Евгения МИРОШНИЧЕНКО: «Господи, за что меня так наказала судьба, что я родилась в такой неблагодарной стране? Я очень люблю свой народ, но почему же он такой бескультурный, почему меня при жизни закапывают?»

«Сейчас я уже научилась молчать, поняла, что правду говорить бесполезно»

— На сцене, Евгения Семеновна, вы прожили большую жизнь. Как удалось вам так себя сохранить, в чем он — секрет вашей красоты и очарования?

— Ну, прежде всего, я не считаю свои годы, а во-вторых, не люблю дни рождения, хотя это и повод встретиться с друзьями и посидеть за бокалом шампанского. Просто однажды я раз и навсегда решила для себя, что больше считать годы и отмечать эти дни не буду. И вообще, я очень не люблю слова «прожитое», «прошедшее», не люблю выражение «Вот мы уже 50 лет без войны». Такое впечатление, что мы эту войну ждем.

Я категорически против прошедшего времени, и хотя мы до сих пор в ожидании хорошей жизни, не хочется думать о том, что было, — хочется думать о том, что будет. Плюс ко всему — я ведь работаю с молодыми, а работая с молодыми, молодеешь и сам. Я профессор консерватории, у меня очень много студентов. Конечно, устаю с ними безумно, но очень люблю эту работу. Мне не все равно, что из моих выпускников получится.

— Каков же, интересно, ваш образ жизни?

— Самый обычный.

— Но ведь какой-то режим наверняка есть? Вы, наверное, в определенное время ложитесь спать и встаете, ходите в бассейн, посещаете, может быть, массажные кабинеты?

— О чем ты говоришь, Дима? Спроси лучше: «Евгения Семеновна, какой отдых запомнился вам больше?». Я отвечу: «За всю свою жизнь ездила к морю несколько раз, когда были маленькими дети». Все — дальше туда их возил отец. Я никогда не была в санаториях, на курортах...

— Но вам ведь хочется, наверное, побывать там сейчас, когда на хорошие курорты уже можно ездить?

— Да? Может, моя родная Украина позаботилась о том, чтобы я заработала себе на такую поездку? Увы! Мне стыдно об этом говорить, но я часто думаю: «Господи, за что меня так наказала судьба, что я родилась в такой неблагодарной стране?». Я очень люблю свой народ, но почему же он такой бескультурный, почему меня при жизни закапывают? Нигде в мире никого не интересуют паспортные данные артиста — актер работает столько, сколько он может. Боже, сколько возможностей имела я здесь не остаться! Сейчас я скажу жестокие вещи не потому, что плохо отношусь к своим коллегам, Боже упаси. Можешь этого не писать, но я иногда говорю себе: «Не знаю, где была бы Вишневская, если бы не было рядом с ней Ростроповича. Не знаю, где была бы Плисецкая, если бы не было Щедрина».

Я просто по-доброму завидую, что вот так улыбнулось им счастье иметь рядом с собой, тоже незаурядными личностями, таких мужей. У нас очень много талантливых людей просто погибло. Не только в искусстве — в науке, в спорте. Отношение в Украине к талантам было всегда особое. Я ездила по всем бывшим нашим республикам и видела: если у самых маленьких наций появлялся талантливый человек, они его на руках носили, показывали во всех уголках земли. А меня никто никуда не приглашал, не продавал, не предлагал, и все это, как ни прискорбно сознавать, зависело от людей, которые руководили нашим искусством.

— В 60-е и 70-е годы у вас были возможности остаться за границей? Поступали вообще предложения?

— Не то слово! Несколько раз я могла выйти замуж, жить и работать за рубежом. Что говорить! Сожалею, что в той же Москве не осталась.

Гранды украинской и мировой оперы: Анатолий Соловьяненко, Евгения Мирошниченко и Дмитрий Гнатюк Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— Из Большого театра тоже предложения поступали?

— Множество. Когда я приезжала в Москву на концерты, директор Большого обязательно приходил за кулисы. Всякий раз я спрашивала его: «Почему вы здесь, Михаил Михайлович?». — «Пришел послушать вас», — следовал ответ.

Я не уехала в Москву потому, что люблю Украину, люблю свой народ, потому, наконец, что для меня с улицы на улицу переехать — проблема: я очень привыкаю к окружающей обстановке.

...Я никогда не задумывалась, что природа одарила меня уникальным голосом. Считала, что люди, в ведении которых я, так сказать, находилась, должны были сами меня оценить, пропагандировать.

— Но очень многое зависит ведь от самого человека, от того, как он может себя преподнести...

— Знаешь, никогда никаких неудачных выступлений в те считанные разы, что пела за границей, у меня не было, всегда мои концерты сопровождал огромный успех. Мало того, если мне говорили: «Женя, надо!», я поднималась, ехала и работала.

— Простите, Евгения Семеновна, но ходили слухи о вашей скандальности, о том, что сильные мира сего, которым вы слишком искренне резали в глаза правду-матку, не очень-то вас жаловали. Сыграло это свою роль?

— Конечно, сыграло. Конкретно мне никто ничего не говорил, но... Сейчас, Дима, я уже научилась молчать, и не потому даже, что так выгодно. Просто поняла, что правду говорить бесполезно — это глас вопиющего в пустыне.

«Перед моей фамилией всегда стоял знак вопроса»

— Но лично у вас случались конфликты с людьми, от которых зависело, скажем так, ваше продвижение в карьере, получение званий? В свое время говорили, например, о ссоре с Демичевым...

— Нет, с Демичевым у меня конфликтов не было, а вот на уровне нашего Министерства культуры и отдела культуры ЦК — сколько угодно.

— Что же имело место — зависть со стороны коллег или, может, какие-то местечковые распри?

— Многое, и то, что ты перечислил, тоже. Одно время параллельно со мной (или я с ней, как хочешь, у меня корона с головы не упадет) пела в нашем оперном театре Бэла Руденко. Мы были одного плана певицы, но и только — индивидуальность у нас была очень разная. Даже судя по тому, что Бэла давным-давно уже не поет, а я еще, слава Богу, на сцене.

Меня к тому же природа наградила более артистичными данными. Не скажу — более сильным голосом, но большим диапазоном, большими голосовыми возможностями. У Бэлы тоже была своя аудитория поклонников, она пела очень академично, классично, культурно... Певица была великолепная, но дело в другом: в поклонниках у Руденко числились власть имущие — и секретарь ЦК по идеологии Андрей Данилович Скаба, и завотделом культуры ЦК Юрий Юрьевич Кондуфор, а ее муж был в течение 16 лет сначала заведующим отделом культуры ЦК Компартии Украины, а потом — заместителем министра культуры. Этим все сказано.

Мне было очень обидно на одной из первых декад Украины в Москве, когда звания сыпались на всех щедрым дождем. Мы «шли» с Руденко параллельным курсом, и, скажем так, я не хуже ее пела, но звание народной артистки СССР дали лишь ей.

По окончании декады был, помню, прием. Выпивали, закусывали, пели, а у меня на душе кошки скребли — очень обидно было. Никита Сергеевич ко мне подходил, утешал.... Но зато было намного приятнее, когда потом, не к какому-то празднику, а просто так, я это звание получила. Я заработала его честно.

Одна моя очень близкая подруга, с которой дружим не один десяток лет, работала с зарубежными туристами. Часто она становилась невольной свидетельницей того, как иностранцы, слушая мое пение, удивлялись: «Эта певица должна была к нам приехать, даже реклама была. Но не приехала. Почему?».

...Тогда нами заведовал Госконцерт. Именно он подавал заявки в Министерство культуры, а я никогда не знала, куда меня и кто приглашал, потому что все решалось на этом уровне. И если меня приглашали, Бэла Андреевна через мужа делала так, что ехала не я, а она. Ее муж Владимир Николаевич Ефременко — царствие ему небесное! — все это потом мне рассказал. Знаешь, нет ведь ничего тайного, что потом не стало бы явным.

Когда Бэла уехала в Москву, мы с ним довольно часто встречались, и всякий раз он чувствовал себя неловко. Однажды в Ялте я сказала ему: «Владимир Николаевич, очень прошу вас: кто старое помянет — тому глаз вон. Все прошло, забыли». Он был счастлив... Честно говоря, я к нему очень хорошо отношусь, потому что знаю, как велика в таких случаях роль жены, знаю, как по ее милости давались за рубеж телеграммы: «Мирошниченко больна», «Мирошниченко занята в репертуаре»...

...Однажды, не помню, какой это был год, меня пригласили в Большой театр спеть в опере «Руслан и Людмила». Уж как соблазняли, но я не поехала, и тогда эту партию предложили Бэле. В то время она очень часто бывала в Москве на «Огоньках» и познакомилась там с Поладом Бюль-Бюль-оглы, поэтому очень легко от нас уехала.

«Жизнь — моя школа, и я одинаково легко нахожу общий язык с человеком любого круга». С Иосифом Кобзоном

— Она ведь родила от Полада?

— Да, у них есть общий ребенок.

— Рассказывали, что на радостях Бюль-Бюль-оглы с вертолета забросал родильный дом, где она лежала, цветами...

— Этого я не знаю, хотя на всех ее выступлениях действительно было много цветов от него. Наверное, в то время эту пару связывали очень искренние чувства и Бэла была в любви счастлива.

— А у вас были воздыхатели, которые задаривали не только цветами, но и дорогими подарками — шубами, бриллиантами, жемчугами?

— Нет, колец и ожерелий мне не преподносили, да и не уверена, что приняла бы их. Считаю, что дорогой подарок непременно к чему-то обязывает. В театре у меня всегда было много друзей, и я счастлива, что меня до сих пор встречают там искренними улыбками и с радостью. Вот главные ценности в жизни.

— Скажите, а у вас никогда не закрадывалась шальная мысль просто сбежать, где-нибудь за границей остаться? Примеры-то, в общем, были — Барышников, Нуреев, Вишневская, Ростропович: все они там неплохо устроились. У вас ведь было прекрасное ремесло, благодаря которому могли процветать. Только давайте отбросим сейчас патриотические чувства — я хотел бы получить откровенный ответ...

— Что ж, давай отбросим. Могла ли остаться? Могла! Более того, со многими бывшими «нашими» я поддерживала отношения, но меня очень сдерживало незнание языка. Если бы вышла замуж, было бы легче, а вот самой... Без мамы, без тети, без подруг, студентов, без собаки, без детей, наконец... Понимаешь, у каждого, кто бросал на Западе якорь, был какой-то свой стерженечек — кто-то брал их, так сказать, под крыло. У меня всего этого, увы, не было.

...В кои-то веки попав в Канаду, я узнала, что у знаменитого импресарио Cола Юрока была шахматка с записями, когда и кого приглашать. Перед моей фамилией всегда стоял знак вопроса — вот в чем ужас! Об этом, кстати, пишут в своих книгах Вишневская, Плисецкая — их тоже не выпускали...

Мне говорят: «Женя, напиши книгу». Да нечего уже писать! Я только повторю: счастье, что рядом с Майей и Галей шли по жизни столь неординарные личности, и если не считались с женщинами, то не могли не считаться с их мужьями.

«Я три раза была замужем и всегда очень полюбовно расставалась с мужьями»

— Евгения Семеновна, но вы ведь могли, наверное, сделать так, чтобы у вас тоже был муж, с которым считались, стенка, за которой можно было бы спрятаться?

— Знаешь, я в этом смысле — человек странный. В характере это, что ли... По натуре я лидер — и в семье тоже. Три раза была замужем и, кстати, всегда очень по-доброму, полюбовно расставалась с мужьями.

— Кем они были по профессии?

— Первый муж — военный. Юношеская любовь...

— Когда поженились, вы уже были известны?

— Нет, карьера лишь начиналась, хотя популярность уже была. Но... Видишь ли, настолько разные у нас были профессии... Между прочим, мы до сих пор встречаемся. У него тоже двое сыновей и внук уже есть, у нас прекрасные отношения...

Второй супруг — отец моих детей — очень известная личность в медицине, женский Бог, гинеколог Григорий Кириллович Школьный. Совершенно роскошный хирург, на счету которого множество спасенных жизней, но, опять-таки, в то время, когда на меня буквально сыпались награды и почести, когда пришло признание, медицина наша была, прямо скажем, низкооплачиваемой.

Гриша — умнейший человек, он понимал, что его работе цены нет, но где-то не мог справиться с раздражением. «Подумаешь, — говорил иногда мне, — ты вдруг на сцене не ту ноту возьмешь. От этого в зале никто не умрет, а у меня каждый день чья-то жизнь в руках».

По-человечески он прав был, конечно, но из-за этого мы расстались. Дети выросли, и, слава Богу, никто из них не был ущемлен в отцовской или материнской любви. Маленькими они спрашивали: «Мама, почему ты ушла?». Я отвечала: «Дети, давайте договоримся: когда вы чуть-чуть подрастете, поймете все сами, но на сегодняшний день ваш отец — лучший отец в мире. У него самая гуманная профессия — он спасает людей, но посмотрите: я постоянно в разъездах, а папе необходимо, чтобы жена была дома. Жена, которая вовремя накроет на стол, уберет, постирает. Видимо, я не создана быть хранительницей очага».

Третий мой муж — Владимир Владимирович Бегма — по профессии режиссер. Тоже считал себя где-то обойденным, обиженным, думал, что заслуживает большего. Мы прожили с ним 21 год. Может, не надо было столько терпеть, потому что две личности в одной семье, как правило, не уживаются, но я, если честно, была без претензий. Ко мне признание приходило естественным путем, а ему надо было утверждаться. Там и самолюбие обостренное, и гордость, и все что угодно. Впрочем, мы тоже расстались нормально.

— Вашим мужьям с вами тяжело приходилось?

— Если откровенно, то да. Как правило, семья у нас распадалась только по моей вине, исключением стал лишь третий супруг — режиссер Владимир Владимирович Бегма. Он очень хотел иметь детей, а я, перенеся внематочную беременность, больше попыток родить не предпринимала. В конце концов, он встретил женщину на 30 лет моложе, полюбил ее, и сейчас у него двое наследников.

...В свое время он из-за меня отсюда уехал, и все-таки я его вытащила, выцарапала в Киев — короче, сделала все, чтобы он вернулся к нам в оперный. Сейчас Бегма снова работает здесь, у нас с ним прекрасные отношения. Владимир Владимирович всей душой болеет за мои успехи, очень любит моих девочек. Уже три года подряд он режиссирует концерты моего класса.

— А ваши мужья никогда рядом с вами не комплексовали? Наверняка ведь слышали за спиной: «Видели, кто пошел? Муж Мирошниченко!»...

— Мне, если честно, присуще обостренное чувство такта и справедливости. Я понимала, что подобное недопустимо, и всеми силами избегала лобовых ситуаций, старалась, чтобы мои мужчины не ощущали в этом плане дискомфорта.

— При этом за вашей спиной никогда не было человека, который мог бы стать вашей движущей силой?

— Никогда, но я о том не жалею. Да и вообще мне подобное в голову не приходило... В моей жизни были только те мужчины, которых я очень любила, и если, как говорится, предлагала себя, то лишь тем, в кого была влюблена.

— Думаю, что вашего внимания и любви хотели добиться многие высокопоставленные мужчины...

— Да, это так, и если бы я дала им хотя бы малейший повод, все, наверное, в моей жизни сложилось бы иначе. Женщина ведь всегда тонко чувствует, кто на нее положил глаз.

— Так кто же положил глаз на вас? Вы ведь неоднократно выступали на правительственных концертах...

— (Смеется).Давай договоримся: имен называть не буду. Такие люди были, и сожалею, что что-то не склеилось. Знаешь, я верю в судьбу, верю в предначертание Господнее. Раз все сложилось, как сложилось, значит, такая судьба.

«Я не считаю свои годы, не люблю дни рождения, хотя это и повод посидеть с друзьями за бокалом шампанского. И вообще я очень не люблю слова «прошедшее», «прожитое»...

— Но мужчина вашей мечты встретился вам хоть однажды?

— Ох!.. (Вздыхает). Был такой — великолепный румынский певец Николае Херля. Господи, как он пел!..

— Бас?

— Баритон. Изумительный! Мой любимый тип голоса. У нас был очень трогательный, очень красивый роман. Херля гастролировал по всему миру, пел в «Метрополитен-опера», «Ковент-Гардене». Мы очень любили друг друга, и с 1958 по семь-восемь раз в год я ездила в Румынию. Даже в Госконцерте знали о нашей почти 10-летней связи.

Когда я уже стала народной артисткой СССР, мы решили, что надо все-таки быть вместе. Я его сманивала сюда, он приглашал в Румынию. В то время я была замужем, у меня были дети, но он был готов на все. Поскольку Николае был секретарем парторганизации оперного театра в Бухаресте, он, естественно, должен был пойти к Чаушеску — посоветоваться (так мы были воспитаны). Да и я — народная артистка — не могла уехать так просто, это делалось с разрешения чуть ли не правительства.

Помню тот вечер, когда он приехал от Чаушеску ужасно расстроенный и кричал в сердцах: «Будь прокляты эти границы! Будь прокляты эти границы!». Не могу этого забыть...

...Это был удивительно возвышенный, чистый роман. Когда я приезжала в Румынию на гастроли, мы непременно пели в одних спектаклях, а потом поняли, что поезд уже ушел и нам никогда не быть вместе. Как-то Херля приехал в Киев с концертом. Ко мне пришел атташе по культуре румынского посольства и говорит: «Маэстро Херля очень просит, чтобы вы посетили концерт в филармонии». Мой муж не пошел, я отправилась с его сестрой. Мы повидались, поговорили... Вскоре он женился, но знаю, что не по любви. Потом родился сыночек Робертино. Сейчас мы не поддерживаем отношений. У него очень ревнивая жена, она может этого не понять. (Вздыхает). Знаешь, моя учительница когда-то мне говорила: «Если у актрисы удается творческая жизнь, в личной она обязательно будет несчастлива».

— Сейчас вы одна. О замужестве есть мысли?

— Никаких, абсолютно.

— А поклонники по-прежнему донимают?

— Да, в этом плане я, слава Богу, не обделена. Правда, очень боюсь с кем-то сходиться — иди знай, кто попадется... Мы ведь малокультурные люди. «Подумаешь, — скажет еще, — это тогда ты что-то из себя представляла, а кто ты сейчас?». У меня ведь тоже масса недостатков...

«Чтобы спасти длинные волосы и вывести вшей, мы, как мартышки, выискивали друг у друга гниды»

— Слышал от многих ваших коллег, что вы, Евгения Семеновна, в общении предельно естественны и откровенны, если что, можете и матом послать...

— У-у-у — только тронь! Все дело в том, что вышла я, так сказать, из низов. Сиротское детство — папа погиб, а в ремесленном училище, к сожалению, изящным манерам не обучали. Жизнь — моя школа, и все прожитое наложило, естественно, свой отпечаток. Поэтому, наверное, я одинаково легко нахожу общий язык с человеком любого круга.

— Если верить слухам, когда-то вы пришли к министру культуры то ли СССР, то ли Украины и спросили: «Где тут диван, на котором дают звания?».

— Боже упаси — это просто анекдот такой. Якобы одна певица явилась в театр к директору на собеседование. Он ее спрашивает: «Вы берете до?» — имея в виду диапазон, а та говорит: «И до, и после». Но это театральный юмор: сделать что-то подобное в жизни — нет, исключено, хотя, в общем-то, по характеру я хулиганка.

— А то, что вы пели для Сталина, тоже выдумка, миф?

— Нет, не выдумка — перед ним я действительно выступала три раза.

...Мне исполнилось 13 лет, когда были созданы «Трудовые резервы» — на эмблеме буквы ТР и шестеренки (теперь это называется, прости за прямоту, совершенно по-дурацки — система профтехобразования). Здесь обучали абсолютно всем рабочим профессиям, которые только требовались в промышленности, бытовом обслуживании.

Знаешь, Дима, я не могу сейчас плохо говорить о том времени, и не только потому, что мне повезло и моя семья не попала под репрессии... В 43-м году, после Курской дуги, только-только наметился перелом в этой жесточайшей войне. Мы начали набирать силу, хотя теперь я думаю, что всякого можно было ожидать, потому что наше село несколько раз переходило из рук в руки — то к нашим, то к немцам. В ноябре освободили Харьков — мой родной город — и сразу же стали собирать детей, у которых погибли отцы. Горком комсомола, горком партии специально отправляли людей по селам, где выискивали сирот, ребятишек из многодетных семей и предлагали им поступать в ремесленные училища.

— Страна заботилась о будущем?

— В том-то и дело. Так я попала в Харьковское специальное ремесленное училище номер пять. Учились там только девочки, возраст — от 16 до 18 лет. Контингент подобрался пестрый, были и такие, кто приходил в сапожках с финкой за голенищем.

Это время очень хорошо в фильме «Место встречи изменить нельзя» показано. И вот собирали по вокзалам и по всевозможным малинам беспризорников, малолетних воришек и всех свозили в ремесленные училища.

Чтобы обуздать эту вольницу, ввели у нас военную дисциплину: распределили всех по ротам и отрядам, назначили командиров, сшили одинаковую форму. Военруком в училище был бывший моряк, раненный в первых боях и по состоянию здоровья непригодный к военной службе.

Каждый день дежурные обязательно мыли полы — надо же было избавляться от вшей, от чесотки!

— Даже так?

— А как же! Чтобы спасти длинные волосы и вывести вшей, мы, точь-в-точь как мартышки в зоопарке, друг у друга выискивали, вытягивали эти жуткие гниды (ты, поди, и не знаешь, как выглядит волосок, облепленный их страшными личинками, и не приведи Господи!). А нет — значит, брили под машинку. С чесоткой боролись иначе. Каждую неделю в бане натирали тело жидкостью ядовитого яичного цвета, а пока мы купались, наша одежда проходила жаровочную, и выдавали нам ее уже прокаленной. Заботились о нас: кормили, одевали, учили...

— Там вы и начали петь?

— Да, но прежде — работать. К этому нас стали приучать очень рано. Первыми инструментами, которые я взяла в руки, были зубило и молоток. Потом уже в училище ввели радиодело, и буквально через полгода обучения мы вручную мотали детекторные катушки для приемников. Между прочим, из «Трудовых резервов» вышло много заметных людей: Герои Социалистического Труда, директора заводов, ученые, артисты, художники...

«Сталин меня спросил: «Наверное, станешь артисткой?»

— А как вы сподобились выступить перед Сталиным?

— Лучших из лучших, самых талантливых детей, выискивали по всей Украине, во всех городах, где были ремесленные училища. Смотрели, кто во что горазд: этот танцует, тот поет, третий стихи читает или в гимнастике ас. Всех их собирали в ансамбли, а потом свозили в Киев, где снова просеивали, как через сито. Таким образом создавался коллектив от каждой республики, а затем юные таланты отправлялись в Москву на смотр художественной самодеятельности. Это было грандиозное зрелище, которое проходило непременно на сцене Большого театра, и на нем обязательно присутствовали Сталин и правительство.

И вот представь: перед началом смотра все участники, в том числе и хор, где я была солисткой, выстраиваются на сцене. Нам говорят: слева — директорская ложа, а справа — правительственная, там сидит Сталин. Ни в коем случае туда не смотреть — только в зал! Естественно, когда открылся занавес, — так смешно это было наблюдать! — все лица, как подсолнухи за солнцем, повернулись в одну сторону.

...Как я пела — это отдельная история. Я же хвастунья была и вдобавок прекрасно знала, что пою так, как никто другой не сможет.

— Уже тогда знали?

— Еще бы! Я ведь рвалась танцевать, а меня силком петь отправили. Чуть ли не бойкот объявили в танцевальном кружке — просто не принимали, когда я приходила, в шею гнали: «Женя, твое место в хоре!». Мне ничего не оставалось, как согласиться.

В Большом я пела «Тихесенький вечiр» Стеценко, а там есть припев, в конце которого можно или ровно закончить, или высокую-высокую ноту взять. Зиновий Давыдович, мой первый учитель, предупредил: «Женя, пой так, как мы с тобой договорились», то есть без выкрутасов, попроще.

И вот выхожу я на сцену, а зал же полный! Боже, и Сталин, и правительство! Ну, думаю, я им покажу сейчас, какой у меня голос. Спрашивается, откуда у девчонки такой кураж? С мыслью о том, какую высокую ноту возьму в конце, начинаю петь и... выдаю вместо первого куплета третий. В голове тут же проносится спасительная мысль: «Ну и что? Подумаешь, кто эти слова знает? Спою потом второй куплет, а закончу первым — припев-то одинаковый». Так и сделала.

Успех был большой, но когда я ушла за кулисы, увидела безжизненное тело своего учителя, которому делали внутривенное вливание. «Зиновий Давыдович, — спрашиваю, — что с вами?», а он, бедный, прошептал: «Чертовка!» — и закрыл глаза. Ты же знаешь, какое это время было. Ну, допустим, я испугалась бы и убежала со сцены. Представляю, как бы это выглядело. Сталин бы сказал: «Это Украина? Пазавитэ художествэнного рукавадытэля!». И выдал бы ему по первое число: «Пачэму ви плохо падгатовили рэбенка? Ви панымаетэ, что в Маскве виступаетэ, в Балшом тэатрэ?». Кто знает, что после этого могло быть с бедным Зиновием Давыдовичем...

«Я рвалась танцевать, а меня силком петь отправили. Чуть ли не бойкот объявили в танцевальном кружке, просто в шею гнали: «Женя, твое место в хоре!»

Потом я пела Сталину в Кремле и даже беседовала с ним.

— О чем?

— Он спрашивал: «Кто твой отец? Где он? А как ты учишься? Наверное, станешь артисткой?».

— И каким генералиссимус показался вам вблизи?

— Таким, каким его описывали. Был очень улыбчив и особенно приветлив с детьми. Ну какая у него ласка была? Мог по голове ребенка погладить. Подходил, благодарил: «Спасибо! Молодцы, дети. Продолжайте так же, хорошо учитесь».

— А как потом складывались ваши взаимоотношения с властью? Пользуясь случаем, хочу спросить: правда ли, что одному из наших прославленных певцов — говорят, им был Дмитрий Михайлович Гнатюк — Хрущев присвоил звание народного артиста Советского Союза, минуя народного артиста Украины?

— Не только ему высшее звание дали сразу — в таком же положении оказались Елизавета Чавдар, Бэла Руденко. Но лично я прошла все ступеньки.

— Скажите, а чем вам запомнились встречи с Хрущевым, с Брежневым?

— Мы достаточно часто с ними встречались, но все было очень естественно, ничего этакого, из ряда вон выходящего, не происходило. Я просто понимала, что должна петь, должна доставлять удовольствие, нравиться.

— А что представляли собой приемы у первых руководителей страны? Сейчас многие артисты вспоминают, что это было ужасное зрелище. Вожди, дескать, пили и ели, даже не глядя на сцену, а артисты выступали, как обезьянки, причем сидели отдельно и довольствовались объедками с барского стола...

— Неправда! Кто это мог такое сказать? Приемы были разные, а угощение всегда щедрым и обильным. В Мариинском дворце столы устанавливали в общем круглом фойе. Для артистов накрывали такой же, но ближе к роялю. Другое дело, что до выступления я не могла ни есть, ни пить, но потом мы свое наверстывали — и пили, и закусывали.

— На одном из таких приемов, насколько я знаю, вы познакомились с Фиделем Кастро. Ходит множество слухов о том, что у вас был роман...

— Да никакого романа!

— А как все происходило на самом-то деле?

— Боюсь ошибиться, но был где-то 63-64 год. Когда мне сказали, что я должна петь на приеме в его честь, мы с подругой — редактором Укртелефильма Еленой Гапоненко — ночь напролет сидели и шили очень красивый наряд.

— Всю ночь?

— Да, и это не было чем-то непозволительным. Мой голос круглые сутки звучал, поэтому я не думала, что мне надо хорошо выспаться, дабы не осрамиться.

«Я бойко лопотала, мешая итальянские и русские слова, Фидель отвечал по-испански. Хорошая у нас тогда ночь получилась»

— Это был искренний порыв? Вам так хотелось увидеть Кастро?

— Что значит порыв? Конечно, я знала, какой он на фотографиях красивый, потрясающий мужчина, и, может, поэтому заранее придавала будущей встрече особое значение, но мое отношение к любым выступлениям было точно таким же, и я прививаю его своим девочкам. Каждый выход на сцену очень ответственен, к нему нужно готовиться. И внешний вид должен соответствовать — ты не можешь выйти так, как сейчас позволяют себе многие наши эстрадники.

— Ну а тогда кубинский гость оценил платье, сшитое за ночь?

— Дело в том, что Фидель в Киеве был проездом и, по-моему, со здоровьем у него было плохо. Он человек смугловатый, но лицо казалось довольно бледным, и за столом гость сидел, не поднимая глаз. Николай Викторович Подгорный, который приехал с ним, пытался его расшевелить. Одна за другой — речи, речи, речи... И Кастро, конечно же, дали слово, но он был будто в себя погружен.

— Зажат?

— Можно и так сказать. Ну а потом... Обычно после того, как делегации обсудили государственные дела, почетных гостей угощали таким, так сказать, десертом, как музыка. Вот и на правительственном приеме в Мариинском дворце присутствовала наша небольшая концертная бригада. Как всегда, посередине стояли столы для руководства, а чуть-чуть в стороне, отдельно, накрыли стол для артистов.

На торжественном ужине мы все отметили, что Фидель очень красивый, рослый, широкоплечий. В военной форме он вообще был неотразим — естественно, как он мог мне не понравиться?! Правда, я обратила внимание, что во время концерта Фидель ни на кого не смотрит (даже на Диму Гнатюка не взглянул). Сидит за столом, боком к роялю, слушает очень внимательно, но глаза все время опущены...

«Хорошенькое дело, — думаю. — Шила себе платье, ночь не спала, мучилась, и чтобы на меня внимание не обратили?!». Я даже не думала, как буду петь, — я всегда в этом плане в себе уверена, — но переживала: неужели он на меня не посмотрит? Я ведь хочу понравиться ему как женщина...

...Так уж повелось: правительственные концерты обычно завершала я. Вот и в тот раз подошла в конце к красивому белому роялю (он и сейчас, кстати, стоит в фойе Мариинского дворца на втором этаже) и загадала: «Буду петь только для него». И, едва начав петь, стала пристально гипнотизировать его взглядом.

— Что вы тогда пели?

— «Соловья» Алябьева, «Сказки Венского леса», «Сентиментальный вальс» Чайковского. В общем, заливаюсь соловьем, а сама глаз не свожу с Фиделя. «Если он на меня не посмотрит, — думаю, — больше ни на один прием не приду. Не может этого быть, он должен...». И вдруг у него голова дерг, дерг, а потом поворачивается. А как увидел меня (правильнее, конечно, сказать — услышал: че я, красавица, что ли?), всем корпусом развернулся да так и замер. Ну и я уж не подкачала, конечно.

Когда закончился концерт, все дружно встали из-за столов, тут же его обступили. А он высокий, выше всех, поэтому я и увидела, как сквозь толпу прорывается. «Фидель, — говорю коллегам, — Фидель к нам идет!». Дима Гнатюк там был, бандуристки, по-моему... А Фидель, как пловец в море, разгребает людские волны и прямо ко мне шагает. Тут же переводчик подскочил (такой парнишечка-блондинчик), за ним Подгорный Николай Викторович подошел, а Кастро что-то мне говорит, говорит. «Он просит подарить ему вашу пластинку», — объяснил переводчик.

А я ленивая была безумно и не любила записи. Это сейчас кусочками дописывают, а тогда была несовершенная аппаратура и приходилось петь раз, два, три, десять, и все без толку.

Я ведь вошла в историю в каком плане? Есть такая книжечка «Тайна человеческого голоса», где упоминается и украинская певица Мирошниченко. Мое пение наряду с вокалом Иммы Сумак и француженки Мадо Робен изучала специальная лаборатория, где подсчитывали, сколько у нас в голосах герц. Так вот, при записи передать эти самые герцы никак не удавалось. Как только вход наверх следовал, звук надо было уже микшировать, а на студии звукозаписи этого тогда не делали. Не было там в те годы ни аппаратуры, ни музыкальных операторов. От бесконечных повторов я страшно уставала и поэтому тогда еще не имела пластинок. В общем, я Фиделю так и говорю: «Нет пластинки», а Николай Викторович заволновался: «Не переводите. Будут, скажите, будут». В общем, мне пожимали руку, благодарили. Когда пришло время расходиться, мы уже спустились вниз и начали одеваться, вдруг подбегает Юрий Юрьевич Кондуфор, заведующий отделом культуры ЦК.

Один из очередных праздников «Бульвара Гордона» во дворце «Украина». Роман Виктюк, Лариса Кадочникова и Евгения Мирошниченко Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

«Женя, — говорит, — Женечка, Фидель просит тебя остаться». Боже, как я перепугалась! Как сейчас помню: руки-ноги отнялись. «А почему, — спрашиваю, — я должна остаться? — «Не знаю, он попросил». — «Юрий Юрьевич, а если я не хочу?» — отнекиваюсь. — «Женя, что за разговоры? Так нужно».

— Партия сказала: надо!

— Ой, Дмитрий Ильич!

— А мысли какие у вас были?

— Я просто испугалась. Поди знай, зачем он меня оставляет. «Юрий Юрьевич, — наивно так спрашиваю, — а вы будете?». — «Ну разумеется». Но все они, конечно, слиняли.

Естественно, мы тогда не могли ослушаться. Осталась. Да, впрочем, и не противилась. Очень хороший у нас тогда получился вечер, даже не вечер — ночь.

В особняке, где остановился Фидель, был еще наш посол на Кубе (Алексеев, по-моему) с другом своим. Мы мило говорили, потягивая шампанское и вино... Сейчас я уже подзабыла итальянский язык, а незадолго до этого побывала в Италии, поэтому бойко лопотала, мешая итальянские и русские слова. Фидель отвечал по-испански. В общем, мы прекрасно понимали друг друга. Под утро, когда я уже собралась уходить, посол сказал: «Фидель просит, чтобы вы его проводили».

«Особо приближенным руководителям дружественных стран наши правители раздаривали все и вся, даже из Оружейной палаты подарки преподносили»

— Вы были тогда замужем?

— Конечно, да и при чем здесь я? Ну подумай: его будут провожать члены правительства — в каком качестве я бы там оказалась? Пришлось сослаться на то, что утром у меня репетиция. Попробую, мол, отпроситься и, если отпустят, приеду обязательно. В общем, перевели ему: Женю ждет коллектив, вечером спектакль... Конечно же, я никуда не поехала хотя бы потому, что пришла домой только под утро. Супруг знал, конечно, что правительственные приемы иной раз затягиваются, но не до такой же степени!

— Не побил вас?

— Нет, но всего я ему не рассказала. Да это было и необязательно.

...На прощание Фидель взял с меня слово, что я немедленно приеду на Кубу. Естественно, я сказала: «Буду счастлива! Героический народ, сказочная страна...». Наговорила, наговорила... Мы распрощались, а буквально через пару недель, когда наш театр гастролировал в Югославии, в Киев пришла телеграмма: меня приглашают на Кубу. Тут я уже перепугалась нешуточно. Думала, поговорили и на этом дело с концом, а оказалось...

Директором нашего театра был тогда Виктор Петрович Гонтарь, зять Никиты Сергеевича, муж его старшей дочери Юли от первого брака. «Виктор Петрович, — сказала ему, — поеду лишь в том случае, если отправите со мной концертную бригаду». — «Как это, Женя, он же хочет, чтобы ты одна приехала». — «Нет, одна не поеду».

— А что, какие-то мысли одолевали?

— Еще бы — очень простые. Я знала, что особо приближенным руководителям дружественных стран наши правители раздаривали в то время все и вся, даже из Оружейной палаты — сокровищницы государства — подарки преподносили. Да что там, запросто дарили корабли, лошадей. Не пытаются ли и меня подарить? Возомнила себе невесть что и подумала: «А вдруг я Фиделю понравилась, вдруг он хочет, чтобы осталась с ним на Кубе?».

— Но Кастро пришелся вам по душе как мужчина?

— Ну конечно, совершенно очаровательный человек! И наивный... У него очень красивые глаза... Огромный взрослый ребенок...

— Надо же — а такую революцию сделал...

— Да... Я же еще возьми и ляпни ему: «Боже, как я мечтаю побывать на Кубе!». Ну кто меня за язык тянул? Захотелось впечатление произвести, показаться грамотной, политически подкованной... Короче говоря, пошли мне навстречу. Театр вернулся из Югославии, и мы стали готовиться к отъезду на Кубу, да так быстро и скоропалительно, что я запаниковала. Когда до отъезда оставалась неделя и мне некуда было деваться, о своих страхах поведала мужу. Сказала, что не хочу ехать, боюсь, и он в спешном порядке положил меня в клинику. Тогда я уже была прикреплена к Четвертому управлению, но легла не туда, а в Октябрьскую больницу.

Григорий Кириллович позвонил Гонтарю: «У нее не совсем хорошо со здоровьем — почки пошаливают. Не знаю, смогу ли ее отпустить». Бедный директор! Встретив меня накануне в театре, он бросил сакраментальную фразу: «Заварила кашу — теперь сама и расхлебывай!». Почему он это сказал, не знаю, но его слова напугали меня окончательно.

— То есть Гонтарь был уверен, что у вас с Кастро что-то было?

— Естественно! Главный администратор театра и его зам по очереди приходили ко мне в клинику и уговаривали: «Надо срочно выезжать, осталось всего три дня». Но муж строго-настрого постановил: «Я с ними буду разговаривать сам».

— Он понимал, что дело может плохо закончиться?

— Не знаю, что он там думал: все-таки был членом партии, но когда последним пришел Гонтарь (а Виктор Петрович возглавлял эту бригаду), разразился жуткий скандал. Стоял такой крик! Дескать, по радио уже объявили, что едет бригада, и моя фамилия фигурировала в составе (а я тогда уже была очень заметным человеком)... В общем, директор оставил билет, а Григорий Кириллович пообещал ему: она прилетит, но позже.

Дать задний ход, коль всем заявили, что у меня больные почки, было уже нельзя. «А почему она лежит в этом отделении?» — допытывалось начальство. — «Потому что здесь я наблюдаю за всеми процедурами» — и так далее. На самом же деле я просто так лежала и, что интересно, была к тому времени уже полтора месяца беременна младшим сыном, но даже не подозревала об этом.

«Когда я рожала, вся клиника сбежалась посмотреть, кто же на свет появился»

— Представляю, какие разговоры могли пойти...

— Еще бы! Хотя до сих пор не понимаю, почему это дело получило такую огласку.

...Конечно же, я никуда не полетела. Балерина Валя Калиновская потом рассказывала мне подробности. Когда они прибыли, в аэропорту им сказали, что Фидель ждет артистов у себя на даче на берегу океана. И вот они приезжают прямо туда, смотрят: а хозяина нет. Оказывается, в том проливе в определенные часы плавают акулы, и только Фидель осмеливался далеко-далеко заплывать. «Сейчас будет, — им говорят, — ждите».

Евгения Мирошниченко — Дмитрию Гордону: «Когда я пришла в театр, труппа состояла из очень интеллигентных людей и атмосфера там царила совсем другая. Сейчас культура очень упала...» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

Наши подняли юбки и давай бродить босиком по прибою. Потом увидели у самого горизонта точку, которая увеличивалась. Это был Фидель. Вышел на берег (а он прекрасно сложен, Валя говорит: «Как Бог из моря появился»), пробежал по группе глазами: «А где Женья?». Ему попытались объяснить, что я нездорова, — бесполезно! Он даже слушать ничего не хотел, последовал взрыв дикой ярости. Может, это и сыграло какую-то роль в том, что концертный режим на Кубе был очень жестким. Ездили по казармам, рабочим поселкам и приехали оттуда, как высушенные селедки — черные, буквально зажаренные и очень худые. Больше они Фиделя не видели.

Когда все вернулись, я очень долго от Виктора Петровича пряталась, просто представить себе не могла, что будет, если попадусь ему на глаза. (Приходя, проскальзывала внутрь, как мышка, — в театре можно ухитриться не видеть директора). И вдруг, когда я была беременна моим младшеньким на восьмом месяце, Виктор Петрович меня вызывает. «Боже, — думаю, — зачем?». Открыла я дверь, встала на пороге — мы же так и не виделись с тех пор — и вся трясусь. «Здравствуйте, — говорю, — Виктор Петрович». Он, не поднимая головы, буркнул: «Слыхала? Фидель приехал». — «Слышала, — отвечаю. — И что?». Он поднял глаза: «Как что?» — и осекся. Я в слезы: «Ну куда я такая пойду? — и на свой живот показываю: — Ну спасите меня, помогите».

Что уж и как там было, не знаю. Не думаю, что второй приезд Фиделя в Киев был вызван какими-то чувствами, которые он мог питать ко мне. Допустим, я понравилась ему как певица, ну захотел еще раз услышать, как пою...

— Евгения Семеновна, вы явно скромничаете. Всем известно, сколько у вас было поклонников и как сотни мужчин сходили по вас с ума...

— Да ладно! (Смеется). Вот и все, понимаешь... Смешно, но когда я рожала, вся клиника сбежалась посмотреть, кто же на свет появится. Слава Богу, что мой Олеженька — копия отец. Копия!

...Конечно, я, наверное, правильно тогда сделала, что не поехала, но сейчас уже, с другой стороны, сожалею. Глупа была, молода и перепугалась чего-то. Я же знала, что наши вожди делали все, что хотели. Представь на минуточку, если бы Фидель пожелал, чтобы я осталась с ним на Кубе. А ведь такое могло быть! Я не из красавиц, но в молодости выглядела очень даже ничего. Вот, смотри, фотографии мне остались на память (той ночью мы фотографировались). Тогда для нас это диковинка была — фотоаппарат, который сам снимал, а Фидель устанавливал его и потом быстро ко мне бежал.

— Евгения Семеновна, театральные коллективы всегда считались самыми склочными. Театр обречен на интриги, зависть, мелкие и крупные пакости или вы видели в своей жизни труппы, где царили идеальные человеческие отношения?

— Когда я пришла в театр, там, очевидно, были какие-то подводные течения, но в то время труппа состояла из очень культурных, интеллигентных людей и атмосфера царила совсем другая. Тогда не было той простоты, которая неприятно режет ухо и глаз, а сейчас, увы, культура очень упала.

Я не представляю себе, как это можно прийти на репетицию, на урок, не уложив прическу, не позаботясь о макияже. Более того, сплошь и рядом в театр приходят в джинсах. Что с публики возьмешь? Может, люди не могут позволить потратиться хотя бы на одно платье (хотя, наверное, в их гардеробе, помимо джинсов, есть еще брюки из ткани), но когда небрежность позволяют себе артисты!..

Театр — это собор, храм, в котором ты ежедневно молишься. Тебя избрал Господь, подарил тебе голос, и уже потому ни войти в эти двери, ни выйти из них незамеченным, не тронув сердца слушателей, ты не имеешь права.

Я, в принципе, не против джинсов, но это ведь одежда рабочая, уместная разве что на операторе, которому приходится таскать аппаратуру, ползать на коленях, работать с техникой. Откуда она к нам пришла? С ферм! Фермерам удобно в этих штанах со скотом, навозом возиться, но если уж тебе посчастливилось стать артистом, окружающие должны это видеть, даже когда ты просто идешь по улице.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter