — как пленный Гудков или Яшин, и Соболь, красивый юрист, и будь ты продвинут, как Жуков, и будь, как Пелевин, велик, издай ты несчитано звуков, издай ты бесчисленно книг, и будь ты начитан и дерзок, и будь ты, напротив, говно, — нас всех тут в заложниках держат, в тюрьме и на воле равно: врага, лоялиста, подростка, борца и последнюю (тварь)... Одна у России загвоздка: что не на что нас променять. Проблема поставлена остро. Допустим, нас бросят в жерло, — но нет мирового господства, с господством уже тяжело; из подданных Трампа-паяца, из банды ЕС-шапито на нынешних нас поменяться опять же не хочет никто... Уже охраняют халатно, на стражу не взглянешь без слез... За что они держат — понятно. Зачем они держат — воп­рос.

И так как не видно исхода, я все же сюжет по­верну: с началом учебного го­да позвольте поздравить страну. Не верю посулам волшебным, не жажду напыщенных фраз — но год этот будет учебным: он мно­гому выучит нас. История строится строго, у Бога крутые пути, — и, ка­жется, нету залога, который мы можем внес­ти.