Валентин ГАФТ: «Ролан Быков мне написал: «Мой нежный Гафт, мой нервный гений, Храни тебя Господь от тех, Кто спровоцировал успех Твоих незрелых сочинений...»

«Многие думают, что Гафт — не фамилия, а издательство»

— Вы утверждали, что юмором якобы никогда не занимались всерьез, тем не менее у всех наших знаменитых сатириков столько не в бровь, как говорится, а в глаз эпиграмм, сколько из-под вашего вышло пера, разом не наберется...

— Да (соглашается), их немало, но еще больше мне приписывается. Многие вообще думают, что Гафт — не фамилия, а издательство.

— Какие из маленьких произведений, гуляющих долгие годы по миру под вашим именем, писали не вы?

— Ой, их хватает, но перечислять не буду. Если нравится людям — пускай, а вообще, все это как-то случайно делалось, для капустников, а потом неожиданно для меня стало распространяться от Москвы до самых до окраин. Время от времени и книжечки мои выходят. Недавно был в Питере, смотрю, лежит на раскладке новая, написано: «Гафт. Эпиграммы». Открываю: одна эпиграмма моя и 30 — чужих, а в интернет и вовсе боюсь заглядывать — там едва ли не все ложь.

— Мне один очень хороший актер жаловался: «Гафт злой, и эпиграммы у него такие же»...

— Вот там и злые, и матерщина сплошная, но ко мне это никакого отношения не имеет.

— Среди ваших эпиграмм много язвительных, ядовитых?

— Злобной нет ни одной.

— Почему же писатель Михаил Рощин посвятил вам такие строки:
У Гафта нет ума ни грамма —
Весь ум ушел на эпиграммы?

— Чепуха это — лучше всего ко мне обратился Ролан Быков:

Мой нежный Гафт, мой нервный гений,
Храни тебя Господь от тех,
Кто спровоцировал успех
Твоих незрелых сочинений...

В этом весь Ролик...

— Какая из ваших эпиграмм нравится вам больше всего?

— Даже не знаю — по-моему, все это пустяки... Восторгаться и упиваться — этого у меня нет, а наиболее удачная, пожалуй, о Гердте... Вроде бы получилось, и Зиновий Ефимович сам эту эпиграмму охотно произносил:

О, необыкновенный Гердт —
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт:
Колено-он-непреклоненный.

Очень понравилась эпиграмма на себя Ие Саввиной.

— Про двух собак? Неужели? По-моему, она обидная...

— Да? А вот Ия так не считает.

— Кто-то из нынешних молодых людей вызывает у вас желание написать эпиграмму?

— Трудно сказать, хотя... Один вот заинтересовал, адвокат Михаил Барщевский: он выступает представителем закона в телеигре «Что, где, когда?», потом организовал партию... Я написал так:

Как в юридическом пижоне,
Фигура, усики, пробор.
Он мог бы вором быть в законе,
А он в законе и не вор.

— Вы до сих пор продолжаете работать в жанре малой формы?

— Бывает, но чаще пишу какие-то посвящения к дате, когда кого-то иду поздравлять. Вот Игорю Моисееву покойному было 100 лет, и я ему сочинил стихотворение, подарил также по опусу Кате Максимовой, Светланову, Юрию Петровичу Любимову... Недавно был вечер памяти Булата Окуджавы — его вдова Ольга попросила меня принять участие, и я по этому поводу написал... Если вспомню, сейчас прочитаю:

К определению «секс-символ» Гафт относится с иронией и говорит, что пристального женского внимания к себе никогда не ощущал. «А если что-то и замечал, взаимностью не отвечал»

Человек привязан к жизни.
Отстает, бежит вперед.
Отдает всю жизнь Отчизне,
Кто-то честно, кто-то врет.
Но до ада или рая
Постепенно все дойдут.
Жизнь короткая такая,
Долгим будет Страшный суд.
Многих нет, а те далече —
Откричали петухи.
Ночь, сутуленькие плечи,
Вот гитара, вот стихи.
Вот Арбат, как река
Моховая, Бронная
И на струнах рука, и слова на века,
Им произнесенные.
В гимнастерке полуржавой
Где слова впитались в кровь,
Чтобы помнила держава
Про войну и про любовь.

— Вы издаете сборники серьезных стихотворений?

— Сейчас выйдет книжечка, и там будут еще более серьезные стихи, чем вы думаете. Среди них есть даже философские, типа:

Был новый день наивным и прозрачным.
К полудню повзрослев, он думал, ел, любил...
Каким бы день ни стал: удачным — неудачным,
Но к ночи он умрет, как будто и не жил.
В который раз нам смерть напоминает,
Что жизнь — это отсчитанные дни.
Пусть никогда никто не забывает,
Что к нам не возвращаются они.

— Если бы в 60-70-е годы существовало понятие «секс-символ», вне всякого сомнения, вас им бы признали...

— О Боже (трет щетину рукой), сегодня я совершенно не в форме. Недавно в помещении Русской драмы довольно благополучно мы отыграли три спектакля «Заяц. Love story», немножечко это отметили... У вас очень хороший Театр Леси Украинки и зал замечательный — заботами Резниковича его держат в порядке. Приятно играть, да и публика киевская необыкновенная...

«Жене сказали: «Вы манекенщица? Вон та проститутка, которая ходит по подиуму? Идите отсюда, вам не место в культурном учреждении»

— Возвращаясь к секс-символу: пристальное внимание дам вы чувствовали?

— Нет, а если что-то и замечал, взаимностью не отвечал. У меня были красивые жены: и первая, и вторая, и сейчас третья Оля Остроумова — мы с ней уже 16 лет вместе. Отвлекаться на сторону мне было незачем.

— Первая ваша жена была моделью?

— Да.

— Вы ее ревновали?

— Тогда представительницы этой профессии были другие — не те, что сейчас. Моя модель — довольно образованный, умный человек, она стала потом театральным критиком: такое вот сочетание. Когда Лена поступала в ГИТИС, ей сказали: «Вы манекенщица? Вон та проститутка, которая ходит по подиуму? Идите отсюда, вам не место в культурном, а тем более театральном учреждении». Она убежала, а теперь видите...

— Ну хорошо: красивая женщина, наверняка уезжала за тридевять земель на показы...

— Да, она первой объездила мир и много чего мне рассказывала, а мы только гадали: неужели когда-нибудь тоже это увидим?

— Когда вы впервые отправились за рубеж, у вас ничего не перевернулось?

— Перевернулось — еще как! Помню, мы в Швеции с Мишей Глузским снимались, так он все время ходил, приговаривая: «Нет, с этой страной надо что-то немедленно делать — так жить им нельзя...».

— Никогда не хотелось остаться на Западе, как это сделали Нуреев, Барышников?

— Боже упаси! Правду вам говорю: никогда в жизни!

У Валентина Гафта и его супруги Ольги Остроумовой, с которой они вместе 16 лет, вполне гармоничный брак: «Я радуюсь ее успехам, она радуется моим, если они есть»

— Вы понимали, что там не будете нужны никому?

— Ничего я не понимал — это внутреннее ощущение, а Барышникову, между прочим, я написал эпиграмму:

Гастролировал балет.
Все на месте — Миши нет.
Оказалось, он — на месте,
Остальные — просто вместе.

— Можно понять: от такой, как Ольга Остроумова, немудрено потерять голову, но и у вас, и у нее были семьи. Рвать там пришлось по живому?

— Нет, потому что, когда познакомились и сошлись, оба были свободны...

— Актеру тяжело жить с актрисой?

— Актриса она в театре, а дома — жена, мать... У нас разговоры о том, кто лучше-хуже, и споры: мол, ты замечательный, а ты нет — исключены, этого Оля не любит. Она совершенно в упомянутом смысле не типична, и в нашем доме «актриса», «актер» — слова оскорбительные.

— Тем не менее, когда бок о бок живут два творческих человека, достигшие вершин в профессии, обычно начинается какая-то взаимная ревность...

— Дмитрий, у нас этого нет абсолютно — ну о чем вы? Я радуюсь ее успехам, она, по-моему, молча радуется моим, если они есть.

— Может быть, я не вправе задавать этот вопрос, во всяком случае, если сочтете его бестактным, не отвечайте... Шесть лет назад внезапно покончила с собой ваша дочь — почему это произошло?

— (Горько). Не уследили. Не уследили! Она и до этого несколько попыток самоубийства предпринимала... Оля была балериной, а хотела стать драматической актрисой. Я мог бы устроить ее в театральное училище, однако...

— Это дочь от первого брака?

— От второго.

Из газеты «Московский комсомолец».

«Трагедия произошла 24 августа 2002 года — мать, Инна Елисеева, нашла тело дочери только спустя сутки. 29-летняя Ольга повесилась прямо в прихожей, закрепив конец веревки в шкафчике под потолком. У Олиной мамы был очень тяжелый, скандальный характер, и друзья Гафта в один голос говорят, что артист был вынужден Елисееву оставить. С дочерью у Инны Сергеевны тоже отношения не складывались. Мать обладала властным нравом, не терпела возражений, а Ольга росла очень ласковой и доброй девочкой. Окончила Московскую государственную академию хореографии, танцевала в кремлевском балете. Казалось, жизнь сулит ей много хорошего...

В тот роковой день девушка, судя по всему, дважды пыталась покончить с собой: сперва прикрепила веревку к люстре, но светильник оборвался и рухнул на пол. В квартире были найдены две предсмертные записки — в одной, адресованной матери, Ольга со всеми прощалась, а во второй было послание любимому, который, по некоторым данным, был дирижером симфонического оркестра.

«Конечно, я виноват, что тут еще добавить, — сокрушается Валентин Иосифович. — Мы жили отдельно... Собственно, я никогда в этой семье и не жил, но что уж теперь об этом? Кто ж знал, что так все случится? У нее была своя жизнь — я и не догадывался, что ей так плохо... Разумеется, вины своей не снимаю и никогда не сниму».

— Курс набирал Женя Лазарев. Я позвонил: «Посмотри, очень прошу. Если она способна, прими, а если нет, никакого блата не надо». Он перезвонил: «Ты знаешь, данных никаких нет, но нет вопросов — возьму». Я отрезал: «Ни в коем случае!». У Оли начались по этому поводу комплексы, переживания, а потом все какая-то несчастная любовь осложнила. Многое просто совпало, соединилось. Произошло это страшно, и смерть дочери ударила по мне очень сильно.

— Говорят, вы верующий человек и даже приняли православие...

— Да, это правда.

— Что же может толкнуть еврея на этот шаг?

— Видите ли, мой родной язык русский, и когда, играя в театре, я произносил слово «Бог» (например, в роли Городничего), что-то мне там (показывает на сердце) жало... Я врал себе, понимаете, и как актер не мог это преодолеть, а когда на душе было горе, ходил в церковь, и она меня излечила. Беседы с отцом-священником сильно мне помогли, и сейчас я не часто, но там бываю. В монастыре у меня есть друзья, а Оля, жена, — та вообще из семьи священника.

Говорят: выкресты — это нехорошо, однако окружает-то меня религия христианская... Об этом не следует говорить, не стоит на подобные темы распространяться, но я не сомневаюсь, что существует энергия свыше (как хотите, так ее и называйте!) и иногда мы общаемся с невидимым... Каждый верит по-своему, у каждого свои убеждения. Мне ближе всего христианство...

— Тем не менее, когда вы приезжаете, скажем, в Израиль, не возникает ни у кого там вопросов: зачем изменили вере отцов?

— Нет, никогда. Я Израиль люблю, мне очень нравится эта маленькая, но мужественная и сильная страна. Евреи — родные мне люди, к которым у меня нет антипатии, но я не понимаю их веры. Мне чужды даже внешние ее проявления — глядя на ортодоксов в шляпах, с пейсами, с многочисленным потомством, узнавая их законы, обычаи, я сознаю, что стать таким не смогу.

«Когда Олег Даль стоял над гробом Высоцкого, видно было: он не жилец — его можно было забрасывать в гроб вместе с Володей»

— Была, знаю, еще утрата, которая очень сильно на вас подействовала, — имею в виду уход Олега Даля. Вы же тогда и сами были, если не ошибаюсь, при смерти?

— Настолько страшное состояние у меня было два раза в жизни: когда повесилась дочь и когда не стало Олега, с которым мы незадолго до этого близко сошлись. В 81-м году я серьезно заболел (лечение состояло в том, что в позвоночник втыкали иглу и откачивали спинномозговую жидкость), и вот в тот момент, когда ее воткнули, кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Я подскочил, мне показалось, если чего-то не сделаю, сейчас же помру. С торчащей иглой встал, подошел к окну и стал истошно вдыхать морозный воздух.

...Олега я очень любил и тайно, про себя, всегда им восхищался. Он был для меня каким-то неподражаемым — глядя на него, я отчетливо видел, что многого не умею и не понимаю. Мне нравился смысл того, что Даль делает, меня возбуждал его темперамент. В последний год мы подружились, вместе кое-что сочиняли. Встретив меня на «Мосфильме», он даже передал мне свою инсценировку «Зависти» Юрия Олеши, хотел со мной поработать. Я чуть не задохнулся от счастья...

Даль умер еще до того, как остановилось его сердце, — его можно было забрасывать в гроб вместе с Володей Высоцким, во всяком случае, когда Олег над этим гробом стоял, видно было: он не жилец, и не важно, случайно или специально ушел он из жизни. Ему оставалось немножечко потерпеть — тогда ведь все запрещалось, и в театре он места себе не находил, хотя искал. Это был очень противоречивый человек (сочинявший, кстати, замечательные стихи).

На следующий день после гибели Олега я был у него дома, и его жена Лиза поставила мне на домашнем магнитофоне запись: Даль репетировал композицию стихов Михаила Юрьевича Лермонтова (вообще-то, он должен был ее читать в сопровождении козловского «Арсенала», но тут подобрал случайную музыку)... Когда я это слушал, сердце у меня разрывалось, а после того, как Олег произнес: «И скучно, и грустно, и некому руку подать. Любить... но кого же?.. на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», я понял, что он отжил. Царствие ему небесное!

— Вы говорите о том, что не могли в спектакле фальшиво произносить слово «Бог», тем не менее на сцене и в кино из ваших уст куда чаще звучало другое слово — «любовь», да и в жизни вы наверняка нередко объяснялись в своих чувствах многим женщинам. Это нефальшиво звучало? Вы любили по-настоящему?

— На самом деле, это было куда реже, чем многим кажется, а любил ли? Думаю, да, и сейчас мы играем как раз об этом спектакль «Заяц. Love story». Любил ли ты и что именно тебе в женщине нравилось, осознаешь после того лишь, как это уходит, причем далеко — тогда начинаешь подробности вспоминать, тебя это волнует, а все остальное исчезает, как будто ничего и не было. Если ты этого не пережил, если не можешь наполнить пьесу своими чувствами, играть ее невозможно. Она очень личностная, внутри нее как бы другое развивается действо: все эти молчания, паузы, оттенки восприятия — то, что не выписано драматургом, и если спектакль имеет успех, то только поэтому.

— Будучи влюбленным, вы совершали какие-то безумные поступки, которые до сих пор вспоминаете с улыбкой или, быть может, с грустью?

— Когда человек влюблен, он не отдает себе во многом отчет. Он совершает чудеса, понимаете?

— Какие чудеса на вашем счету?

— Ой, не люблю я об этом рассказывать, да и теперь этого бы не делал. Ну, допустим, иду, как ненормальный, по улице, вдруг останавливаю машину и говорю водителю: «На аэродром!». Лечу черт знает в какую даль только лишь для того, чтобы увидеть, побыть пять минут рядом, а потом возвращаюсь обратно.

— Кого же, простите, вы жаждали так увидеть?

— Кого? (Задумчиво). Женщину!

— Недавно вы сильно болели, и в газетах писали, что у вас что-то серьезное. Сейчас со здоровьем получше?

— Болел после того, что произошло с дочкой... Нервный срыв — что вы хотите... Сперва вроде все было в порядке, а потом стало действовать... Почти три года провел в больнице, но не надо, не надо об этом...

— Вы считаете себя реализовавшимся актером?

— Я, если честно, об этом не размышляю. Реализовываться каждый день можно — например, играя спектакли по-разному. Не стоит об этом думать, незачем тратить на такую ерунду энергию: придет — хорошо, нет — тоже не страшно.

— Как вы думаете, по какой картине — одной! — вас запомнят?

— По телефильму «На всю оставшуюся жизнь», снятому Петей Фоменко, где я играл капитана Крамина. Есть там маленький эпизод: лежит закованный в гипс до подбородка раненый, шеей пошевелить не может и говорит: «Прелестно, прелестно, прелестно!». Этот кусочек хороший!

— Валентин Иосифович, а вам интересно сейчас жить?

— Очень.

— И что вас еще цепляет, от чего глаза загораются?

— Понимаете, какое дело... Сейчас отлетели пустяшные вещи, которые волновали когда-то, а остались лишь важные, на которые раньше внимания не обращал. Они-то и интересуют больше всего — на первый взгляд, это мелочи, но за ними много чего стоит.

— Говорят, каждый возраст хорош по-своему... Очевидно, вам было замечательно в 30-40 лет, а в 70 с хвостиком каково?

— Теперь лучше всего.

— Да? Почему?

— Больше стал понимать — и про себя, и про других. Безусловно, и «если бы молодость знала, если бы старость могла» присутствует — куда же от этого деться, зато другие пришли наслаждения, какие-то моменты счастливые. Надо все время ощущать жизнь, необходимо кого-то любить...

Напоследок, если позволите, я прочитаю вам посвящение, которое написал великому дирижеру Евгению Федоровичу Светланову.

Валентин Гафт признался Дмитрию Гордону, что его нынешний 70-летний возраст очень ему нравится. «Больше стал понимать — и про себя, и про других» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

Смычок касается души,
Едва вы им к виолончели
Иль к скрипке прикоснетесь еле.
Священный миг — не согреши!
По чистоте душа тоскует,
В том звуке — эхо наших мук,
Плотней к губам души мундштук,
Искусство — это кто как дует!
Когда такая есть спина,
И руки есть, и вдохновенье...
Есть музыка, и в ней спасенье.
Там истина — оголена
И не испорчена словами.
И хочется любить и жить,
И все отдать, и все простить...
Бывает и такое с нами.

P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь».

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter