Александр ШИРВИНДТ: «Как только нас не обзывали: Державин и Ширвал, Державин и Ширвинута, Державин и Шишермунд, а под Ашхабадом вообще написали: «Сегодня у нас в гостях артисты Театра сатиры Дарвин и Равенглодт». Ну, то, что один Равенглодт, видно невооруженным глазом, но почему второй — Дарвин?»

В последнее время дни рождения и уж тем более юбилеи Александр Анатольевич Ширвиндт отмечать не любит: ровно пять лет назад, к примеру, на 75-летие свое, попросту из Москвы сбежал — чтобы не нашли и с поздравлениями не пристали, а когда пришлось, наконец, в ставший за долгие годы службы родным и близким Театр сатиры вернуться, объяснил свой поступок так: «Весь ужас в том, что дата совершенно невеселая, — чего же тут гулять да веселиться? И потом, честно вам скажу, я уже придумал, что отвечать, когда журналисты и коллеги поинтересуются, чего от юбилея слинял. Всем теперь говорю, что праздника, где бы виновника торжества Ширвиндт и Державин не поздравляли, просто себе не мыслю, и народ успокаивается: «Ах да, действительно, что-то такое вообразить трудно...».

За то время, что ходим с Мишкой друзей, коллег и просто хороших знакомых поздравлять, нахлебались этих юбилеев во как, и я давно их подноготную, закулисную сторону изучил. Где-то в углу сцены или даже в зале сидит этот испуганный виновник всего происходящего в кресле, желательно не шевелясь, и все, кому не лень или кому надо, начинают выходить и чем-то его удивлять. Возлагать, так сказать, венки, то есть букеты, корзины и так далее, образуя вокруг несчастного специфическую такую клумбу, из которой он торчит потом, как нерукотворный памятник, и в конце концов вообще перестает что-либо соображать, только слышит из-за кулис: «Господи, когда это уже закончится? Скоро там наша очередь или нет?».

Может, кому-то такие пытки и нравятся и он своеобразное удовольствие от них получает, но я как на месте этого бедолаги себя представлю, так вздрогну: мне кажется, будучи в здравом уме и твердой памяти, очень трудно такое выдержать, и потом, ну кто ко мне придет? Каждый год не приходят, а уходят, наоборот, те, кого хотелось бы видеть, с кем за здоровье выпить приятно: одноклассники, однокашники, одновозрастники, да даже ученики! Страшное какое-то время настало, когда юбилей одного человека совпадает с 40-ка днями по другому — вот как тут и что праздновать? Лучше где-нибудь отсидеться — тихо, спокойно, с надеждой на что-то, а потом уже видно будет...».

В Театре сатиры о взглядах своего шефа осведомлены и потому стараются в день рождения не беспокоить, а поздравляют Александра Анатольевича весьма оригинально, по крайней мере, еще ни в одном учреждении я такого обычая не встречал — в чашу, в приемной руководителя стоящую, мелкие купюры бросать. В рублях, естественно...

«Когда-то, — вспоминает истинный знаток народного, литературного и прочего юмора Ширвиндт, — такой анекдот был известный, о враче, на двери кабинета которого табличка висела: «Цветы и конфеты доктор не пьет». Мне чаще всего, зная мои пристрастия и неполезные привычки, табак и трубки несли, но не будешь же транспарант писать: «Табак и трубки худрук не принимает», вот и обмолвился однажды в шутку, когда еще бумажные десятки вовсю ходили, что у меня в приемной чаша стоит, и вы туда, если поздравить хотите, десятки бросайте. И набросали! — а потом еще и в качестве взятки приносить стали — чтобы вопрос какой-то побыстрее решился: тем, как говорится, и живем...».

Как 80-летие отмечать, Александр Анатольевич еще не решил, во всяком случае, отчитываться, что будет делать и где, за всю жизнь не привык никому. Впрочем, можно предположить, что не обойдется в этот день без воспоминаний и старых друзей — тех, которые, слава Богу, живы и в добром здравии пребывают, и тех, которые уже только глядят на Ширвиндта с фотографий в старых альбомах да с лощенных обложек различных книг — правдивых и не очень.

Во время нашей беседы я все разведать пытался, не собирается ли выдающийся театральный и киноактер, ярчайший эстрадный артист, талантливый автор сатирических произведений и — чего уж там скромничать? — признанный красавец и сердцеед, воспоминания написать, в которых расставил бы все точки над «і» и все домыслы-вымыслы об ушедших и ныне живущих развеял, ведь уверяет же, что от повсеместного вранья устал, но Александр Анатольевич был непреклонен.

Видимо, оттого, что широким массам, как ни крути, все же больше по душе расписанные яркими красками выдумки, а голая правда — это такая вещь, которая, как говорится, для сугубо личного пользования... Впрочем, вскоре (смею надеяться, что отчасти благодаря и нашей беседе) Ширвиндт свое мнение изменил, и теперь о его жизни можно не только в книгах других прочесть, но и в его собственных мемуарах.

«НА СКРИПКЕ ИГРАЛ ТАК ПЛОХО, ЧТО ИЗ ШЕСТОГО КЛАССА МУЗЫКАЛЬНОЙ ШКОЛЫ ВЫГНАЛИ»

— Александр Анатольевич, добрый день!

Александр родился в Москве в семье скрипача Анатолия Густавовича Ширвиндта и редактора Московской филармонии Раисы Самойловны. «Мама и отец с интеллигентской элитой очень дружили…»

— Привет! Здравствуй.

— Я очень рад, что мы с вами сегодня встречаемся...

— ...а это просто слова или так и есть?

— Слова, но, поверьте, искренние. Я знаю, что человек вы настолько интеллигентный...

— ...ну ладно, не перебарщивай!..

— ...что даже на скрипке играть умеете...

— Умел, и то так плохо, что из шестого класса музыкальной школы меня выгнали, понимаешь? Правда, не за специальность, как говорится, а за сольфеджио, потому что только в шестом классе с ужасом узнал, что есть басовый ключ и скрипичный, и у меня такое потрясение было, что оно, наверное, педагогам передалось, и меня турнули.

— Если сегодня вы скрипку в руки возьмете, что-то вспомните или все пропало?

— Иногда для каких-то шутейных дел мне ее всовывают, но должен тебе сказать, что на драматической сцене уже три раза играл. Еще когда у Эфроса в «Ленкоме» работал, он Мишу Туманишвили пригласил — уже покойного, к сожалению, потрясающего грузинского режиссера — и он «Что тот солдат, что этот» с Левкой Дуровым в главной роли ставил, мы там вокруг него ходили...

— ...дурачились немножко...

— ...да, и вот там я на скрипке играл. Потом об этом мой друг и одновременно замечательный режиссер Марк Анатольевич Захаров вспомнил: он в Театре сатиры спектакль «Чудак-человек» ставил, и там я тоже играл — такой силой убеждения меня он заставил! Я взмолился: «Маркуша, я же совершенно плох...», а он: «Вот! Чем хуже, тем лучше!».

— Думаю, что в жизни все неслучайно происходит, все следствием закономерности является, и в том, что артистом вы стали, виновно отчасти то, что с детства мир богемы вас окружал, представителей искусства, причем ярких. Кто из таких людей к вам в гости приходил, когда маленьким были?

— Ну кто? Мама и отец с интеллигентской элитой очень дружили. Был такой великий чтец — Яхонтов: практически он и Закушняк — родоначальники этого жанра художественного слова, который сейчас тоже благополучно накрылся.

Александр Ширвиндт («Станиславский») и Юрий Белов («Немирович-Данченко») в комедии «Приходите завтра», 1963 год

— После Журавлева вообще никого нет...

— Ну, милые ребята еще были, но сейчас, если, предположим, Сашка Филиппенко программу читает, это уже не художественное чтение, а нечто другое. Художественное чтение — это Жванецкий...

— ...Юрский...

— ...да, Юрский — последний из могикан, а раньше целые программы были, и вот Яхонтов великий первые программы всегда маме сдавал, дома, и поскольку страшно экспрессивный он был (я это помню плохо, по рассказам только, потому что вот такой клоп был), мама сажала меня, двухлетнего, к нему на колени, чтобы он держал меня и не махал руками, и он вынужден был, чтобы я не е...нулся — как бы поинтеллигентнее это сказать? (Смеется). Чтобы я не упал, он вынужден был держать — с этим неудобством мириться. Качалов у нас бывал...

— ...с собакой?

— Нет, один, даже без кошки, великий пианист Флиер, Обухова, Рина Зеленая — все это мамины друзья и знакомые. Власов — такой замечательный виолончелист был: ну огромный круг!

— Ушедшая натура, да?

— Эта причем из окружения родителей, а сейчас уже моя натура уходит, и так страшно этот спидометр, этот счетчик ускорился!

— Снаряды падают близко?

— Ужас, ужас!

Из книги Александра Ширвиндта «Про­ходные дворы биографии».

«У меня очень мало родственников, и сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис

С Жанной Владимирской и Александром Лазаревым в культовом фильме Георгия Натансона «Еще раз про любовь», 1968 год

Евсеевич Ширвиндт, — замечательный педагог, академик, один из показательных интернатов для детей возглавлял, у него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он всю войну артиллеристом прошел — вернулся с нее, слава Богу, целый, немножко раненный. Я на него очень похож: у меня есть любимая карточка, на которой он — майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда в 1946 году он с орденами на груди появился, для меня, 11-летнего, это было воплощением красоты и победы, а мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 38-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей — вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.

Я был поздним ребенком — на свет появился, когда родителям было уже под 40. Сначала у них родилась дочь, но прожила она всего девять лет, и они вынуждены были родить что-то еще, вследствие чего получился я.

Мой папа играл на скрипке, а его брат-близнец Филипп — еще и на виолончели. Когда-то Эмиль Кио-старший свои безумные аттракционы придумывал, основанные на использовании близнецов, в основном лилипутов — очевидно, лилипуты надоели, и папа с дядей стали для него находкой. На арену выходил папа и на скрипке играл, затем его запирали в сундук и поднимали под купол, а из-за кулис моментально появлялся Филипп со скрипочкой в руках.

На этом цирковая деятельность папы за­кончилась, и дальше он в оркестре МХАТа играл, концертировал как солист и преподавал в музыкальной школе.
Мама в цирке не работала — окончила Вторую студию МХАТ, но из-за туберкулеза сцену оставила и до конца своей жизни редактурой в концертных организациях занималась: «на ее совести» открытие многих замечательных эстрадных артистов.

У мамы тоже был брат, мой дядя Аркадий — еще в 20-х годах в Англию он уехал. Будучи врачом, организовал там гинекологическую клинику, и вдруг в начале 60-х от него пришла весточка, которая вместо радости вызвала в семье страшную панику. Все бандероли, приходящие из-за границы, известными организациями непременно визировались, кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина».

С Марком Захаровым. «Я взмолился: «Маркуша, я же совершенно плох…», а он: «Вот! Чем хуже, тем лучше!»

Заплатить за посылку непомерную сумму пришлось (деньги у всех знакомых, друзей и коллег мы заняли), а оказалось там письмо от дяди и маленький шарфик — фактически мы его за бешеные деньги купили да еще и страху натерпелись. Потом мама даже ухитрялась потихоньку с братом переписываться.
К концу жизни мама стала слепнуть. Последние 15 лет она мужественно переносила свою слепоту, а когда унывать начинала, я говорил: «Мать, не горюй — смотреть совершенно не на что!».

Она бесконечно разговаривала по телефону с подругами, а иногда переходила на шепот. Однажды я поинтересовался, о чем они шепчутся, — оказалось, политические анекдоты рассказывают, думая, что шепот при прослушке не слышен. Я объяснил ей, что как раз шепот и слышен лучше всего, — мама забеспокоилась, но страсть к анекдотам осталась.

К ней приходили подруги-чтицы, толс­тые журналы и литературные новинки читали. Одной из подруг была Анастасия Цве­таева — жаль, мама не видела, как Цветаева, которая летом и зимой на голове штук пять платочков носила, бережно снимает их один за другим: этот моноспектакль она оценила бы непременно.

Несмотря на слепоту, мама очень хорошо вязала, и многие знаменитые личности до сих пор мне «кольчужки» из толстых белых ниток показывают. Сначала она мерила человека на ощупь, затем вязала и дарила — люди вроде как из сострадания бра­ли, но носили потом с удовольствием».

«СЕРЕЖКУ ХРУЩЕВА В КЛАССЕ СЕРЯ ЗВАЛИ — ОН ЗА-ЗА-ЗАИКАЛСЯ ТОГДА...»

— В школе вы с Сергеем Хрущевым учились — будучи сыном одного из ближайших соратников Сталина, он тогда среди вас выделялся?

— Ты знаешь, было время — я в элитной школе, 110-й, у Никитских ворот занимался: это великая школа с великим совершенно директором Иваном Новиковым. Она

Александр Ширвиндт, Алексей Герман, Петр Тодоровский и Эльдар Рязанов. «Сейчас уже моя натура уходит, и так страшно этот спидометр, этот счетчик ускорился»

практически в самом центре находилась, а улица Грановского, где все вожди жили, практически в одной перегазовке была, и дети почти всех — и Буденного, и Хрущева, и так далее — в этой школе учились. Никогда в жизни ни одного ребенка...

— ...телохранители не сопровождали...

— ...это ладно — ни на чем не возили, а если, не дай Бог, не от Грановского, а откуда-то издалека ехали, за три квартала автомобили останавливали, и детки пилили пешком. Ничего этого не было...

— ...и заносчивости тоже...

— Да какое там! — наоборот, над ними издевались, у всех были клички (того же Хрущева Серя звали, потому что он Сережка — он за-за-заикался тогда). Класс у нас вообще уникальный: вот, казалось бы, все старики, а до сих пор на эти традиционные сборы съезжаются...

— Одну из таких ваших встреч я по телевизору видел!

— Ты представляешь, до сих пор!

— Очень трогательно, на самом деле...

— Когда первый юбилейный сбор после окончания школы был, ему Ленинскую премию дали, Сережке...

— ...а потом еще и Героя Соцтруда...

— ...и он с медалькой вот здесь (отворачивает лацкан пиджака) пришел — на всякий случай: если не обосрут, покажет тогда, — понимаешь, да? Такие нравы... Я недавно в Бостоне его видел — он на спектакль ко мне приезжал: он ведь недалеко от Бостона живет.

— В Провиденсе...

— (Закуривает трубку). Куда нам?

С Андреем Мироновым и Михаилом Державиным. «Вся жизнь, все муки Театра сатиры — ради того, чтобы было остро, а что такое острота прошлых времен? — это аллюзии, «фиги в кармане», ассоциации и намеки: впрямую — ничего»

— У вас фамилия необычная — Ширвиндт, и как только ее не коверкали: и Ширвинт, и Ширвинтд...

— ...и Ширван, и Ширвал, и Шифрин — это вообще классика! Ширвинут — потому что в конце «дт», и все думают: «Наверное, опечатка — правильно писать «Ширвинут» или «Ширвинута», а когда мы с Мишкой на эстраде работали, как нас только не обзывали! Державин и Ширвал, Державин и Ширвинута, Державин и Шишермунд... Во время войны в Афганистане поехали мы в госпиталь под Ашхабадом к ребятам — там огромная палатка, типа клуба-столовой, была, а на ней бумажку прилепили и от руки написали: «Сегодня у нас в гостях артисты Театра сатиры Дарвин и Равенглодт», причем в конце «дт» было! Ну, то, что один Равенглодт, видно невооруженным глазом, но почему второй — Дарвин? (Смеется).

«Трое в лодке, не считая собаки» (1979 год): Андрей Миронов, Александр Ширвиндт и Михаил Державин

— Происхождением своей фамилии вы никогда не интересовались?

— Фамилия немецкая — означает какой-то тихий, или чистый, или вялый ветер.

— Ну, вялый вряд ли...

— Почему? — если от меня фамилию брали, то вялый. Немецкие корни...

— То есть из немцев вы будете?

— Ну, даже город есть Ширвиндт — порушенный: я книжку тебе подарю, она «Schirwindt, стертый с лица земли» называется...

— ...хорошее название...

— ...милая книжка. Под Кенигсбергом, то есть под Калининградом, большой город Ширвиндт был — я недавно место то посещал, и ничего, кроме основания кирхи, там не осталось.

— Разрушили до основания?

— Да, а зачем? — и там вот какие-то мои прапрапрапрапра жили.

«ПЛУЧЕК УНИКАЛЬНЫЙ БЫЛ ЧЕЛОВЕК — ВСЕМ СТАВИТЬ ДАВАЛ»

— Когда вы в Театр сатиры пришли, практически сразу ставить там начали — я, например, потрясающий спектакль «Проснись и пой!» помню, который до сих пор абсолютным хитом считается. Вы его с Марком Захаровым поставили, и Нани Брегвадзе пела потом проникновенно: «Эта осень к нам с тобой сошла с картины...».

— Все почему-то стали слова переделывать, а у нас дуэт покойного Менглета с Ниночкой Архиповой был...

— ...«Что с тобою, милый Пишта, что с тобою?»...

— ...да, это я слова написал. У нас два автора были, один из них замечательный Эдик Успенский...

— ...папа Крокодила Гены..

— ...да-да, но что-то они не сработались и дуэт сочинить не успели, и вот эти «птички, рыбки...

— ...хочется дарить улыбки»...

«И капустники, и юбилейные вечера проводили, и писали, и в эстрадном центре работали, но всегда был театр, и все-таки основным это считалось»

— ...и «вермишель сварю тебе» пришлось написать мне. Из-за этого дикая тяжба с авторами была, но в конце концов сказали: «Не надо выбрасывать, пусть будет». Когда это произведение с Маркушей мы создавали, у нас внутреннее указание какое-то было, что и как нужно делать, а Плучек, собирая худсовет, говорил: «Хочу ставить классику, о «Бесах» мечтаю, а то, что Шурка поставит, — это явно какое-нибудь говно». Пьесу для «старухи», для Пельтцер, искали, так вот, эта страшная венгерская пьеса называлась «Лазейка», и мы с Маркушей от первой до последней строчки своими словами ее переписали, и Плучека, который славился тем, что названия придумывал, осенило: «Проснись и пой!». В те времена сарая, подворотни, оперетты и эстрады, где не играли бы «Проснись и пой!», не было — эти два переводчика миллиардерами стали...

— ...я представляю!..

— ...а у нас, как сейчас помню, ноль, запятая, два ноля, один был: одна тысячная процента на двоих — авторских.

— Советский Союз!..

— Да уж (закуривает).

— Валентин Плучек — выдающийся режиссер, ученик Мейерхольда — внутренне не протестовал, когда вы в его театре спектакль ставили?

— В этом плане он уникальный был человек — всем ставить давал, но не со стороны, посколь­ку опасался, что справиться лучше Самого могли, а внутри.

— И Миронову разрешал...

— С Марка Анатольевича началось: он его в мир выпустил, и взорлил Маркуша в Сатире, потом нам с Андрюшей давал ставить, Андрюше самому, мне самому. Миша Зонненштраль, мой ученик покойный, — талантливейшая личность: это такое горе, что он ушел...

— В книге Ольги Александровны Аросевой «Без грима на бис» я о нем читал...

— Это врожденный был режиссер! — будучи молодым совсем парнем, он с подачи Плучека два спектакля поставил, так что Валентин Николаевич всей нашей самодеятельности потакал. С Андрюшей Мироновым, который сейчас уже легенда и так далее, мы сначала «Маленькие комедии большого дома» вместе поставили...

С Михаилом Державиным и Ольгой Аросевой

— ...хороший, кстати, спектакль...

— ...очень! Он милый был, потому что тенденция населения не смотреть по четыре часа «Гамлета» или «Рюи Блаза» угадалась. Пришел, сел — переезд на новую квартиру начался...

— ...язвы того времени все обнажились...

— ...и только успел подумать: «Ой, е..!» — кончилось, 20 минут — и следующая история пошла... Потом Андрей сам «Тени» Салтыкова-Щедрина поставил, «Феномены» (Гриша Горин для него написал), «Бешеные деньги», он вообще к режиссуре очень тянулся.

— И удачно же ставил!

— «Бешеные деньги» был просто хороший спектакль, в «Тенях» потрясающее оформление Олега Шейнциса, тоже покойного... (Грустно). Все «покойный», «покойный» — ужас!

«СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ СКАЗАЛ: «ТАКОГО ОСТРОГО, БИЧУЮЩЕГО ЦАРИЗМ СПЕКТАКЛЯ Я ЕЩЕ НЕ ВИДЕЛ!» — И ПРОСКОЧИЛО...»

— После перестройки эрдмановский «Самоубийца» на вашей сцене уже не в кастрированном вышел варианте, а в полном, а вот в советское время как Плучек протащить его умудрился?

—Михалков помог, Сергей Владимирович — он гений был! Ну, во-первых, он был Михалков, а во-вторых, так он «Балалайкина и К°» в «Современнике» спас: они его на сдачу позвали, не представляя, что делать. Ясно, что все это аллюзии, аллюзии, аллюзии, и вот, с одной стороны, эти чиновники, с другой — Михалков, который этот спектакль курировал...

— ...со звездой героя, небось, на лацкане...

— ...да... Как подступиться, никто не знал, и Сергей Владимирович сказал (голосом Михалкова): «Такого острого, бичующего царизм спектакля я еще не видел!» — и проскочило, а здесь редактировал, редактировал... В конце «Самоубийцы» этот персонаж Державина Виктор Викторович выбегает и говорит: «Федя Петунин застрелился и записку оставил: «Так жить нельзя».

— Приехали — дальше уже некуда...

— Михалков головой покачал: «Не-не, «застрелился» не надо! Федя Петунин отравился грибами и записку оставил: «Че так жить?»! Вот такой он был человек — многослойный, я бы сказал.

Из книги Александра Ширвиндта «Про­ходные дворы биографии».

С Дмитрием Гордоном. «Я красивый старик, боящийся стать беспомощным, в общем, диагноз — «старость средней тяжести»

«Вся жизнь, все муки Театра сатиры — ради того, чтобы было остро, а что такое острота прошлых времен? — это аллюзии, «фиги в кармане», ассоциации и намеки: впрямую — ничего. Во времена застоя у нас были реальные попытки что-то острое сделать, но у несчастного Плучека на сдачах 11 названий закрыли — сыгранных уже спектаклей!

Мой спектакль «Недоросль» всего семь раз прошел — потом в управление культуры нас вызвали. Замначальника управления Михаил Шкодин тогда был, мой соученик по училищу, который сначала по распределению в тмутаракань уехал, а потом вернулся и ко мне в Щукинское училище ассистентом просился, чтобы хоть где-нибудь подработать.

Я на дипломный спектакль его взял, не­сколько месяцев прошло, он заканючил: «Пару раз не приди, чтобы я сам...». Я пару раз не пришел, после чего студенты сказали: «Если еще раз один он появится, из училища мы уйдем». Он ушел и замначальника Управления культуры Москвы стал, и мы к нему на прием, на обсуждение спектакля «Недоросль» шли — Плучек, Юлий Ким и я. При нашем появлении он мне шеп­нул: «Только без «Миши» — боялся, что при всех Мишей его назову, а это по рангу мне не по­ложено: он — большой начальник, а я — мелкий клоун. В ходе обсуждения Шкодин сакраментальную фразу изрек: «Издеваться над Фонвизиным я не допущу». За своего дружбана Фонвизина он обиделся, и спектакль закрыли».

— При жизни Плучека, когда ему 89 лет было, вы художественным руководителем Театра сатиры стали: для вас, в разных испостасях талантливого, администраторскую должность на себя взвалить было, наверное, ужасно...

— ...и до сих пор ужасно — почти 14 лет.

— Надо было положение просто спасать?

— Понимаешь, столько всего покатилось! «Старика убивают» и тому подобное — это же кисленькое, людям только дай... Он замечательный, Плучек, у него еще светлая была голова, но...

— ...сдавать физически начал?

— Пять лет в таком состоянии находился, что куда там работать?

— Говорят, в театре даже не появлялся...

— Нет, его приводили, на репетициях сидел, но физически ничего делать не мог, а голова, повторяю, — светлая была. Выбор такой был: либо варяга откуда-то со стороны, из молодой гвардии, ждать, либо постараться, и все на меня навалились: «Давай, там видно будет...». Вот уже 13 лет эта Голгофа длится, но, с другой стороны, столько лет отдано, понимаешь? — и это же не слова, это жизнь.

— И впитано все, через сердце прошло...

— Впитано, конечно, и, в общем-то, на плаву милые есть спектакли.

«ЧТО Я МОГУ ВЯКНУТЬ, КОГДА ЧЕЛОВЕК ЗА ДЕНЬ РАБОТЫ В РЕКЛАМЕ ПРОКЛАДОК ТРИ МЕСЯЧНЫЕ ЗАРПЛАТЫ ПОЛУЧАЕТ? «ОДУМАЙСЯ, КАК НЕ СТЫДНО?»

— Соблазна, когда театр возглавили, чистку коллектива устроить не было?

— Покойный Рубен Николаевич Симонов, потрясающий вахтанговский худрук, любил повторять: «Из Театра Вахтангова не уходят — из Театра Вахтангова только выносят», и этот тезис, кстати, сохранялся там очень долго. У нас практически та же история...

— Стариков сколько...

— Говорят, «богадельня», «сколько можно?», и по теперешним временам балласта действительно много, но пока закона о положении театра не придумают, ничего не изменится. Это же репертуарный советский театр — никого выгнать нельзя, а если речь о старике идет, тут же нога на подоконник заносится: «жизнь, отданная театру»... Если бы, наконец, на эту пресловутую контрактную систему, всемирную, решились...

— ...намного проще было бы...

— ...ну, разумеется!

— Вы, говорят, автор крылатой фразы: «Театр — это террариум единомышленников» — действительно террариум, до сих пор?

— Ну, в общем, конечно, другое дело, что раньше он очень закрыт был: боялись, что укусят, съедят, внутри жили, а сейчас размах другой — время открытых дверей и диких возможностей...

— ...когда удержать нечем...

— ...да, и поэтому... У меня вот в театре 36 щукинцев, 18 из которых — мои ученики, но все равно: «Отец родной, отпусти: дети, квартиры, больницы, деньги нужны...», и что я могу сказать, когда человек за день работы в рекламе прокладок три месячные зарплаты получает, — что я могу вякнуть? «Одумайся, как не стыдно?»...

— Вас не смущает, что артисты театра театром сегодня в свободное от остальной работы время занимаются?

— Ну, к счастью или к сожалению, это повсеместно. Заведующие труппами во всех театрах просто в истерике, стонут: составить репертуар нельзя! Ты можешь сегодня, а я только завтра, а у нас с тобой спектакль...

— Беда!

— Голгофа!

Из книги Александра Ширвиндта «Про­ходные дворы биографии».

«Театральные постановки рассыпаются очень быстро — это, к сожалению, свойство нашего вида искусства, но ужас еще в том, что ролей в театре никто не просит — теперь от них отказываются. Раньше за роль глаза выгрызали, а сегодня...

В Театре сатиры приходят ко мне мои ученики: «Отец родной, извини, в этом году репетировать не могу». — «Почему?». — «80-серийный сериал у меня, и это не «мыло» — возможно, там Шварценеггер будет сниматься, Роберт Де Ниро, а может, даже сама Заворотнюк». Я начинаю орать: «Театр — твой дом родной! Тебе не стыдно, зачем тебя тогда учили?». Они кивают, плачут, становятся на колени, объясняют: квартира, развод, маленький ребенок...

Разве могу я что-то им запретить? — но репертуар на месяц нельзя составить. Эта туда отпрашивается, тот — туда, и если в спектакле 10 актеров, которые в кино востребованы, играют, вычислить день, чтобы они одновременно были свободны, практически невозможно.

...Все говорят: мягкий, добрый, вялый, где же твердость? — но я предупредил, что на старости лет монстром становиться вдруг не хочу, а играть этого монстра скучно, поэтому уж какой есть, но когда зашкаливает, приходится. Вот с Гаркалиным зашкалило. Артист он востребованный, и под него мы подстраивались, то есть уже были зависимы. Никто не говорит, что работать в антрепризах нельзя, известно, что все на сторону шастают, и я шастаю, но должен же быть какой-то моральный барьер.

Когда в центре Москвы, на Триумфальной площади, афиша «Укрощение строптивой» висит и билеты на спектакль распроданы, а жена актера, занятого в главной роли, звонит нам и сообщает, что артист лежит и не может поднять головы, у него страшно высокая температура и вообще с ним какой-то ужас творится, мы вынуждены замену делать, а зрители билеты сдают, поскольку иногда на конкретный спектакль и конкретного артиста идут.

В тот вечер 600 билетов было сдано — это половина зала, огромные для театра деньги, и в это же время на сцене театра «Содружество актеров Таганки» помирающий Гаркалин премьеру какого-то антрепризного спектакля играет. Москва — город маленький, нам, конечно, тут же доложили, наш замдиректора поехал туда, купил билет, сел в зал и выхода Гаркалина дождался — чтобы не было потом разговоров, что это неправда.

Тогда в театре все затаились, думали: «Ну, этот добренький скажет сейчас: «Поставьте ему на вид» — и все», но я Гаркалина выгнал, и все восхитились: «Смотри-ка, характер проявил, молодец». Какое-то время спустя я уже слышал: «Выгнать такого артиста!..» — но возврата тем не менее нет».

«БИОГРАФИЯ, НАВЕРНОЕ, ПРОСРАНА, ЕСЛИ БЫ ЗНАТЬ, ЧТО ПРОСРАЛ, — ЭТО НЕ­ЗНАНИЕ НЕМНОЖЕЧКО УСПОКАИВАЕТ»

— За месяц до смерти Олег Ефремов сказал вам: «Мы просрали с тобой нашу биографию, Шура!» — и зарыдал...

— Это правда...

— Почему так он выразился, почему зарыдал и считаете ли, что биографии вы с ним таки просрали?

— Он говорил это, уже когда совершенно больной был и, очевидно, под влиянием эмоций, тогдашним положением МХАТа вызванных, понимаешь? Наверное, это послужило причиной, а у меня — предыдущую продолжая тему — ощущение, что люди, которые так вот зашоренно во что-то одно, глобальное, уперты, все-таки выигрывают, даже при том, что сейчас бегать можно направо-налево. Тот же Плучек, например, даже не знал, как камера работает, и когда надо было спектакль снять, терялся...

— Абсолютно театральный человек!

— Вот! — с утра до ночи театром занятый...

— ...но хорошо свое дело знавший...

— Это да, а те, которые бегают... Я ведь тоже из бегающих был...

— ...еще как!..

— ...но по старости осел, а так и на телевидении массу программ делал — и как автор, и как режиссер, и на радио мне было интересно праздничные передачи монтировать...

— ...а капустники!

— И капустники, и юбилейные вечера проводили, и писали, и в эстрадном центре работали, но всегда был театр, и все-таки основным это считалось.

— Так биография — подытожим — просрана или нет?

— Я тебе так скажу: наверное, просрана, если бы знать, что просрал, — это не­знание немножечко успокаивает.

— Вы тоже заплакали, когда Ефремов это сказал?

— Ну, почти, да.

— От жалости к его состоянию?

— Он стоял, не дыша, это банкет по поводу 70-летия Егора Яковлева был — опять покойного, б..! Это мой друг замечательный был, с этого огромного банкета мы уходили и там, в вестибюле, с Олегом поговорили, потому что, хотя столько лет были знакомы, виделись очень редко.

Из книги Александра Ширвиндта «Про­ходные дворы биографии».

«Трусость — сестра паники. Смерти я не боюсь. Боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда хвататься придется за что-то и за кого-то... «Наше все» очень правильно написало: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог...». Будучи молодым, я считал, что это преамбула и не более — сейчас понимаю, что это в романе самое главное.

Я красивый старик, боящийся стать беспомощным, в общем, диагноз — «старость средней тяжести».

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter