Родившийся в Киеве, сидевший на Лубянке, сосланный в Караганду выдающийся поэт Наум КОРЖАВИН: «Слава Богу, о нас будут судить по стихам, а не по виду сзади»

События той ночи, когда арестовали студента Литинститута, а впоследствии известного поэта Наума Коржавина, произвели неизгладимое впечатление на его сокурсников. В повести «Охота» Владимир Тендряков описал ее так: «Возле койки Эмки Манделя двое — штатский и военный. Мелькает в воздухе белый лист бумаги: «Вы арестованы!». Эмка без очков, подслеповато щурясь и лбом, и щеками, тычется мягким носом в подсунутую к его лицу бумагу. «Оружие есть?». Эмка бормочет каким-то булькающим голосом: «Что же это?.. За что?.. Товарищи...». На лицах гостей служебное бесстрастное терпение — учтите, мы ждем. «Можно я прощусь?». — «Пожалуйста». Эмка начинает обнимать тех, кто лежит ближе к дверям: «Владик, до свидания. Сашуня... Володя...». Обнял крепко меня, потно, влажно поцеловал в щеку». Родившийся в Киеве, сидевший на Лубянке, сосланный в Караганду, автор знаменитых стихотворений, в том числе неподражаемой иронической «Баллады об историческом недосыпе» («Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребенок спит?»), вот уже 36 лет Наум Моисеевич живет в городе Бостоне, штат Массачусетс, США. В своих стихах, статьях, эссе и мемуарах Коржавин рассказал о пути, который прошли многие его сверстники. В молодости они беззаветно верили в коммунистическую идею и вождей построенного на ней государства, а в зрелые годы беспощадно вытравили в себе рабов. Из яркого созвездия поэтов, чье становление пришлось на сороковые-роковые, сегодня остался он один. Науму Коржавину — 85. Его, почти ослепшего, сложившего в своем творчестве эпос о «соблазнах кровавой эпохи» и их преодолении, друзья называют Гомером ХХ столетия.

«КОГ­ДА МЕ­НЯ СПРО­СИ­ЛИ: «ОРУ­ЖИЕ ЕСТЬ?», Я СПРО­СО­НОК БУР­КНУЛ: «ПУ­ЛЕ­МЕТ ПОД КРО­ВАТЬЮ»

- На­ум Мо­и­се­е­вич, пра­виль­но ли Вла­ди­мир Тен­дря­ков опи­сал сце­ну ва­ше­го арес­та? Из­вес­тно ведь, что, сколь­ко сви­де­те­лей, столь­ко и вер­сий.

- Тен­дря­ков пра­виль­но опи­сал. Ког­да ме­ня спро­си­ли «Ору­жие есть?», я спро­со­нок бур­кнул: «Пу­ле­мет под кро­ватью». По­то­му что ка­кое мог­ло быть ору­жие в ком­на­те об­ще­жи­тия, где бок о бок жи­вет 10 че­ло­век, при­чем все в ос­нов­ном фрон­то­ви­ки, ко­то­рые по­ни­ма­ют в этом толк?

Тог­да мы с Тен­дря­ко­вым еще не дру­жи­ли, не го­во­ри­ли на ос­трые те­мы, я не знал, что он пи­шет и что ду­ма­ет. А под­ру­жи­лись, ког­да я вер­нул­ся из ссыл­ки. Он был прек­рас­ным че­ло­ве­ком и хо­ро­шим пи­са­те­лем.

- Вы де­ли­ли ком­на­ту в об­ще­жи­тии так­же с Бон­да­ре­вым, Со­ло­у­хи­ным, Гам­за­то­вым. Они все бы­ли сви­де­те­ля­ми ноч­но­го арес­та?

«Я писал стихи, которые нельзя было печатать. Вопрос даже не стоял: запрещать меня или не запрещать — я просто не мог появиться в литературе»

- Да, но сна­ча­ла по ор­де­ру на арест под­ня­ли со­сед­нее об­ще­жи­тие. По­том в мо­ем бу­ди­ли всех под­ряд, по­ка не доб­ра­лись до ме­ня. Мой арест прос­пал толь­ко Ра­сул Гам­за­тов. В тот ве­чер он вер­нул­ся от­ку­да-то силь­но под­шо­фе. Пе­ред ухо­дом я с тру­дом раз­бу­дил его, и он, уви­дев ме­ня, оде­то­го сре­ди но­чи в паль­то, спро­сил: «Эм­ка, ты ку­да?». По­том в ин­сти­ту­те над этой фра­зой дол­го под­шу­чи­ва­ли.

Вла­ди­мир Тен­дря­ков, «Охо­та»: «Мы лю­би­ли Эм­ки­ны сти­хи, лю­би­ли его са­мо­го. Мы лю­бо­ва­лись им, ког­да он на ноч­ных су­ди­ли­щах вста­вал во весь рост на сво­ей кой­ке. Во весь рост в од­ном ниж­нем белье (белье же он во­зил сти­рать в Ки­ев к ма­ме раз в го­ду), под­сле­по­ва­то жму­рясь, шмы­гая мок­рым но­сом, не­го­дуя и вос­тор­га­ясь, пре­зи­рая и сла­вя, ора­тор­ству­ет кос­но­­языч­ной про­зой и изу­ми­тель­ны­ми сти­ха­ми».

- Рас­ска­зы­ва­ли, что Бо­рис Слуц­кий при­ду­мал еди­ни­цу из­ме­ре­ния - «ман­дель». Один «ман­дель» рав­нял­ся ста «коб­зям» (по фа­ми­лии ли­тин­сти­тут­ско­го ком­сор­га Коб­зе­ва). В то же вре­мя со­кур­сни­ки вы­ве­си­ли стен­га­зе­ту с ка­ри­ка­ту­рой, где изоб­ра­зи­ли вас в эк­зо­ти­чес­кой ши­не­ли-пе­ле­ри­не без хляс­ти­ка, стоп­тан­ных ва­лен­ках и ос­тро­вер­хой бу­ден­нов­ке. Мне рас­ска­зы­ва­ли, что по­пе­рек ка­ри­ка­ту­ры вы на­пи­са­ли: «Сла­ва Бо­гу, о нас бу­дут су­дить по сти­хам, а не по ви­ду сза­ди». И все-та­ки бу­ден­нов­ку от­ку­да взя­ли?

- Это бы­ло, ког­да я при­е­хал в Мос­кву, в 44-м, пос­ле эва­ку­а­ции. Ка­кие-то друзья да­ли мне одеж­ду. И бу­ден­нов­ку то­же. Я но­сил ее не по­то­му, что хо­тел эк­зо­ти­ки, а по­то­му, что прос­то ни­че­го дру­го­го у ме­ня не бы­ло.

- При­мер­но тог­да же вы на­пи­са­ли та­кие строч­ки: «Мне каж­дое сло­во бу­дет ули­кою ми­ни­мум на 10 лет...».

- «...Иду по Мос­кве, пе­ре­пол­нен­ной шпи­ка­ми, как нас­то­я­щий по­эт». Я пи­сал сти­хи, ко­то­рые нель­зя бы­ло пе­ча­тать. Воп­рос да­же не сто­ял, зап­ре­щать ме­ня или не зап­ре­щать - я прос­то не мог по­я­вить­ся в ли­те­ра­ту­ре.

- Тен­дря­ков счи­тал, что вас пре­дал сту­дент Ли­тин­сти­ту­та Ма­лов.

- Ма­лов был тя­же­ло ра­нен, кон­ту­жен. И он оби­жал­ся на ме­ня за то, что я учусь на днев­ном от­де­ле­нии, а он, фрон­то­вик, - на за­оч­ном. Но, я счи­таю, ме­ня ник­то не пре­дал. Ну как мож­но пре­дать че­ло­ве­ка, ко­то­рый пуб­лич­но чи­та­ет свои сти­хи?

- Вас арес­то­ва­ли за сти­хот­во­ре­ние «16 ок­тяб­ря». Ма­ло то­го что это бы­ла зап­рет­ная да­та - день все­об­щей па­ни­ки под уг­ро­зой не­мец­кой ок­ку­па­ции Мос­квы, так еще и про Ста­ли­на выс­ка­за­­лись, мяг­ко го­во­ря, не­ли­цеп­ри­ят­но:

А там, в Крем­ле, в пу­чи­не сла­вы,
хо­тел поз­нать двад­ца­тый век
ве­ли­кий, но и по­лус­ла­бый,
су­хой и чер­ствый че­ло­век!

- За­вер­ша­ю­щая стро­фа мо­е­го сти­хот­во­ре­ния гу­ля­ла по Мос­кве в ис­ка­жен­ном ви­де. У ме­ня же бы­ло сов­сем не так: ни­ка­ко­го «по­лус­ла­бо­го» или «чер­ство­го» Ста­ли­на. Я на­пи­сал: «Cу­ро­вый, жес­ткий че­ло­век, не по­ни­мав­ший Пас­тер­на­ка». Это бы­ло ста­лин­ское сти­хот­во­ре­ние.

«И Я БРОДИЛ В АКАЦИЯХ, КАК В ДЫМЕ, И МНЕ ТОГДА ХОТЕЛОСЬ БЫТЬ ВРАГОМ»

- То есть вас по­са­ди­ли не за ан­тис­та­лин­ские сти­хи, а, на­о­бо­рот, за ста­лин­ские? Как так? Вы ведь все по­ни­ма­ли о 37-м го­де в от­ли­чие от мно­гих, кто и тог­да ни­че­го не по­ни­мал, и те­перь.

- Да, я уже в 37-м по­нял, что от­ка­ча­ли воз­дух. Прав­да, тог­да я еще ве­рил в ком­му­низм. В то же вре­мя не­ку­да бы­ло деть­ся от по­доз­ре­ний нас­чет пре­да­тель­ства Ста­ли­ным ре­во­лю­ции. Я по­ни­мал, что Ста­лин - это не ком­му­низм, а что-то дру­гое, пус­тое. Это­го нель­зя бы­ло не по­ни­мать. В 44-м я на­пи­сал «Сти­хи о дет­стве и ро­ман­ти­ке», которые за­кан­чи­ва­ют­ся так:

...И я по­ве­рить не умел ни­как,
Ког­да нас­квозь не­ис­крен­ние лю­ди
Нам го­во­ри­ли ре­чи о вра­гах...
Ро­ман­ти­ка, рас­топ­тан­ная ими,
Зна­ме­на за­пы­лен­ные - кру­гом...
И я бро­дил в ака­ци­ях, как в ды­ме.
И мне тог­да хо­те­лось быть вра­гом.

- Вы про­ве­ли на Лу­бян­ке во­семь ме­ся­цев.

- 10. В сво­их ме­му­а­рах я наз­вал это «ста­ли­нист си­дит в ста­лин­ской тюрь­ме». Я не был та­ким ум­ным, как мно­гим хо­чет­ся. Я все-та­ки был са­мим со­бой.

В гостях у поэта Бориса Чичибабина, Харьков, 1994 год

- Доп­ра­ши­ва­ли с прис­трас­ти­ем?

- Нет, ни­че­го та­ко­го не бы­ло, ме­ня ник­то не му­чил, не бил. Мне бы­ло страш­но из-за дру­го­го - я не по­ни­мал: как же так? Ведь я счи­тал, что на мо­ей сто­ро­не - вы­со­кое по­ни­ма­ние ста­лин­ской пра­во­ты.

- У вас есть еще та­кие сти­хи: «Но прос­то не ве­ри­ло слу­ху и зренью и соб­ствен­ным мыс­лям мое по­ко­ленье».

- У ме­ня бы­ло до­ве­рие, хо­тя я час­то сом­не­вал­ся. Но я из­ме­нил свое от­но­ше­ние к Ста­ли­ну, ког­да за­кон­чи­лась вой­на. Воз­вра­ща­лись фрон­то­ви­ки, мои друзья, и Ста­лин был их глав­но­ко­ман­ду­ю­щим. А я ведь не во­е­вал по сос­то­я­нию здо­ровья, и для ме­ня сло­во то­ва­ри­щей-фрон­то­ви­ков зна­чи­ло очень мно­го.

Но Ста­ли­ну не тре­бо­ва­лись ни ком­му­нис­ты, ни да­же ста­ли­нис­ты. Ста­ли­нис­ты - это те, кто приз­на­ют Ста­ли­на. А нуж­но бы­ло не приз­на­вать, а пок­ло­нять­ся.

- Ес­ли приз­на­ешь, зна­чит, те­о­ре­ти­чес­ки мо­жешь и не приз­на­вать?

- Ког­да ме­ня спра­ши­ва­ют: «По ка­кой статье вас по­са­ди­ли?», я от­ве­чаю: «Ме­ня по­са­ди­ли не по статье, а по Сал­ты­ко­ву-Щед­ри­ну». По аб­за­цу из «Ис­то­рии од­но­го го­ро­да»: «Вос­хи­ще­ние на­чаль­ством! Что зна­чит вос­хи­ще­ние на­чаль­ством? Это зна­чит та­кое оным вос­хи­ще­ние, ко­то­рое в то же вре­мя до­пус­ка­ет и воз­мож­ность оным не­вос­хи­ще­ния! А от­сю­да до ре­во­лю­ции - один шаг!». Обы­ва­тель дол­жен не вос­хи­щать­ся, а тре­пе­тать.

Я, ко­неч­но, слы­шал про ста­лин­ские пе­ре­ги­бы, а тут и сам под них под­пал. Но да­же тог­да я не прот­рез­вел - ни­че­го по­доб­но­го.

- И ссыл­ка не от­рез­ви­ла?

- Нет. По мо­ей тог­даш­ней пси­хо­ло­гии в свя­зи с «ди­а­лек­ти­кой при­я­тия». А от­рез­вил­ся я по­то­му, что вак­ха­на­лия кос­мо­по­ли­тиз­ма про­хо­ди­ла и в мо­ем «це­хе», в ли­те­ра­тур­ной сре­де, и всех ее дей­ству­ю­щих лиц я знал.

Нап­ри­мер, то­го же Ма­ло­ва из Ли­тин­сти­ту­та и Соф­ро­но­ва, сек­ре­та­ря Со­ю­за пи­са­те­лей СССР. Они бы­ли для ме­ня зна­ко­вы­ми фи­гу­ра­ми. На­хо­дясь в ссыл­ке, я при­шел од­наж­ды в биб­ли­о­те­ку по­чи­тать га­зе­ты. Уви­дел от­че­ты о пи­са­тель­ских соб­ра­ни­ях. И тут я за­дал се­бе воп­рос: «А что же ос­та­ет­ся? Сплош­ной Соф­ро­нов?». И все по­ле­те­ло, я ос­во­бо­дил­ся от ста­ли­низ­ма.

- А как вы уз­на­ли о смер­ти Ста­ли­на?

- В это вре­мя я жил в Ка­ра­ган­де. Уз­нал, как все, по ра­дио. С ра­дос­тью я ее не при­нял - бо­ял­ся, что ста­нет еще ху­же, чем бы­ло. Но все-та­ки я его уже не­на­ви­дел. У ме­ня бы­ла та­кая строч­ка, она не вош­ла ни в один сбор­ник: «Ге­рос­трат ре­во­лю­ции - Ста­лин».

В мар­те 53-го я на­пи­сал сти­хот­во­ре­ние «На смерть Ста­ли­на»:

В его пос­туп­ках
Лжи так мно­го бы­ло,
А свет зна­мен
Их так скры­вал в ды­му,
Что со­пос­та­вить это все
Не в си­лах -
Мы прос­то
Сле­по ве­ри­ли ему.

- А в «от­те­пель» ста­ло по­лег­че? Осо­бен­но ког­да выш­ла пер­вая зна­чи­тель­ная под­бор­ка ва­ших сти­хов в «Та­рус­ских стра­ни­цах», а вслед за ней и пер­вая книж­ка - «Го­ды»?

- На са­мом де­ле, толь­ко во вре­ме­на Гор­ба­че­ва язык ос­во­бо­дил­ся от ка­ко­го-то бре­до­во­го фле­ра. К Хру­ще­ву же я от­но­сил­ся без вос­тор­га. Боль­шая бла­го­дар­ность ему за ХХ съезд и за то, что при­пе­ча­тал Ста­ли­на, а так... Он яв­но не был мыс­ли­те­лем.

«ИЗ КИ­Е­ВА ОЧЕНЬ ХО­ТЕ­ЛОСЬ ВЫР­ВАТЬ­СЯ В МОС­КВУ - ДА­ВИ­ЛО И ЗНА­НИЕ ТО­ГО, ЧТО ПРО­И­ЗОШ­ЛО ЗДЕСЬ ВО ВРЕ­МЯ ОК­КУ­ПА­ЦИИ»

- Как вы впер­вые всту­пи­ли на тро­пу вой­ны за соб­ствен­ное мне­ние? Ка­жет­ся, эта тро­па бра­ла на­ча­ло в Ки­е­ве?

- Бы­ла та­кая ис­то­рия. Ди­рек­тор ки­ев­ской шко­лы, где я тог­да учил­ся, Иван Фе­до­ро­вич Го­ло­вач был слож­ным че­ло­ве­ком, до это­го ра­бо­тал ре­дак­то­ром ка­ко­го-то жур­на­ла, но его от­ту­да тур­ну­ли. Впро­чем, и я не был по­дар­ком, имел ре­пу­та­цию воз­му­ти­те­ля спо­кой­ствия.

Я ре­гу­ляр­но хо­дил в очень хо­ро­ший лит­кру­жок при ре­дак­ции га­зе­ты «Юный пи­о­нер». Ру­ко­во­ди­ла им Ари­ад­на Гри­горь­ев­на Да­ви­ден­ко, бу­ду­щий пи­са­тель-фан­таст Ари­ад­на Гро­мо­ва. По­том по­шел в кру­жок при Двор­це пи­о­не­ров (мы его на­зы­ва­ли Па­лац), он на­хо­дил­ся в кон­це Кре­ща­ти­ка, в быв­шем Ку­пе­чес­ком соб­ра­нии.

Любовь Семеновна и Наум Моисеевич вместе с 1965 года, познакомились на Декаде русской литературы в Молдавии. «Я увидела человека невысокого, уже склонного к полноте и с лысиной, но совершенно очаровательного. К концу декады все было решено»

Тог­да я на­чал пи­сать серь­ез­ные сти­хи. На школь­ном ве­че­ре чи­тал что-то из на­пи­сан­но­го, и как раз в это вре­мя не­лег­кая за­нес­ла в зал Ива­на Фе­до­ро­ви­ча. Сти­хи не бы­ли ан­ти­со­вет­ски­ми, а что-то про­тив ме­щан­ства. Но ди­рек­тор уло­вил в них кра­мо­лу и на­чал бук­валь­но прес­ле­до­вать ме­ня. За ка­кую-то ерун­ду, в ко­то­рой я да­же не был ви­но­ват, ме­ня выг­на­ли из шко­лы.

Приш­лось ис­кать спра­вед­ли­вость в об­ко­ме ком­со­мо­ла. Он рас­по­ла­гал­ся на Кре­ща­ти­ке в уют­ном особ­няч­ке, жаль, во вре­мя вой­ны его взор­ва­ли. Мне по­мог­ла за­ве­ду­ю­щая школь­ным от­де­лом Зоя Фе­до­то­ва, ми­ло­вид­ная мо­ло­дая жен­щи­на. Не знаю, что ста­лось с ней по­том, ско­рее все­го, по­да­лась в учи­тель­ни­цы.

- Пред­ставь­те, вы пра­вы. Зоя Ва­силь­ев­на Фе­до­то­ва ста­ла ди­рек­то­ром 38-й шко­лы, где я учи­лась.

- Вот как! В ре­зуль­та­те ее зас­туп­ни­чес­тва ме­ня нап­ра­ви­ли в го­род­ской от­дел об­ра­зо­ва­ния, а от­ту­да - в дру­гую шко­лу. За это вре­мя Иван Фе­до­ро­вич Го­ло­вач рас­ска­зал в га­зе­те «Ста­лин­ское пле­мя», что я ху­ли­ган и пло­хой по­эт.

Но я его прос­тил. Тем бо­лее ког­да уз­нал, как во вре­мя ок­ку­па­ции Ки­е­ва Иван Фе­до­ро­вич был рас­стре­лян нем­ца­ми. Ду­маю, как все, - в Бабь­ем Яру.

- На­вер­ное, до вой­ны вы и не до­га­ды­ва­лись, что есть та­кое мес­то - Ба­бий Яр.

- Впер­вые ус­лы­шал в эва­ку­а­ции, на Ура­ле. Как-то отец про­чи­тал в га­зе­те очерк о тра­ге­дии Бабь­е­го Яра. По­том я уз­нал, что там по­гиб­ли моя те­тя и ее муж, они жи­ли в на­шей квар­ти­ре на Вла­ди­мир­ской, 97б. Ту­да же пе­ре­е­хал и дя­дя, ко­то­рый рань­ше жил на Де­ме­ев­ке, а ког­да там вы­са­дил­ся не­мец­кий де­сант, пе­реб­рал­ся в ос­тав­лен­ную на­ми ком­на­ту. Он то­же ле­жит в Бабь­ем Яру.

Нем­цы вош­ли в Ки­ев 19 сен­тяб­ря, рас­стре­лы в Бабь­ем Яру на­ча­лись 29-го. Эти 10 дней мои род­ные жи­ли под влас­тью двор­ни­ка Мит­ро­фа­на Куд­риц­ко­го. До­пус­каю, что пос­ле тех из­мы­ва­тельств, ко­то­рые он им ус­тро­ил, свою ги­бель они вос­при­ня­ли как ос­во­бож­де­ние.

Гес­та­по арес­то­ва­ло и рас­стре­ля­ло и мо­е­го дру­га по­э­та Яко­ва Галь­пе­ри­на. До вой­ны он был в од­ной ком­па­нии с Се­ме­ном Гуд­зен­ко и дру­ги­ми хо­ро­ши­ми ре­бя­та­ми. На­вер­ное, его то­же свез­ли в Ба­бий Яр.

- Я пи­то­мец ки­ев­ско­го вет­ра,
Млад­ший из ком­па­нии ре­бят,
Кто те­перь на сот­ни ки­ло­мет­ров
В оди­ноч­ку под зем­лей ле­жат.

Мно­гим ки­ев­ля­нам лес­тно, что вы наш зем­ляк.

- И все-та­ки из Ки­е­ва мне очень хо­те­лось выр­вать­ся в Мос­кву, на ши­ро­кую пло­щадь. Да­ви­ло и зна­ние то­го, что про­и­зош­ло здесь во вре­мя ок­ку­па­ции.

«В ОД­НОЙ ИЗ КОМ­НАТ ЭЙ­ЗЕН­ШТЕЙ­НА СТО­ЯЛ СТО­ЛИК, А НА НЕМ ПОД СТЕК­ЛЯН­НЫМ КОЛ­ПА­КОМ - СКЕ­ЛЕТ РЕ­БЕН­КА»

- В Ки­е­ве вас за­ме­тил Ни­ко­лай Асе­ев, ко­то­ро­го пос­ле смер­ти Ма­я­ков­ско­го выд­ви­га­ли, ес­ли мож­но так ска­зать, на роль пер­во­го по­э­та стра­ны. А как вы поз­на­ко­ми­лись?

- Ни­ко­лай Ни­ко­ла­е­вич был фу­ту­рис­том, и я в дет­стве то­же был фу­ту­рис­том, хо­тя не по сти­хам, а по по­ве­де­нию: мне нра­ви­лось «скан­да­лить», я, нап­ри­мер, мог встать и за­дать ка­ко­му-ни­будь док­лад­чи­ку рез­кий воп­рос.

Асе­ев при­е­хал в Ки­ев с выс­туп­ле­ни­я­ми. Ко­неч­но, я не мог про­пус­тить воз­мож­нос­ти по­ка­зать ему свои сти­хи и от­пра­вил­ся в гос­ти­ни­цу. Он ве­лел пе­ре­пи­сать два мо­их сти­хот­во­ре­ния и увез их с со­бой. По­том на се­ми­на­ре в Ли­тин­сти­ту­те, где он пре­по­да­вал, Асе­ев про­чел эти сти­хи сту­ден­там. Так что, ког­да я при­е­хал в Мос­кву и, сна­ча­ла не пла­ни­руя пос­ту­пать в Ли­тин­сти­тут, прос­то так за­шел ту­да и в ко­ри­до­ре раз­го­во­рил­ся с ре­бя­та­ми, они мне ска­за­ли: «А мы твои сти­хи зна­ем».

Точ­но так же я встре­тил­ся в Ки­е­ве с Ио­си­фом Ут­ки­ным. Из гос­ти­ни­цы мы с ним выш­ли про­гу­лять­ся. Он спро­сил, как прой­ти ку­да-то. Я го­во­рю: «Мож­но ту­дой, а мож­но сю­дой». Он поп­ра­вил: «Мож­но так, а мож­но так». А Вла­ди­мир Жа­бо­тин­ский пи­сал, что «ту­дой-сю­дой» бо­лее вы­ра­зи­тель­но.

Из книги Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии».

«В год смер­ти Ста­ли­на, ве­сен­ним днем, пе­ре­до мной в ли­тин­сти­тут­ском ко­ри­до­ре вне­зап­но вы­рос­ла Ле­ген­да. Стран­но, но она бы­ла не­боль­шо­го рос­та. Нес­мот­ря на толь­ко что от­бы­тую ссыл­ку, че­ло­век-Ле­ген­да был вов­се не ис­ху­дав­ший, а с до­воль­но пух­лы­ми щеч­ка­ми, с озор­ны­ми, так и брыз­жу­щи­ми лю­бо­пыт­ством не­у­ем­ны­ми гла­за­ми, го­то­вы­ми вы­бить на­по­ром энер­гии стек­ла оч­ков из де­ше­вень­кой же­лез­ной оп­ра­вы... Ну а его сти­хи я во мно­жес­тве знал на­и­зусть, хо­тя они тог­да еще не бы­ли ниг­де на­пе­ча­та­ны. Да раз­ве я один...».

- И вот вы - в Мос­кве. Но­вая жизнь, ин­те­рес­ные зна­ком­ства.

- Од­но из них - с Сер­ге­ем Эй­зен­штей­ном - я вос­при­ни­мал во­об­ще как фе­е­ри­чес­кое. Я и мой друг Мак­сим Ка­ли­нов­ский ока­за­лись на дне рож­де­ния од­ной из его сту­ден­ток по ВГИ­Ку. Соз­да­тель «Бро­не­нос­ца По­тем­ки­на» зап­рос­то си­дел в крес­ле в ок­ру­же­нии влюб­лен­ных в не­го уче­ни­ков, мно­го шу­тил.

Мы с Мак­си­мом нап­ро­си­лись к не­му в гос­ти. Он жил один в боль­шой квар­ти­ре, сте­ны бы­ли уве­ша­ны фо­тог­ра­фи­я­ми. В од­ной из ком­нат Эй­зен­штей­на сто­ял не­боль­шой сто­лик, а на нем под стек­лян­ным кол­па­ком - ске­лет ре­бен­ка.

- Это бы­ли ос­тан­ки его трех­лет­не­го сы­на?

- Точ­но не пом­ню, ка­жет­ся. Ме­ня это, ко­неч­но, уди­ви­ло, я не при­вык рас­смат­ри­вать ске­ле­ты. Сер­гей Ми­хай­ло­вич был стран­ным че­ло­ве­ком, но ни­че­го. А по­том про­и­зо­шел очень неп­ри­ят­ный для ме­ня эпи­зод. У не­го там бы­ла ка­кая-то глад­кая па­лоч­ка, я стал ее вер­теть и сло­мал. Ока­за­лось, что это ди­ри­жер­ская па­лоч­ка. Я был нег­ра­мот­ный и ди­ри­жер­ских па­ло­чек до это­го ни­ког­да не ви­дел, вот и от­нес­ся к ней без пи­е­те­та.

- И за это Эй­зен­штейн не выг­нал вас из до­ма?

- И да­же не стал пло­хо от­но­сить­ся. Но, ко­неч­но, ужас­но огор­чил­ся, эта па­лоч­ка бы­ла ему чем-то очень до­ро­га. И по­том при встре­чах всег­да на­по­ми­нал мне о ней.

- Вы ведь и с Ан­ной Ах­ма­то­вой об­ща­лись.

- Поз­на­ко­мил­ся с ней в Мос­кве у Ар­до­вых. Ио­сиф Ут­кин рас­ска­зал Ан­не Ан­дре­ев­не, что есть та­кой На­ум Кор­жа­вин, и дал мне ее те­ле­фон.

И вот я при­шел в дом к Ар­до­вым. Она от­кры­ла и спра­ши­ва­ет: «А вы ме­ня та­кой се­бе пред­став­ля­ли?». Я го­во­рю: «При­мер­но та­кой, по­то­му что ви­дел ва­ше фо­то». Тог­да она уже не от­ли­ча­лась осо­бой строй­нос­тью, как в мо­ло­дос­ти, но по-преж­не­му бы­ла ко­ро­ле­вой. Я это сра­зу по­чув­ство­вал и смот­рел на нее сни­зу вверх. С Ах­ма­то­вой, как ни стран­но, у ме­ня бы­ли прос­тые от­но­ше­ния. Я чи­тал ей свои сти­хи, и она от­но­си­лась к ним одоб­ри­тель­но.

А вот с Пас­тер­на­ком от­но­ше­ния бы­ли слож­ные. Хо­тя и он к мо­им сти­хам от­нес­ся неп­ло­хо.

- Вы встре­ча­лись с Пас­тер­на­ком и во вре­мя его трав­ли?

- Да. Я не раз бы­вал у не­го в Пе­ре­дел­ки­но. Жаль, не вел днев­ни­ков, а то рас­ска­зал бы боль­ше. Я же к не­му и Ах­ма­то­вой при­хо­дил не для ме­му­а­ров и не для ин­тер­вью, а прос­то так.

- Не ве­ли днев­ни­ков? А как же вы на­пи­са­ли два ог­ром­ных то­ма вос­по­ми­на­ний?

- По па­мя­ти.

«ЭРЕНБУРГ МЕНЯ БЛАГОСЛОВИЛ - В ОТНОШЕНИИ ЛИТЕРАТУРЫ ОН БЫЛ АБСОЛЮТНО ЧЕСТЕН»

- На по­хо­ро­нах Пас­тер­на­ка бы­ли? Ма­ло кто из кол­лег от­ва­жил­ся от­дать ве­ли­ко­му по­э­ту пос­лед­ний долг.

- Вмес­те с ис­то­ри­ком Мон­гай­том мы при­е­ха­ли на ма­ши­не. Встре­ти­ли Бу­ла­та Окуд­жа­ву. Прош­ли пе­ре­у­лоч­ком, выш­ли на до­ро­гу воз­ле До­ма твор­чес­тва. Смот­рю: Ви­но­ку­ров сто­ит. Я его ок­лик­нул: «Же­ня! Ты в До­ме твор­чес­тва от­ды­ха­ешь?». Так, с под­дев­кой. А он: «Да, от­ды­хаю, вы­шел по­ды­шать». По­том по­до­шел ко мне и го­во­рит: «По­ни­ма­ешь, из сек­ции ни­ко­го не­ту. Ме­жи­ров был, где-то хо­дит». Же­ня Ви­но­ку­ров был че­ло­ве­ком ос­то­рож­ным, но очень по­ря­доч­ным. А Ван­шен­кин, ко­то­ро­му он поз­во­нил, ска­зал, что не мо­жет при­е­хать - «пи­шет сей­час».

Из книги Ильи Эрен­бурга «Лю­ди, го­ды, жизнь».

«При­хо­дил сту­дент Ли­тин­сти­ту­та Ман­дель, ко­то­рый пос­ле мно­гих мы­тарств стал по­э­том Кор­жа­ви­ным. Он был чрез­вы­чай­но сум­бур­ным, по­рой не­ле­пым, всту­пал в спо­ры с пре­по­да­ва­те­ля­ми, пи­сал сти­хи для дру­зей и для се­бя».

- Ни­ко­лай Асе­ев вас за­ме­тил, а Илья Эрен­бург бла­гос­ло­вил.

- Да, вер­но, Эрен­бург ме­ня бла­гос­ло­вил. Поз­на­ко­мил­ся я с ним в Ки­е­ве точ­но так же, как с Асе­е­вым и Ут­ки­ным. Илья Гри­горь­е­вич то­ль­ко-то­ль­­ко вер­­нул­ся в Рос­­сию из Фран­ции и стал выс­ту­пать с ли­те­ра­тур­ны­ми ве­че­ра­ми в раз­ных го­ро­дах. Бук­валь­но за нес­коль­ко ме­ся­цев до вой­ны он за­е­хал в Ки­ев.

Наш лит­кру­жок не мог упус­тить та­кой воз­мож­нос­ти - по­об­щать­ся со зна­ме­ни­тым пи­са­те­лем. Я и Ари­ад­на Гри­горь­ев­на Да­ви­ден­ко пош­ли к не­му в гос­ти­ни­цу. Пос­ту­ча­лись в но­мер, он от­крыл, и пер­вое, что мне бро­си­лось в гла­за, - его кос­тюм из ка­кой-то уди­ви­тель­ной, мох­на­той тка­ни. На ме­ня она про­из­ве­ла ко­лос­саль­ное впе­чат­ле­ние, и я боль­ше ни­че­го не ви­дел.

Он ска­зал, что у не­го нет вре­ме­ни на по­се­ще­ние на­ше­го лит­круж­ка (и так оно и бы­ло), и мы уш­ли ни с чем. Я страш­но огор­чил­ся: «Что же это я хо­дил, как ду­рак, и ни­че­го!». Ари­ад­на Гри­горь­ев­на по­со­ве­то­ва­ла: «Вер­ни­тесь и ска­жи­те, что вы зас­тес­ня­лись и за­бы­ли по­чи­тать свои сти­хи». Я так и сде­лал. Мое сти­хот­во­ре­ние Илье Гри­горь­е­ви­чу пон­ра­ви­лось. И ког­да я был на его ве­че­ре, он по­до­шел ко мне на гла­зах у всей пуб­ли­ки и ска­зал что-то хо­ро­шее.

- Мож­но се­бе пред­ста­вить, что это зна­чи­ло для маль­чиш­ки в 15 лет.

- Так мно­го, что ког­да в эва­ку­а­ции я стал го­то­вить­ся к служ­бе в ар­мии и за­ду­мал ра­бо­тать во­ен­ным кор­рес­пон­ден­том, то рас­счи­ты­вал на по­мощь Эрен­бур­га. Я был уве­рен, что он ме­ня пом­нит. А что ме­ня мож­но не пом­нить, я пред­ста­вить се­бе не мог. Но он вспом­нил ме­ня, ког­да пос­ле ссыл­ки я при­е­хал в Мос­кву, и очень теп­ло при­нял.

- И по­мог вос­ста­но­вить­ся в Ли­тин­сти­ту­те.

- Это бы­ло неп­рос­то: ме­ня очень не хо­те­ли вос­ста­нав­ли­вать. Дол­ма­тов­ский (ла­у­ре­ат Ста­лин­ской пре­мии, член при­ем­ной ко­мис­сии Ли­тин­сти­ту­та. - Авт.) на­пи­сал «нуж­ную» ре­цен­зию, что­бы ме­ня не при­ни­ма­ли.

- Не­у­же­ли и пос­ле смер­ти Ста­ли­на Ев­ге­ний Дол­ма­тов­ский, сын реп­рес­си­ро­ван­но­го, про­дол­жал бо­ять­ся?

- Он был кон­фор­мис­том и пло­хо от­но­сил­ся к лю­дям, ко­то­рые кон­фор­мис­та­ми не бы­ли. Прав­да, со вре­ме­нем он да­же пы­тал­ся со мной раз­го­ва­ри­вать, за­иг­ры­вал. Но это бы­ло по­том. А тог­да Эрен­бург на­пи­сал Дол­ма­тов­ско­му: «Вы как не­та­лан­тли­вый че­ло­век дол­жны бы­ли бы под­дер­жи­вать та­лан­тли­вых, а вы...».

Ко­неч­но, Илья Гри­горь­е­вич по­ни­мал, где жи­вет. Ведь поч­ти всех, кто был с ним ря­дом, по­са­ди­ли. Я да­же не мо­гу пе­ре­чис­лить. Он пи­сал, буд­то вы­иг­рал в ло­те­рею. А в от­но­ше­нии ли­те­ра­ту­ры Эрен­бург был аб­со­лют­но чес­тен - ста­рал­ся за­щи­тить ли­те­ра­то­ров, под­дер­жи­вал мно­гих опаль­ных по­э­тов и пи­са­те­лей.

- Го­во­ря о вас, мно­гие вспо­ми­на­ют преж­де все­го «са­миз­дат­скую» «Бал­ла­ду об ис­то­ри­чес­ком не­до­сы­пе» - «Па­мя­ти Гер­це­на»: «Но де­каб­рис­ты раз­бу­ди­ли Гер­це­на. Он не­дос­пал, от­сю­да все пош­ло». В те вре­ме­на она мог­ла сто­ить вам тюрь­мы или пси­хуш­ки.

- Не-а. По­лу­чи­лась та­кая шут­ка, и я был до­во­лен: лю­ди сме­я­лись, и я то­же. И влас­ти тог­да ко мне не при­ме­ни­ли ни­ка­ких эк­зе­ку­ций. Я ни­ког­да не счи­тал свои сти­хи сме­лы­ми, не при­чис­лял се­бя к дис­си­ден­там.

- А как же ва­ша под­пись под пись­ма­ми в за­щи­ту дис­си­ден­тов Га­лан­ско­ва и Гин­збур­га, Си­няв­ско­го и Да­ни­э­ля, под­поль­ный са­миз­дат?

- В са­миз­да­те не пе­ча­тал­ся. А прос­то, ес­ли лю­ди хо­те­ли чи­тать мои сти­хи, пе­ре­пи­сы­ва­ли их, это и был са­миз­дат. Письма под­пи­сы­вал, ес­ли счи­тал их вер­ны­ми. Но ме­ня не ув­ле­ка­ла дис­си­ден­тская де­я­тель­ность. Я по­эт и не мог все вре­мя от­сле­жи­вать, что го­во­рит и де­ла­ет власть. Я от­но­шу се­бя не к шес­ти­де­сят­ни­кам, а к пред­во­ен­но­му по­ко­ле­нию.

- Но власть счи­та­ла вас дис­си­ден­том. Вы же мно­го лет пи­са­ли, что на­зы­ва­ет­ся, в стол.

- Но я это так не вос­при­ни­мал. Я чи­тал друзь­ям, всем, ко­му мог.

- На что жи­ли?

- В ссыл­ке день­га­ми по­мо­га­ли ро­ди­те­ли. В Ка­ра­ган­де я ра­бо­тал, пы­тал­ся да­же са­пож­ни­ком, но из это­го ни­че­го не выш­ло, пи­сал вся­кие де­жур­ные сти­хи... Мно­го на этом не за­ра­бо­та­ешь, но на жизнь хва­та­ло.

А ког­да при­е­хал в Мос­кву, в от­де­ле по­э­зии на­ро­дов СССР при из­да­тель­стве «Со­вет­ский пи­са­тель» мне пред­ло­жи­ли за­нять­ся пе­ре­во­да­ми. Я пло­хо по­ни­мал, что это та­кое, но со вре­ме­нем ра­зоб­рал­ся и стал бо­лее-ме­нее жить. По­том ме­ня поз­на­ко­ми­ли с Кай­сы­ном Ку­ли­е­вым, мы под­ру­жи­лись, я его мно­го пе­ре­во­дил.

- Хо­ди­ли слу­хи, что мос­ков­ские по­э­ты де­ла­ют имя без­дар­ным ав­то­рам, жи­ву­щим в рес­пуб­ли­ках ра­ди оп­рав­да­ния ло­зун­га о друж­бе на­ро­дов СССР.

- Что ж, слу­ча­лось, что и я ка­кую-то аб­ра­ка­даб­ру до­во­дил до сред­не­го уров­ня. Жить-то на­до бы­ло. Но Кай­сы­на Ку­ли­е­ва и Ра­су­ла Гам­за­то­ва ник­то из пе­ре­вод­чи­ков не «сде­лал». Они были боль­ши­ми по­э­та­ми.

- Ес­ли все бы­ло не так уж пло­хо - за­ра­бо­ток, приз­на­ние, то что вас зас­та­ви­ло по­ки­нуть СССР?

- Был я как-то в До­ме твор­чес­тва, при­е­хал в Мос­кву - смот­рю: вы­зов в про­ку­ра­ту­ру. Явил­ся. Ста­ли доп­ра­ши­вать - ни о чем, а так, в ос­нов­ном о том, что я чи­таю. Я жут­ко ра­зоз­лил­ся. Я уже тог­да был до­воль­но из­вес­тным по­э­том, и тут по­лу­ча­ет­ся - мо­гут вы­зы­вать, доп­ра­ши­вать.

- Ду­ма­е­те, хо­те­ли за­вес­ти на вас де­ло?

- Те­перь я так не ду­маю. Но тог­да ме­ня преж­де все­го воз­му­ти­ла са­ма воз­мож­ность доп­ро­са. Все-та­ки су­щес­тво­ва­ло что-то та­кое, из че­го я пи­сал. И хо­ро­шо пи­сал.

- Жа­ле­е­те, что уе­ха­ли?

- Жа­лею. Уе­хал сду­ру. Мне луч­ше бы­ло бы жить и уме­реть в Рос­сии.

- А как вам в го­ды эмиг­ра­ции ра­бо­та­лось в зна­ме­ни­том жур­на­ле «Кон­ти­нент»? Вы там бы­ли чле­ном ред­кол­ле­гии? Или это но­ми­наль­ная дол­жность?

- Очер­чен­ных обя­зан­нос­тей у ме­ня не бы­ло. Я мог по со­ве­ту глав­но­го ре­дак­то­ра и мо­е­го дру­га еще с Мос­квы Мак­си­мо­ва что-ни­будь на­пи­сать.

«Я СКА­ЗАЛ ВИ­КЕ НЕК­РА­СО­ВУ: «ВЫ, ДВО­РЯ­НЕ, ПРОС­РА­ЛИ РОС­СИЮ»

- В «Кон­ти­нен­те» у вас выш­ло не­ма­ло ста­тей, в том чис­ле по­ле­ми­чес­ких. В част­ности, о Брод­ском на­пи­са­ли нели­це­прият­но...

- Я пи­сал не о Брод­ском, а о куль­те Брод­ско­го. Не­ко­то­рые его сти­хи счи­таю очень та­лан­тли­вы­ми. Но культ Брод­ско­го пло­хо пов­ли­ял на раз­ви­тие по­э­зии. По­я­ви­лась та­кая страсть к ге­ни­аль­нос­ти. Вмес­то то­го что­бы быть са­ми­ми со­бой, лю­ди ста­ли «ге­ни­аль­ны­ми». И Брод­ский от­крыл эту до­ро­гу.

- А как вам ра­бо­та­лось с Вик­то­ром Нек­ра­со­вым? Он же был за­мом глав­но­го ре­дак­то­ра «Кон­ти­нен­та»?

- Я знал его не как за­мес­ти­те­ля глав­но­го ре­дак­то­ра, а как Ви­ку Нек­ра­со­ва. Как ни стран­но, я поз­на­ко­мил­ся с ним не в Ки­е­ве, а в Мос­кве у мо­их дру­зей. По­том уже и в Ки­е­ве мы встре­ча­лись.

Он был хо­ро­шим че­ло­ве­ком, иног­да нем­но­го лег­ко­мыс­лен­ным. Вот ки­ев­ский при­мер. К его же­не при­ез­жа­ла ка­кая-то зна­ко­мая из Днеп­ро­пет­ров­ска. А мы при ней го­во­ри­ли все, что угод­но. По­том я стал за­ме­чать, что то од­но, то дру­гое из на­ших раз­го­во­ров всплы­вает где не на­до. А Вика лишь от­ма­хи­вал­ся. Тог­да я ска­зал ему: «Вы, дво­ря­не, прос­ра­ли Рос­сию». Он рас­сме­ял­ся.

По­том я встре­чал­ся с ним в Па­ри­же, в Аме­ри­ке. Он ни­чуть не из­ме­нил­ся. Ос­тал­ся та­ким же лег­ко­мыс­лен­ным, как и был.

- Ва­ше сти­хот­во­ре­ние «Де­ти в Ос­вен­ци­ме» не­воз­мож­но чи­тать без слез:

Муж­чи­ны му­чи­ли де­тей.
Ум­но. На­ме­рен­но. Уме­ло.
Тво­ри­ли буд­нич­ное де­ло,
Тру­ди­лись - му­чи­ли де­тей.

Ка­жет­ся, ва­ша суп­ру­га Лю­бовь Се­ме­нов­на имен­но пос­ле этих сти­хов ре­ши­ла свя­зать с ва­ми свою судь­бу. Сколь­ко лет вы вмес­те?

- Дай­те пос­чи­таю... Лю­боч­ка (же­не), сколь­ко лет мы вмес­те? (Пос­ле под­сказ­ки) ...С 65-го го­да. Лю­ба, рас­ска­жи, как мы по­з­на­ко­ми­лись.

Лю­бовь Се­ме­нов­на:- Я ра­бо­та­ла в Ки­ши­не­ве в рес­пуб­ли­кан­ской биб­ли­о­те­ке. Од­наж­ды ме­ня выз­вал ди­рек­тор и ска­зал, что в рам­ках Де­ка­ды рус­ской ли­те­ра­ту­ры в Мол­да­вии к нам при­ез­жа­ет груп­па пи­са­те­лей и нуж­но ус­тро­ить 10 встреч с чи­та­те­ля­ми. Я рас­сер­ди­лась и ска­за­ла, что у ме­ня план вы­пол­нен. Но он нас­та­и­вал: «Есть та­кое боль­ше­вис­тское сло­во «на­до». Ког­да я уз­на­ла, что бу­дет и Кор­жа­вин, нем­но­го смяг­чи­лась. Я уже чи­та­ла его про­из­ве­де­ния в жур­на­лах «Юность», «Но­вый мир», в «Та­рус­ских стра­ни­цах». Это бы­ло очень боль­шим со­бы­ти­ем в ли­те­ра­тур­ной жиз­ни.

И вот я уви­де­ла та­ко­го че­ло­ве­ка, ну, не­вы­со­ко­го, уже склон­но­го к пол­но­те и с лы­си­ной, но со­вер­шен­но оча­ро­ва­тель­но­го. Это и был На­ум Мо­и­се­е­вич. Чи­та­те­ли при­ни­ма­ли Кор­жа­ви­на на ура. А ког­да на од­ном из ве­че­ров я ус­лы­ша­ла сти­хот­во­ре­ние «Муж­чи­ны му­чи­ли де­тей», то дол­го хо­ди­ла под боль­шим впе­чат­ле­ни­ем. К кон­цу де­ка­ды все бы­ло ре­ше­но.

- Сто­летье пром­ча­лось. И сно­ва,
Как в тот не­за­па­мят­ный год -
Ко­ня на ска­ку ос­та­но­вит,
В го­ря­щую из­бу вой­дет.
Ей жить бы хо­те­лось ина­че,
Но­сить дра­го­цен­ный на­ряд...
А ко­ни все ска­чут и ска­чут.
А из­бы го­рят и го­рят.

На­ум Мо­и­се­е­вич, у вас есть де­ти, вну­ки?

- Дочь Ле­на от пер­во­го бра­ка, еще ка­ра­ган­дин­ско­го. Есть и вну­ки - На­та­ша и Гри­ша. Все жи­вут здесь, в Аме­ри­ке. На­та­ше - 24 го­да, Гри­ше - 20. Внуч­ка о­кон­чи­ла ме­ди­цин­скую шко­лу и те­перь дол­жна спе­ци­а­ли­зи­ро­вать­ся как врач, а внук за­кан­чи­ва­ет прес­тиж­ное учеб­ное за­ве­де­ние в Ка­ли­фор­нии, бу­дет прог­рам­мис­том.

- Сей­час что-ни­будь пи­ше­те?

- Ни­че­го не пи­шу, я бо­лен, да и не ви­жу ни­че­го.

- Но мно­гим бы ва­шу про­зор­ли­вость. Свои ме­му­а­ры вы наз­ва­ли «В соб­лаз­нах кро­ва­вой эпо­хи». У вас есть пред­чув­ствие то­го, ка­ким бу­дет ны­неш­ний век?

- Я его очень бо­юсь. Су­щес­тву­ет опас­ность кру­ше­ния ци­ви­ли­за­ции. Лю­ди до­би­лись ка­ких-то прав и сво­бод, но да­ле­ко не всег­да зна­ют, что с ни­ми де­лать, и час­то нап­рав­ля­ют их на раз­ру­ше­ние. Вот как те­перь бла­го­да­ря сво­бо­де сло­ва пуб­ли­ку­ет­ся сек­рет­ная пе­ре­пис­ка. Все сво­бо­ды хо­ро­ши, ког­да у лю­дей есть внут­рен­ние ог­ра­ни­чи­те­ли, а ког­да их нет, то все про­па­да­ет. В ци­ви­ли­зо­ван­ные стра­ны при­ез­жа­ют ис­ла­мис­ты и тре­бу­ют сво­бод. Но их сво­бо­да - это уду­ше­ние на­шей ци­ви­ли­за­ции.

- И нет на­деж­ды? Как в од­ном из ва­ших пос­лед­них по вре­ме­ни про­из­ве­де­ний «Пос­лед­ний языч­ник»:

Как хо­те­лось мне жить, хоть о жиз­ни дав­но от­грус­ти­ли,
Как я смыс­ла ис­кал, как я ве­рил в лю­дей до по­ры...
Я пос­лед­ний языч­ник сре­ди хрис­ти­ан Ви­зан­тии,
Я от­нюдь не пос­лед­ний, кто ви­дит, как гиб­нут ми­ры.

- Един­ствен­ная на­деж­да на ра­бо­ту. Ра­зум вос­тор­жес­тву­ет, ес­ли лю­ди бу­дут для это­го ста­рать­ся. Я оп­ти­мист, но мой оп­ти­мизм не­бе­зоб­лач­ный. Я счи­таю, что ес­ли ста­рать­ся взби­вать мас­ло, то оно, ско­рее все­го, взобь­ет­ся. Ра­бо­тать на­до.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter