Андрей ДАНИЛКО: «Первый раз красивое зеленое мыло у епископа я увидел — у нас хозяйственное было, а от этого запах шел, оно яблоком пахло... Я его чуть не съел...»

Ужас! — в прямом эфире национального отбора на «Евровидение» интеллигентный, тихий и скромный Андрей Данилко послал администратора певицы Tayanna на пять веселых букв, чем спровоцировал в СМИ и соцсетях вселенский гвалт. Ему бы теперь слезно каяться и пеплом голову посыпать, а он взял и... уже в адрес зрителя непарла­ментски выразился. Публика в шоке, и хотя Андрей никогда особо не скрывал, что в разгар творческого процесса к ненормативной лексике порой прибегает, с ним, по общему мнению, явно что-то не так. До этого ведь Данилко публично пообещал по­хоронить свое альтер-эго — разбитную певицу-провод­ницу Верку Сердючку, которая необъятной грудью проложила ему дорогу к славе, творческой свободе и финансовой независимости.

Что это? Нервный срыв суперзвезды, утомленной славой? Расчетливый пиар артиста, который уже четыре года не дает афишных концертов и скандалом о себе напомнить решил? Или желание сменить надоевший сценический образ Сердючки, которая на сцене с 1991 года зажигает и не сегодня-завтра из возрастной категории 25 плюс к тем, кому за 30, переместится (а эстрада, как известно, молодых любит). Почему бы, мол, теперь к мнению Геннадия Хазанова не прислушаться? — мэтр разговорного жанра еще лет 15 назад менторски внушал младшему коллеге, что тот не актер одной роли, и предсказывал, что Сердючка его съест с потрохами.

Впрочем, если бы Андрей советам разных доброжелателей, уважаемых и не очень, внимал, вряд ли был бы сегодня тем, кто есть. Будь он покладистым и исполнительным, его, возможно, не отчислили бы из эстрадно-циркового училища за неперспективность, но тогда бы, мне кажется, не разошлись бы его диски миллионными тиражами, не получил бы он четыре «Золотых граммофона», не снялся бы в добром десятке отечественных фильмов и одном голливудском, да и народным артистом Украины не стал бы — точно!

В этом застенчивом парне меня всегда недюжинное упрямство и стремление собственным умом жить поражало — то, чего большинству украинцев, увы, не хватает. Данилко претило в ногу ходить, в едином порыве сливаться, в стаю собираться, скандировать — по его рассказам, еще в детстве, в пионерском лагере «Маяк», он любил за его территорию выйти, на спортивную лестницу взобраться и оттуда смотреть на закат. Ему казалось, что на горизонте море, и чей-то голос будто говорил: «Тебя там ждут» — он верил в свою звезду, хотя и не знал еще, что назовет ее Веркой Сердючкой.

---

---

Теперь харизматичную певицу-проводницу знают все. Она принесла в нашу жизнь праздник с его безудержным весельем, бойкими ритмами, танцами до упаду, и пусть до сих пор споры вокруг ее песен идут: хороший это вкус или дурной, — но их поют, без них ни одна свадьба и народное гуляние не обходится. Сердючка выжила, даже когда ее чучело на площади в Украине жгли и ее саму политическим бойкотом в России травили, так что же в ней такого, чего у десятков, сотен раскрученных матерыми продюсерами эстрадных однодневок нет?

В искусствоведении коряво звучащий, но модный термин «карнавализация» есть, он — производное от вековой, существовавшей в большинстве стран мира традиции: перед долгим постом и связанными с ним лишениями народ непременно на карнавальную площадь выходил, чтобы все бытовые представления вверх ногами перевернуть. При этом королем карнавала нищий или дурак становился, святое грешным объявлялось, верх в низ превращался, а голова — в зад и половые органы. Мужское и женское местами менялись — мужчины маски женщин надевали и наоборот, а вместо благочестивых слов сквернословие звучало, и чем горше и невыносимее жизнь простолюдинов становилась, тем необузданнее их веселье было, становивше­еся единственным, не­заменимым лекарством от тягот бытия.

Принципы этого по­истине магического действа ученые-теоретики на современное искусство распространили, а Андрей Данилко, похоже, на практике их воплотил. Наделенный уникальной актерской чувствительностью к колебаниям высших сфер, он еще в 90-х интуитивно уловил потребность нашего перестраиваемого общества именно в таком лечебном празднике, во всяком случае, в его творчестве все слагаемые карнавала налицо, а пустив публично в ход крепкие словечки, он просто довел начатое до логического конца.

Значит ли это, что у украинцев впереди о-о-очень долгий пост и тяжкие испытания, а Сердючке альтернативы сегодня нет? — на этот и другие назревшие вопросы мой собеседник непременно ответит.

«Дохлую крысу мы в ящик из-под посылки клали, цветами украшали и несли — процесс похорон изображать очень увлекательно было»

— Андрюша, детство твое, насколько мне известно, непростым было — ты в Полтаве в бараке с удобствами во дворе, в маленькой комнатушке, жил, и перед выпускным одноклассники даже скинулись и рубашку и кроссовки тебе купили...

— Ну нет — не купили, не скинулись, этого не было. Послушай, в те годы, в принципе, все плюс-минус одинаково жили, и поскольку ничего лучшего мы не видели, эти условия абсолютно нормальными нам казались. У нас одна комната была, в ней — погреб, где какая-то консервация хранилась. Ни кухни, ни туалета — вернее, он далеко был, общий во дворе. Конечно, условия еще те... На этом пятачке — пять человек, посередине проход узенький. Естественно, дома я как можно меньше времени проводить старался, поэтому школы были — общеобразовательная и художественная, а еще театр-студия «Гротеск». Чтобы просто в четырех стенах сидел, не помню, и для меня таким счастьем было, когда домой придешь, а там никого — ни мамы, ни сест­ры, ни ее мужа, ни племянника.

— А вообще детство у тебя счастливое было?

---

---

— Очень.

— Несмотря ни на что...

— Очень. Знаешь, я на улице Розы Люксембург как раз напротив епархии епископа жил...

— Ого!

---

---

— Мы, дети, такие проныры были и зарабатывали, конечно, сами, потому что у взрослых копейки лишней не водилось. Я, например, бутылки собирал, и вот сдаю, а приемщица пальцем по горлышку проведет и говорит: «Щербата!». Щербатые я забирал, потому что эти тетки все, что забраковали, потом себе брали. Хитрый был — они терпеть меня не могли, и вот бутылок на санки наберу, сдам — и уже при деньгах. На них марки покупал — раньше же это все собирали, и целый год января ждал, чтобы наконец вечер с 6-го на 7-е наступил, когда колядуют. В этот день я по квартирам ходил — не один, разумеется, какую-то компанию себе брал: Наташу Петрушенко, Таню Гавриленко... Такса 20 копеек была, но у епископа (а к нему мы тоже ходили), это всегда железный рубль был, и еще он конфеты давал — очень круто было! За вечер я...

— ...рублей 10 зарабатывал?

— 60!

— Вот это да, то есть богатым ты, соб­ственно, уже в детстве стал...

— Я, знаешь, такой хитренький был.

— Какое самое яркое детское воспоминание у тебя в памяти сохранилось?

— Самое счастливое — это, наверное, пионерский лагерь, и вот что бы мне, Дима, вернуть хотелось, так это ту атмосферу. Я все три смены в лагере проводил, и хотя путевку только на одну покупал, потом меня просто там оставляли, потому что во всех мероприятиях участвовал, и мне настолько круто и комфортно там было!

— Ты где-то признался, что в детстве твоей любимой игрой похороны крыс были...

— Та тоже... Любимая игра... (Смеется). Просто в этот туалет, что посреди нашего двора на Розы Люксембург стоял, машина приезжала, которая все это выкачивала. Там такой душман стоял — не продохнуть, и они крыс травили.

— А их много было?

---

---

— Очень, а дети же взрослых копируют, пародируют. Мы-то похороны видели: нам нравилось слушать, как музыка играет, цветы впереди бросать, и да, мы дохлую крысу в ящик из-под посылки клали, цветами украшали, несли...

— ...и ты не брезговал?

— Ну, я же руками ее не трогал, мы как-то там палками управлялись, но сам процесс похорон изображать очень увлекательно было.

«Я до сих пор не понимаю, почему артисты на мои вопросы отвечать соглашались, — то ли жалость я вызывал, то ли...»

— Ты о епископе заговорил, который рубль давал, а правда ли, что в детстве ты священником стать хотел?

— Да, и, думаю, связано это было с тем, что мне атмосфера епархии нравилась, то, как они там жили, сам дом, территория, и главное, что там забор был: все во двор заглянуть хотят, а не могут. Не знаю, почему священнослужители ко мне так хорошо относились, — всегда к себе впускали, и я там ходил, воображал, что все это мое. Помню, первый раз у епископа зеленое мыло увидел...

— ...а дома какое было?

---

— У нас — хозяйственное, а это красивое, еще и запах от него шел, и я его чуть не съел — оно яблоком пахло. Понимаю, что какое-то простенькое, типа Duru, но по тем временам руки мылом помыть, которое яблоком пахнет, — это для меня событие было!

— Совсем юным ты автографы звезд эстрады стал собирать, интервью у них брать, а чем они тебя так притягивали, почему это делать ты начал?

— Наверное, все-таки к известным, популярным людям хотелось приблизиться, и первое интервью у меня с Натальей Гулькиной из группы «Мираж» было (даже сегодня вот она эсэмэску мне написала, с праздником поздравила). Я до сих пор не понимаю, почему артисты на мои вопросы отвечать соглашались, — то ли жалость я вызывал, то ли...

— ...в глазах что-то было...

---

---

— Не знаю. Я у Сергея Челобанова интервью брал, у Анжелики Варум, у Андрея Разина, который потом, спустя 20 лет, меня вспомнил. Там и полтавский «Фристайл» был, и Вадим Казаченко...

— Где эти беседы ты публиковал?

— Такая газета была (может, и до сих пор есть?) «Комсомолець Полтавщини», хотя, думаю, ее уже нет, и за свою писанину деньги я получал. Раньше как-то по строчкам считали...

— Из всего деньги ты делал, смотри...

— Ну, это не ради гонорара было, прос­то, если мне платили, я счастлив был и даже в Москву выезжал. Сейчас 10 раз все взвесил бы, а тогда... Даже понять не могу, как ни с того ни с сего мы срывались: вечером решили, билеты купили — и вперед!

— У меня тоже так было...

— А где жить, где с дороги отдохнуть — вообще об этом не думали. Билеты покупали и на «Ласковый май» шли или еще куда-то — я, кстати, на первом концерте «Ласкового мая» в Москве был и на последнем то­же.

— Юру Шатунова ты до сих пор любишь?

---

---

— Ты знаешь, это такой период... По­мню даже, когда его первый раз услышал. 88-й год, лето, пионерский лагерь опять же. Два часа дня было, после обеда я к корпусу подхожу: все дети вокруг маленького кассетного магнитофона «Электроника», подперев щеку, сидят и песню «Ну что же ты моим цветам совсем не рада?» слушают. Я ее до сих пор люблю... «Кто это поет?» — спросил, и все в один голос: «Какой-то мальчик из интерната» — никто же его, Шатунова, в лицо не знал.

Та кассета до сих пор у меня сохранилась — МК-60 какая-то, на ней «Ласковый май» написано. Андрея Разина еще в помине возле Юры не было.

— Сейчас ты «Белые розы» поешь?

— Ну, это когда на каких-то заказных концертах «возвращалку» в то время делаем.

— Шатунов, как известно, свои песни петь никому не позволяет, а для тебя исключение сделал?

— Мы поем, да, и Разин даже когда-то сказал: «Всем мозг вынесу, петь только Сердючка, Шатунов и я могут».

«Сердючка и мама — это Винни-Пух и Пятачок: одна какую-то херню придумает, а другая за ней по пятам ходит. Обе одинокие, ведь если мама постоянно с дочкой, значит, что-то у нее в личной жизни, наверное, не получилось? Они все время в поиске счастья, но при этом веселятся...»

— Жизнь звезд, когда ты на короткое расстояние и на короткое время к ним приближался, тебя манила? Чего-нибудь, может, неосознанно, тебе хотелось?

— Наверное, но я как-то не думал, что мы песни петь будем — все-таки в театре занимались, и заметь: сколько после нас разговорники петь ни пытались, ничего не получилось, в большинстве случаев. Вот и Клара Новикова пела...

— ...и Фима Шифрин...

— ...но это как часть концерта было...

— ...что-то вспомогательное...

— ...и не пошло. Конечно, какую-то зависть со стороны коллег к тому, что Сердючка звездой корпоративов стала, я чувствовал, но почему ее звали? Да потому, что это веселье было. Даже Михаил Михайлович Жванецкий в интервью в Нью-Йорке — я его услышал! — когда-то сказал: «Меня какие-то очень обеспеченные ребята приглашают, «ничего не надо рассказывать, — говорят, — сядьте, посидите, вместе с нами отдохните, а если что, мы Сердючку по­зо­вем — она и попоет, и пошутит». То есть мы как-то абсолютно свой жанр нашли, который очень успешным стал, к тому же работать на таких мероприятиях и финансово очень хорошо было — я даже тем деньгам поражался, которые нам платили.

— Если одной фразой сказать, Верка Сердючка — она кто?

— Верка Сердючка — это звезда! У меня спрашивали порой: «Когда шапку, вот эту звезду, ты поменяешь?». Я отвечал: «Звезда — это конечная форма, я долго к ней шел...

— ...класс!..

— ...и это ее голова, а не шапка». Понимаешь, после «Евровидения» мозги у меня полностью поменялись, на свою работу, на ее качество по-другому я посмотрел — вот полностью! Жизнь на до «Евровидения» и после разделилась, и уже 10 лет прошло, а мы одними из самых популярных персонажей у публики «Евровидения» остаемся — надо было видеть, как люди в нас переодевались и по улицам в звездах ходили.

— Андрюша, а Верка — она счастливая?

— Ты знаешь, она оптимистка, а вообще, я считаю, что Сердючка и мама — это Винни-Пух и Пятачок: одна какую-то херню придумает, а другая за ней по пятам ходит. Обе одинокие, ведь если мама постоянно с дочкой, значит, что-то у нее в личной жизни, наверное, не получилось. Они все время в поиске счастья, но при этом веселятся, и, в принципе, люди даже без объяснений все это чувствуют, поэтому так ее любят.

— Ураганные реплики, которыми Сердючка постоянно сыплет, ты сам придумываешь или это подслушанное?

— По-разному бывает — что-то подслушанное, какие-то вещи, самые смешные, в импровизации получаются. Иногда что-то такое ляпнем, и я сразу: «Инка, запиши, не забудь». Она кивает: «Я записываю, да-да».

— Лет 15-20 назад ты мне рассказывал, что любишь, кепку на себя натянув, темные очки надев, по Киеву ходить, в кафешки и на рынки заглядывать, просто среди людей в транспорте тереться и слушать, о чем они говорят...

— Ну, это очень давно было.

— Теперь так не делаешь?

— Ну, я же не сумасшедший. Ты прямо какого-то эфэсбэшника описал, и сейчас мне, наоборот, кажется: без кепки на самого себя не похож стану. Вот когда на отдых уезжал, снял ее — и никто меня не узнавал.

— К слову, почему все время кепку ты носишь?

— Понимаешь, это какая-то форма...

— ...защиты?

---

---

— Может, и так, а с другой стороны, у самого Данилко какой-то образ экранный выработался — я же не знал, кто я такой вообще, за эти 25 лет Сердючка настолько ко мне приросла, что я начал себя... Ну, как сказать...

— ... от нее отделять?

— Нет, смущаться начал, потому что в себе ее черты стал замечать. Понятно, что я ее играю, но как-то немножко это меня напрягло, и знаешь, когда на телепрограмму «Х-фактор» меня пригласили, я туда идти не хотел, но заставили, сесть в жюри убедили. Первый сезон я вообще очень позорился — мне кажется, какой-то перепуганный был, но сейчас понял: постепенно «Х-фактор» вернуться к себе мне помогает.

«Гурченко сказала: «Иди, сынок, уже рядом ложись», и я с ней лег...»

— Людмила Марковна Гурченко мне однажды сказала: «Ты знаешь, когда я поняла, что Верка Сердючка — наш парень? Когда он со мной в постель лег», а как это было?

— Это «СВ-шоу» было, которое только в Украине тогда выходило. Гурченко в нем участвовать не собиралась, она, как сейчас помню, в черном платье и в черной шляпе на ТСН приехала, но, видно, ее обманули, и все редакторы вокруг бегали: «Людмила Марковна, это у нас шоу». Она: «Какое шоу? Меня на новостийную программу пригласили». Уже уезжать собиралась, все понимали, что съемка сорвана будет, и тог­да редактор подошел и сказал: «Людмила Марковна, а вы можете хотя бы с нашими ведущими познакомиться?». Ну а я и Геля, вернее, Сердючка и Геля — еще те ведущие. На мне боа жуткое — сейчас смотрю и думаю: «Как это в те годы могло нравиться?».

— Тогда на ура проходило...

---

---

— Да, у «СВ-шоу» в то время сумасшедшая какая-то популярность была. Гурченко зашла, на меня посмотрела и сказала: «Ладно, я буду сниматься». Наверное, себя увидела: она же тоже все эти перья любила. Я очень смущался, даже на записи видно, как бекаю-мекаю, что-то выдавливать из себя пытаюсь, и в конце программы Люд­мила Марковна говорит: «Иди, сынок, уже рядом ложись», и я с ней лег... Она мне на ухо шепчет: «Знаешь, хороший будет финал», — то есть это обсуждать будут. Так и было, потому что Сердючке она: «сынок» сказала.

— Теперь зато ты говорить можешь: «Я с Людмилой Гурченко лежал»...

— И очень близко. Я прямо... Хотя очень смущался, но мне показалось, что в конце, когда мы уже легли...

— ...она все поняла...

— Да, на моей стороне была и подыграла, чтобы у меня получилось. Она быстро все понимала!..

— ...и людей с чувством юмора любила... Знаешь, мне всегда тебя жалко, когда твои выступления на корпоративах вижу и представляю, как в костюме Верки Сердючки жарко, как звезда на голову давит. Эту амуницию на себя надевать и носить физически тяжело?

— Не то слово, и я всегда говорю, что Сердючка — очень затратный персонаж не только по выбросу эмоций. Мы мокрые такие — аж костюмы выкручиваем, и вот в 2013 году, когда политические события начались, я себе сказал: «Стоп!» — и сольные концерты, запланированные в Украине, в России, по миру даже, — везде полностью отменил. Почему? Потому что, во-первых, тяжело было, и когда я видел, что стрелки на часах к 19.00 — это время начала концерта — приближаются, ко мне лучше было не подходить: я в бешеного, агрессивного человека превращался. Понятно, что это просто усталость такая, что надо паузу делать, — я реально замахался! — а всегда же о коллективе думаешь, о том, что много людей от тебя зависит и их обеспечивать надо, чтобы все зарабатывали. 

Ребята тоже... Когда очень много концертов, они жалуются, ноют: «Мы свои семьи не видим, наши дети без нас растут», а потом: «Давайте уже поедем». Их не поймешь, поэтому я для себя решил: мы только заказные концерты работаем.

— В общем, хорошо Жванецким быть: на сцену с одним портфелем выходишь...

---

---

— И у меня такой период был, когда самостоятельно я работал.

— Двойники у Верки Сердючки до сих пор есть?

— Миллион!

— И деятельность этих самозванцев контролю, в принципе, не поддается?

— Это невозможно. Мне кажется, если раньше эти (ну, я их терпеть не могу, Господи!) пародисты массово, как Алла Пугачева, наряжались и ходили: о-о-о! — то сейчас эта тема как-то на нет сошла, во всяком случае, таких очень мало. Теперь они из себя Сердючку на свадьбах, корпоративах, каких-то праздниках изображают, и их очень много.

«Когда я очень злой, какая-то сила возникает, что человека поднять могу. Вот Романовскую нашу побил, с Инной, которая мама, подрался...»

— Инна Белоконь, которая твою маму играет... Я, кстати, твою маму сценическую очень люблю...

— Да, она хорошая.

— Она тебе еще не надоела?

---

---

— А чего?

— Ну, как-то долго ваш тандем держится...

— Понимаешь, если бы мне кто-то лет 25 назад сказал, что мы так дружить будем и в родственников превратимся, я бы не поверил, потому что, когда в соседних группах в торговом училище мы учились, она так мне не понравилась. «Боже, — думал, — чума какая-то: свитер турецкий, мелировка...».

— Тогда едва ли не все в турецких свитерах и с мелировкой были...

— Потом, когда мы уже тесно общались, она как-то призналась: «Я когда тебя увидела, это что-то было — худое, страшное, куртка на три размера больше, еще взял и воротник белыми нитками пришил: видно, оторвался». Вообще-то, мне казалось, что белыми нитками — это нормально (вот ужас!), и знаешь, от такой нелюбви мы пришли к тому, что она самым близким человеком на сегодняшний момент для меня стала.

— Инна однажды призналась, что вы с ней как-то подрались и несколько суток не разговаривали — из-за чего?

---

---

— Ну, подрались... Да, такая ситуация была. Все-таки я руководитель коллектива... Тогда еще номера эти все были, и она там какую-то ошибку сделала, а я не люблю, когда со мной спорят, потому что обидеть же не хочу и не цепляюсь...

— Но она же мама...

— Нет-нет, тогда Инка мамой еще не была, и, конечно, когда граненый стакан в нее полетел и на мелкие осколки разбился, это просто такая вспышка была. При­сут­ст­вующие настолько все испугались, что из гримерки вылетели, а я как-то почувствовал... У меня бывает: когда очень злой, какая-то такая сила возникает, что человека поднять могу. Вот я Алену Романовскую нашу побил — тоже такое несла...

— Как побил? По лицу? По почкам?

— Сейчас объясню. Это так смешно — жаль, что не сняли. В Питере большой номер гостиничный, там две кровати вместе составлены. Инка возле окна стояла и смотрела, как после концерта Романовскую я отчитывал, и когда та какую-то очередную глупость сморозила, я — откуда сила такая? — сзади ее за одно место хватаю, и она на эти две кровати летит, но между ними попадает...

— ...кровати разъезжаются...

— ...и она в дыру между ними падает. Инка из-за этого полета, из-за его траектории настолько перепугалась...

— Теперь знать будет, как спорить...

---

---

— Да, а под кроватями реальная мусорка, слой пыли — там же никто не убирает, и Романовская во всем этом, в паутине вылезает, поворачивается и оворит:  «Я все зрозумiла, мiй малесенький!». Думаю: «Ну скотина! Специально меня выводит, чтобы терпение мое лопнуло», и как-то ее все-таки бахнул, но такие вещи крайне редко себе позволяю — просто, когда уже реально достают, не выдерживаю.

— Сейчас ход ты сбавил, но на протяжении многих лет одним из самых востребованных артистов являлся. Постоянные концерты, гастроли, переезды без сна, без отдыха — эта гонка опустошает?

— Ты знаешь, я специально момент присутствия снизил. Многие ноги сбивают — так стараются на каждый Новый год во всех программах, в «Огоньках» участвовать, а мне настолько это надоело, я реально устал, поэтому только на корпоративах, на закрытых акциях работаю. Сейчас, когда какие-то олигархи гуляют, они чаще всего это, допустим, не в Москве делают, а или Швейцарию, или Париж выбирают. В принципе, так даже лучше, потому что полезное с приятным ты совместить можешь: и выступить, и где-то еще прогуляться, расслабиться, просто ногами по улице походить — тут я пройтись не могу.

«Сижу у Кутуньо и думаю: «Это ж надо! Артист, статьи о котором в детстве в библиотеке я вырезал, перед нами бегает и на своей студии в Милане кофе нам варит»

— Ты вот рассказывал, как в детстве в фанерном ящике крыс хоронил, а я подумал: Сердючку убить и похоронить тебе иногда не хочется? Я понимаю: она кормит, ты ее любишь (как и она тебя), но тем не менее — Верка еще не надоела?

— Дим, ну конечно, какие-то моменты усталости есть, но если бы не Сердючка, я бы мир не увидел — вообще ничего, не познакомился бы с людьми, которых по телевизору показывают. Помню, как я в своей пристройке в Полтаве по черно-белому телевизору «Евровидение» смотрел. Выиграл тогда — это 90-й год был — Тото Кутуньо: я к экрану приклеился, а у меня кинескоп садится — знаешь, в центре точка такая, и, чтобы что-то там разглядеть, надо шторы плотно задернуть. Кто бы тогда мне сказал, что через 25 лет я не просто на этом конкурсе буду, а второе место займу — я даже мечтать об этом не мог...

— ...и с Тото Кутуньо познакомишься...

---

---

— Да, тоже момент — я же статьи о нем в библиотеке вырезал. Тогда мода была: дети, которые вырезки собирали, с лезвиями туда приходили, журнал брали и чик-чик! Ну как-то так...

— Ты ему об этом рассказывал?

— Да.

— И что он?

— Ему это непонятно. Когда к нему на студию мы приехали, после того как пообщались, какие-то интервью записали, он нам кофе готовил, а я песню ему напевал. Почему Тото Кутуньо в меня влюбился? Потому что я не «Лашате ми кантаре» пел, а исключительно те его вещи, которые никто не знает. (Напевает). Na parola, basta — до сих пор слова помню. Он просто в шоке был, все переводчика спрашивал: «Откуда ему это все известно? Как он запомнил?», а я сижу и думаю: «Это ж надо! Артист, статьи о котором в детстве в библиотеке я вырезал, перед нами бегает и на своей студии в Милане кофе нам варит».

— Вот жизнь интересная какая!..

---

---

— Вообще с ума сойти!

— Полгода назад ты объявил, что «про­ект Верка Сердючка завершен», — он завершен или нет?

— Я по-другому сказал, дословно это звучало так: «Верка Сердючка в прощальный тур едет, она в Израиле, Германии — во всех странах побывает, которые...». В общем, мы по миру поедем и спасибо всем своим зрителям скажем... Хоть и сложно было, но благодаря любви этих людей я обеспеченный человек — в хорошей квартире живу, большую личную свободу имею, кому-то помогать могу, тех же ребят-полтавчан, которые на «Х-факторе» были, поддерживать (о группе «Mountain Breeze» говорю, которым сейчас помогаю). В общем, я всех поблагодарить хочу, во все места поцеловать и сказать: «До свидания».

«Ноги худые, грудь и звезда — это Верка Сердючка. Котелок, усики и тросточка — Чарли Чаплин»

— Недоброй памяти — после последних политических событий — Геннадий Викторович Хазанов, который очень Путина любит, мне в свое время сказал: «Ты знаешь, есть в нашем жанре артис­ты, которые рабами маски стали. Я рабом маски выпускника кулинарного тех­никума становиться не хотел, поэтому с эстрады ушел, а были Миронова и Менакер, выдающиеся актеры, Тарапунька и Штепсель, сейчас вот — Анд­рей Данилко: все они заложники своего образа». Скажи, пожалуйста, ты себя рабом маски, заложником образа ощущаешь?

— Нет, абсолютно, и, мне кажется, Геннадий Викторович немножко лукавит — у него просто эстрадный период закончился, когда это востребовано было, публике не смешно стало, но в другую форму перейти он не мог, поэтому в театр ушел, в кино...

— Хазанов — артист выдающийся, правда?

— Отличный! — мы с ним всегда списываемся, друг друга с праздниками поздравляем. Я его обожаю, но Сердючка — это...

— ...навсегда?

— Я о другом, Сердючка — это то же самое, что Чарли Чаплин или Олег Попов: это такая маска, которая в разных обстоятельствах может быть. Представь, ей 25 лет, но ничего плохого в этом я не вижу, потому что она все время менялась, развивалась.

— Кстати, Тарапунька и Штепсель тоже менялись, и в разных обстоятельствах они органичны были, а может так случиться, что Андрей Данилко Веркой Сердючкой быть перестанет и вдруг какой-то образ, не менее удачный, найдет?

---

---

— Нет, такое уже невозможно.

— Исключено?

— Полностью.

— То есть ты считаешь, что этот образ раз и навсегда найден...

— Посмотри: что бы Чарли Чаплин и Олег Попов ни делали, это все равно Олег Попов и Чарли Чаплин были. Так какие-то обстоятельства совпали, что Верка Сердючка появилась — вот ты вспомни: никого похожего на нее было.

— И близко...

— То есть история это абсолютно аутентична, тот случай, когда ты человека не­сколькими штрихами нарисовать можешь: ноги худые, грудь и звезда — все это Верка Сердючка. Котелок, усики и тросточка...

— ...Чарли Чаплин...

— Есть просто вещи, которые очевидны, — на сравнение я не замахиваюсь, но это очень близко.

«В Америке как-то семья подходит и мне руку целуют... Муж говорит: «Вы жизнь мне спасли»

— Ты множество потрясающих, по-настоящему народных хитов написал, и как композитор, и как поэт выступая...

— Ой, ну ты что, Дима (смущенно).

— Тому, кто опровергнуть меня по­пы­та­ется, нечто подобное сделать я предлагаю...

— Ну ты скажешь тоже — поэт (смеется).

— У твоих песен — ты и сам, наверняка, хоть и скромный человек, это знаешь — смысл глубокий...

— Все песни со смыслом, это правда...

— Вот интересно: процесс написания песен какой?

— Меня одна девочка-корреспондент спросила: «Андрей, а когда грустные песни вы пишете?». Я ей: «Во вторник» — ну как это объяснить можно?

— Хорошо, давай я иначе спрошу. Хиты долго пишутся?

— Ты знаешь, по-разному.

— Мне Юрий Антонов рассказывал, что у него были песни, за пять минут написанные, а были такие, которые не мог завершить годами...

— Ну, я не представляю, как можно годами писать, — не знаю, зачем...

— Но у тебя вещи, за пять минут написанные, есть?

— Легко.

— Например...

— Да практически все. Это очень быстро, как правило, происходит — главное, чтобы настроение было.

— Тебя зажечь что-то должно, ты должен в ударе быть или наоборот?

— Если грустная песня, то плохо должно быть, если веселая — в ударе: чтобы людьми это воспринималось, писать про себя надо — тогда смысл всех будет касаться.

— Классная формула, между прочим...

— Я вот слова на песню «Все будет хорошо!» придумать не мог: не мог — и все, и тут в гримерке мне мысль приходит... Это какой-то корпоратив с участием братьев Кличко был: еще юных совсем — 100 лет назад это было, и я вдруг произношу: «Если нам скажут: «Ваш поезд ушел» — мы ответим просто, что подождем другой», и ты знаешь, когда песня «Все будет хорошо» появилась, у меня жизнь поменялась, серьезно. Вот как-то ситуация с этой песней повлияла — она, кстати, самой главной у Сердючки, как гимн, остается. Сколько ве­щей со словами: «Все будет хорошо!» было? Ну миллион. Лет пять назад у Мити Фомина с этим названием вышла, и там припев такой (напевает): ла-ла-ла-ла-ла-ла...

— Ни о чем...

— Или будет, или не будет, а тут утверждение конкретное: «Все будет хорошо!», и многим, мне рассказывали, эта песня жизнь спасла.

— То есть не только на тебя воздействовала...

— Я просто до нее в какой-то постоянной депрессии находился — мрачный ходил, мне плохо было. Не помню уже, кто сказал: человек, который на сцене шутит...

— ...в жизни обычно мрачный — абсолютно...

— Ему тяжело, очень тяжело. Я этого понять не мог, но на сцене шутить — так, глобально! — перестал, и знаешь, мне луч­ше стало.

— Полегчало?

— Да, и вот еще о «Все будет хорошо!»... В Америке как-то семья подходит и мне руку целуют. Когда такие вещи происходят, я неловко себя чувствую...

— Ну, ты же священником стать хотел...

— Ну да (смеется). Муж говорит: «Вы жизнь мне спасли». «Что это еще за новос­ти?» — думаю. Оказывается, он дальнобойщик, как-то раз по дороге-серпантину ехал и за рулем заснул. Радио у него обычно, чтобы не спать, громко играло, но в какой-то момент, видимо, потеря сигнала произошла — оно замолчало, звук обо­рвался, и на повороте, когда машина уже должна была в пропасть слететь, вдруг включилось и припев гаркнуло: «Хо-ро-шо!». Он признался: «Я просто в последний момент машину вывернул, и после этого мы с женой день моего второго рождения отмечаем, поэтому для нас эта песня — как знак спасения».

«Под «Дольче-Габбана» сами Дольче и Габбана танцевали»

— «Все будет хорошо!» — это твоя любимая песня?

— Да какая любимая?..

— А какую из тобою написанных ты больше всего любишь?

— У меня такой нет — ну как это? Я считаю, что самая успешная песня, которая очень много денег мне принесла, — это, наверное, «Дольче-Габбана» — за другие столько не платили мне никогда — я тебе клянусь. Под нее даже сами Дольче и Габбана танцевали — мы в Портофино работали, а они там в гостях были. Нам, конечно, сказали, кто нас послушать придет, а они специально допоздна ждали, потому что мы поздно выступали: стояли, как дети, радовались, снимали и у себя в Instagram выкладывали — как все. Мы, разумеется, поздоровались...

— И скажи теперь, что это не поэзия...

— Поэзия — это что-то другое, это, наверное, Ахматова, а у меня удачные тексты, я думаю: вот так.

— Грустный вопрос тебе задам... Как ты считаешь: все лучшее тобою уже написано?

— Нет.

— Что-то лучше написать еще ты способен?

— Димуша, я в паузе. Я ничего не показываю, не хочу сейчас — не время...

— То есть ты пишешь?

---

---

— Конечно, все время.

— И среди нового, в долгий ящик отложенного, классные вещи есть?

— Мне кажется, некоторые очень удачные, остроумные, и добавлю — они взрослее. Есть хулиганские песни — я их с Романовской нашей пишу. Ну, когда ее не бью...

— Это с той, которая в паутине?

— Зато, когда у нас хорошее отношения и какой-то прилив, песен пять сразу сочинить можем. Бывают и... ну скажем, с матами, да, но они — эти ругательства — очень вкусные.

— В творческом багаже у тебя приличное количество киноролей, а среди них любимая есть?

— Дима, ну что ты — какие кинороли? Сейчас повторы мюзиклов пошли...

— Ну и прекрасно...

— А я их смотреть не могу, это, мне кажется (отрицательно трясет головой)... И тоже вот вдумайся: такого никогда не было, чтобы персонаж другого персонажа играл, то есть Сердючка, а не Данилко, в принцессу или ведьму перевоплощается. Какая-то странная ситуация, и я уже даже запутался, сколько этих ролей было, хотя Сердючка реально для мюзиклов создана, которые популярны были.

«Конец войны, в кабинет захожу, а Гитлер возле стола ходит — туда-сюда. Я: «А что это вы без настроения?»

— Сыграть какую-нибудь серьезную, совершенно другую роль как Андрей Данилко ты хочешь?

— А почему все думают, что обязательно какую-то серьезную надо?

— Ну просто представь, что тебя Тодоровский или Урсуляк пригласит — какие-то мастера значительные...

— Все от режиссера зависит, и понимаешь, тогда это такая роль должна быть, чтобы меня никто не узнал: я бы вот с удовольствием немца сыграл, фашиста...

— Пленного?

— Боже упаси — начальника какого-то: у меня почему-то с этим какая-то внутренняя связь.

— Может, ты в прошлой жизни Гансом был или Фрицем?

— А почему нет? Знаешь, в Полтаве я по кладбищу любил гулять, и меня всегда к захороненным немцам тянуло. Там такая территория была, где одинаковые таблички стояли, — я понимал, что это как-то неправильно, но мне интересно было, и я даже запах войны помню — во всяком случае, у меня такое впечатление. Я вот сегодня какие-то документальные фильмы смотрю, и мне кажется, что я Гитлера знал, — у меня даже когда-то сон был: может, это уже какие-то мои странности?

Представь, телефон звонит, я смотрю, а там «Третий рейх» написано. Думаю: «Брать трубку не буду», — это во сне, а потом прямо такая буйная зелень снится, конец апреля, и я в Рейхстаг захожу, а там уже паника, все бегают. Меня спрашивают: «А вы куда?». — «Я к Адольфу» (пальцем у виска покрутил). Они: «Пожалуйста, проходите».

— «Вам — конечно»...

— Я думаю: «Боже, ну как так можно — документы не проверить, ничего?»... Конец войны, да! В кабинет захожу, а Гитлер вот так возле стола ходит (показывает) — туда-сюда. Я: «А что это вы без настроения?». Он так рукой сделал, отмахнулся...

— Гениальный вопрос...

— Господи, кому-то рассказать... (Смеется). «Знаете, — продолжаю, — я видел, возле Рейхстага картины лежат: они же вам все равно не нужны?». Он буркнул: «Ну, забирай». Вот откуда? Что это такое?

— Ты о кладбище в Полтаве заговорил, и знаешь, я у нас много общего нахожу, потому что мы — одного знака зодиака, в одном месяце родились. Я вот, в Москве бывая, по Новодевичьему клад­бищу любил бродить, где много выдающихся людей похоронено, на их надгробия смотреть, о вечности думать. Ты когда-нибудь там бывал?

— У меня никогда со временем не получалось, хотя в мыслях всегда там ходил. Мне так это все посмотреть хотелось, но сейчас, спасибо интернету и YouTube, такие 3D-экскурсии есть: кто-то выкладывал — я смотрел, и знаешь, что больше всего поразило? В каком неудачном месте Андрея Миронова похоронили.

— На Ваганьковском, да...

— Как это допустить могли? — и могила, мне показалось, какая-то запущенная.

— Как тебе кажется, кладбища учат, пищу для размышлений дают?

— Нет, у меня не то впечатление, у меня ощущение покоя там возникает. Люблю, когда погода хорошая, солнце и особенно, когда весна, запах — его ни с чем не спутаешь! — зелени. Страха, боязни кладбища у меня абсолютно нет, а вот момент такого покоя и...

— ...умиротворения, да?

— Может, это то, чего в жизни не хватает?

(Продолжение в следующем номере)   

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter