Александр ШИРВИНДТ: «Андрюша Миронов легендарным сейчас стал — Дрюсик наш, а почему так? Неизученная проблема: почему один, в равной степени популярный, талантливый, а то и больше, где-то в анналах остается, а другой легендой становится? С самим Мироновым, получается, я дружил!»

 

 

— Ну, знаешь, это очень опасно: кого-то забудешь, обидишь... Я Демидову выпускал, Пороховщикова, Миронова, Гундареву... Как так получилось? Преподавать начал, когда 23-24 мне было.

 

— Рано начали...

«В фильме мы бухие, вот почему органично так получилось». С Андреем Мягковым

 

— ...поэтому такие переростки попались. Любимых учеников очень много: Леня Ярмольник, Варлей, Малявина, тот же Миша Зонненштраль, сегодняшние первые артисты нашей труппы — замечательная Светочка Рябова, Лагутин Гоша, который все время стреляет...

 

 

— ...в «Законе и порядке», и совсем молодое поколение, которое у нас сейчас играет: Леночка Подкаминская, Женя Свиридова... Хорошая такая поросль, которую хочется успеть на ноги поставить.

 

 

— ...ой, ужас!..

 

 

— ...ну, это Рязанов — вот гад! Он мой ближайший друг, и я не мог ему ничего сказать, когда этот продюсер позвонил...

 

 

— Не-е-ет, я не так выразился: режиссер (Эрнст само собой звонил)... Я сразу же Рязанова набрал, тот: «Да-да, я в курсе, это с моего благословения снимают, я там в деле, и вообще, тоже сыграю», и вот те раз...

 

 

— Угадать невозможно — гарантии шлягера или провала нет. Думаешь: «Ой, как мило, как симпатично», а потом пф-ф-ф... Эпизодик какой-то снимут — и: «Спасибо огромное!», а результат...

 

 

— Рязанов даже где-то это озвучивал... А, на юбилее каком-то — и опять же это его версия...

 

Александр Ширвиндт, Александр Белявский, Георгий Бурков и Любовь Добржанская в «Иронии судьбы, или С легким паром!», 1975 год

— То есть такого не было?

 

— Было, но рассказывает он не так. Мы под лестницей на «Мосфильме» снимали: ночь, холодрыга... Эту братию собрать было невозможно: все же из разных театров! Вокруг нас ребята из сборной по ватерполо ходили: они-то привыкли, целые сутки в воде холодной сидят, а нам как? Туда пиво привезли — бочковое, настоящее, — да и мы две бутылки водяры притащили, потому что, знаешь, пиво пивом...

 

 

— ...ну да. Рязанов — человек вялопьющий, но профессионалы на студии ему сказали (шепотом): «Эльдар Саныч, они бухие!». — «Не может быть!», и где-то уже после третьего-четвертого дубля — таможенный досмотр, экспертиза, дикая истерика: «А-а-а»... На следующий день уже ОМОН стоял, все проверяли и в фужерах была вода. Я: «Элик, не смонтируется» (улыбается), а он: «С ума сошли? Вы же артисты, вы сыграть должны», и теперь хвалит: вот, мол, какие актеры хорошие, пьяных сыграли лучше, чем если бы на самом деле пьяные были. Врет! — в фильме как раз мы (столько лет прошло, что можно уже в этом признаться) бухие — вот почему органично так получилось.

 

 

 

— Ей — никогда и ни в чем: мы столько лет дружили, и каких бы безумий у нее не было, всегда я ее поддерживал. Увы, в нашу сегодняшнюю беготню этот фильм не вписался: он тихий такой, лиричный, но надеюсь, что нишу свою все-таки в этой круговерти нашел, потому что...

С Людмилой Гурченко и Дмитрием Кубасовым в последнем фильме Людмилы Марковны «Пестрые сумерки», 2009 год

 

 

— ...(кивает) и вообще, эмбрион этой ис­тории поражает — это же документальное, по сути, кино!

 

И мальчика того слепого я видел, и Сережа Сенин, муж Люси, уйму сил положил, когда деньги искал, музыку всю Люся сама написала... Может, надо было покрепче сорежиссера найти, хотя интонации картины всякое...

 

— ...вмешательство извне...

«Рязанов — друг мой ближайший...»

 

— ...противопоказано абсолютно.

 

 

— А-а-а, это в каком-то фильме, который знаменитым потом стал, и потом, у меня же амплуа было: растлитель или в луч­шем случае меньшевик в пенсне — дальше никуда не пускали. Как-то позвонили: «Надо интеллигентного человека сыграть...». — «Кого?». — «Пожилого...

 

 

— ...который молодую актрису совратил и с ней на рояле в кабинете живет».

 

 

— Романтично, а как же? Я поинтересовался: «Кто актрису будет играть?». — «Саша Захарова». — «Нет, — воскликнул, — это я не потяну!». Согласись, на рояле со своими детьми жить — совсем перебор! (Смеется).

 

 

 

— Конечно же, надоел, но ужас весь в том, что у всех всегда ощущение было, будто мы с ним, как сиамские близнецы, друг к другу пришиты.

 

 

— Да-а-а, но койки у нас разные и семьи тоже, мы даже в разных спектаклях играем (сейчас у него вообще с Роксаной своя антреприза), а что касается того, на что ты намекаешь... В самом начале перестройки так называемой, когда открывать рот и вякать начали, «Московский комсомолец» был действительно первой абсолютно левой газетой...

 

 

— ...и в колоночке, причем не под рубрикой «юмор», а просто в новостях, они напечатали: «Вчера в клубе на Красной Пресне впервые в нашей стране состоялась официальная регистрация брака Александра Ширвиндта и Михаила Державина». Ну, дебилов же много, а на самом деле там что было-то? Какая-то вечеруха капустнообразная, и в ряде других гадостей нам с Мишкой диплом о сожительстве дали — прикола ради, понимаешь? Я звоню, как сейчас помню, Паше...

 

«Койки у нас с Михаилом Державиным разные и семьи тоже»

— ...Гусеву...

 

— ...главному редактору, с которым приятельствую, и спрашиваю: «Что это?». Он сразу: «Я не читал!», и потом: «Шура, ну помоги мне! Что с ними делать — с этой шпаной? Неуправляемые же!».

 

 

— ...но это такой гениальный был ход! Вместо того чтобы орать: «Доколе?», я рефлекторно стал...

 

— ...сострадать! — вот какой вы­шел разговор.

 

 

— ...ну что значит «дружили»? — еще дружу!

 

 

— Ужас! Это вообще бич — воспоминания людей, которым нечего вспомнить, это страшное дело, и главное, они почему-то забывают, что еще живы те...

 

 

— ...вот именно! Я недавно о какой-то встрече в Доме актера то ли по поводу Жарова, то ли еще по поводу кого-то читал, и вот пишут: пришел, к примеру, Дима Гордон, выступал там, пел, и ни одного слова в нужную сторону! Я этого редактора Х встречаю и говорю: «Ты обалдел? Я там был, и пускай журналист твой об этом не упомянул — неважно, но я же видел, что ничего подобного там не было», а он: «Да? А мне говорили, мне казалось...

 

 

— Да, с такими «доносчиками»... Так же и с мемуарами — к человеку забвение рано или поздно приходит, и от этого никуда не денешься, но есть фигуры, которые в Лету улетают, а есть такие, которые с годами только более выпуклыми становятся...

 

 

— ...да, так вот, их немного, и систему эту не поймешь. Андрюша сейчас легендарным стал — Дрюсик наш...

 

 

— ...а почему так? Неизученная проблема: почему один, в равной степени популярный, талантливый, а то и больше, где-то в анналах остается, а другой легендой становится?

Постаревшие приятели Женя, Павлик и Саша (соответственно Мягков, Ширвиндт и Белявский) в картине Тимура Бекмамбетова «Ирония судьбы. Продолжение», 2007 год

 

 

— Вот Андрюша из этих, понимаешь? — с самим Мироновым, получается, я дружил!

 

 

— Ну да (смеется).

 

Друзья по жизни, коллеги по театру: Андрей Миронов, Марк Захаров, Александр Ширвиндт

— У него одного кличка была?

 

— Нет, у меня — Маска...

 

 

— Потому что всегда такой (кри­вится), а у него — Дрюсик, потому что Андрей (закуривает трубку).

 

 

 

— Нет, Марка, а вообще, у меня же две неосуществленные мечты — Остап Бендер и Кречинский. Последнего я почти сыграл: Миша Козаков у нас в театре со мной, с музыкой Колкера ставил, и мы практически сделали этот спектакль, а потом вся эта возня с Плучеком началась, Мишка в Израиль уехал... Позже, когда вернулся, Кречинского поставил, но не со мной, естественно, — с тем же Гошей Лагутиным...

 

 

— ...нет, с Колкером: хотя они не разговаривали, его музыка звучала, а что касается Бендера, меня на эту роль никто никогда не брал, хотя, знаешь, что? Когда с Леней Гайдаем, тоже уже покойным... Великий, кстати, был человек, прелестный, обаятельный: не режиссер, не босс — милейший простой парень! Много лет в Питере фестиваль «Золотой Остап» проходил, и вот мы в одном купе туда ехали, и после разговора застольного он сказал: «Надо было тебя снимать!». Он же все мужское население СССР, в том числе меня, перепробовал...

 

 

— Потому что моноспектакль видел, где Арчил покойный один чуть ли не всего Ильфа и Петрова читал и играл — вот он его и выбрал.

Леонид Филатов, Ольга Волкова, Валентин Гафт и Александр Ширвиндт в мелодраме Эльдара Рязанова «Забытая мелодия для флейты», 1987 год

 

 

— Нет.

 

 

— Ну, Миронов, понимаешь, это все-таки Захарова версия, такой крен в музыкальность, пластику, шебутню... Нельзя «12 стульев» или «Золотого теленка» снять так, как мы Джерома К. Джерома или О’Генри снимали, потому что у Ильфа и Петрова великая авторская интонация! Три разные версии есть: Швейцера, Гайдая, Захарова, и это совершенно разные личности, полюсные, и разные абсолютно фильмы. Это не оригинал — это версии художников.

 

 

— Вот Швейцер Миша, покойный опять-таки (е... твою мать, все умерли!), за «Золотого теленка» только для того взялся, чтобы Сергея Юрьевича в роли Бендера снять.

 

 

— Ну, он ближе всех, конечно, но Швейцер никаких проб не делал, а у Гайдая они бесконечные были — я этот кабинет на «Мосфильме» помню, Бендерами завешанный! Человек 50 там висело...

 

 

— ...и я, и Савелий Крамаров, а кончилось Гомиашвили, хотя Саша Белявский начал сниматься. Отсняли немного, метров 200 полезных...

 

 

— Да, потом Гайдай Гомиашвили увидел — и влюбился, а спустя время в купе, после поллитры, сказал вдруг, что снимать надо было меня... Ну а Маркуша Андрюшке трубку мою взять предложил и, когда тот репетировал, по­советовал: «Ничего не играй — с Шуркиным тухлым глазом ходи».

 

Миронов (Фигаро) и Ширвиндт (граф Альмавива) в постановке Театра сатиры «Безумный день, или Женитьба Фигаро». Именно во время этого спектакля на гастролях в Риге Андрей Миронов потерял сознание и вскоре скончался

— Кстати, что интересно: тухлый глаз там таки присутствует!

 

— Во-о-от! — и моя трубка. Никто ничего не платил, в титрах меня нет, хотя если бы написали: «Тухлый глаз и трубка — Ширвиндта», было бы приятно.

 

 

— Да нет, ну что ты? — ни ревности не возникало, ни интриг.

 

 

 

— Конечно, а знаешь, ужас в том, что сейчас, как ни парадоксально и жутко это звучит, такая частота ухода, что поневоле физиологически привыкаешь: уже ни слез, ни слов не хватает — думаешь только о том, кто следующий, но есть в этом все-таки какая-то логика житейская: годы идут, и спидометр докручивается, а когда молодой, в замечательной форме, человек...

 

— ...на взлете уходит...

Александр Ширвиндт и Ирина Муравьева. «Самая обаятельная и привлекательная», 1985 год

 

— ...это просто удар под дых!

 

 

— ...да, Гриша с ним поехал.

 

 

— Ужасно, хотя, понимаешь, какая-то мистика действительно там присутствовала. В Риге тогда Всемирный съезд невропатологов проходил — вот и Кандель там оказался, и я прекрасно помню, как после спектакля, когда Андрея в больницу уже отвезли, я бросился в гостиницу, где доктора, все эти мэтры, жили, бормочу: «Вот, Андрюша, голова...» — и слышу в ответ: «Ну, хорошо, завтра». — «Какое завтра?» — они даже представить себе не могли!..

 

 

— ...что вдруг так у Андрюши голова заболела. Кандель нескольких академиков с собой взял, чтобы Миронова осмотреть. Помню, как мы ехали, как они к нему входили и как минут через 20 вышли — все эти светила. Такого цвета, как эти шторы, белые: «У него в голове разорвалась бомба».

 

 

— Ну и стали они решать, оперировать или нет, поскольку, даже если и решиться, это будет практически «Пролетая над гнездом кукушки»... А-а-а (машет рукой)...

 

 

 

 

В «12 стульях» Александр Анатольевич сыграл одноглазого гроссмейстера, хотя мечтал о роли Остапа Бендера. 1976 год

— От людей театра мне приходилось слышать, что еще один ваш друг, Григорий Горин, великим был — это преувеличение или нет?

 

— Кстати, 12 марта ему 74 года исполнилось бы...

 

 

— Да, было бы только 74 года! Опять же Гриша, Гриня, Гринечка, а сейчас — легенда: он нашим всероссийским ребе был. Теперь на эту должность кто претендует? Жванецкий? Не выйдет, потому что Миша очень амбициозный, а Гриша таковым не был. Настоящий ребе быть амбициозным не может — это исключено: ему не важен успех, ему важна истина. Не то чтобы к Горину мы приходили и он проповеди нам читал, а просто что бы Гриня ни делал, что бы ни говорил, это всегда было правдой, всегда попадало в десятку, и талантище он, конечно. Когда они с Аркашей Аркановым расставались, в смысле, когда каждый индивидуальностью стал, там что было? Ильф и Петров были друг к другу привязаны, братьев Гонкур я не видел, но думаю, что тоже, а здесь просто степень личностного у одного и у другого необходимость тандема переросла, и друг от друга они вырвались.

 

— Вы ярчайших представителей совершенно разных эпох застали — кого же из них можете гениальными

С Зиновием Гердтом на одном из первых фестивалей «Золотой Дюк» в Одессе

актерами назвать, режиссерами? Сегодня вот многие единодушны: гении — это Смоктуновский, Евстигнеев, а кого считаете таковыми вы — из тех, кого видели лично?

 

— (Пауза). Трудно, понимаешь? Гениев образуют молва, специалисты, вранье...

 

 

— Думаю, что Иннокентий Михалыч гениальным артистом был, и Гриценко тоже, причем если Смоктуновский становился гением постепенно...

 

 

— ...сначала маску, потом способ существования — как житейский, так и сценический — придумал, и все это до действительно высочайшего уровня дошло, то Николай Олимпыч был, грубо говоря, серым, ничего специально не делал, но просто от Бога был — стопроцентно!

 

 

— ...глубоко пьющим был, но когда перевоплощался, происходило невероятное! Раз уж мы в Украине, кое-что вспомнить могу, если минут пять у тебя еще есть...

 

 

— (Смеется). Будучи студентами, мы с Театром Вахтангова на гастроли ездили — в массовке играли, и вот в Киев прибыли: лето, июнь-июль (тогда же гастроли по полтора месяца длились), и в Театре Леси Украинки выступали...

 

 

— Да, и вот все великие по пляжам и обкомовским дачам разобраны, а Коля в эту жару французскую пьесу «Шестой этаж» репетировал. Как сейчас помню, незамысловатая площадка в каком-то французском доме, слева семья из двух человек, справа семья, и на площадке все время действие происходит, а я тогда любитель театра еще был...

 

 

— ...а теперь, конечно же, все ушло! Я, короче, в этом темном зале сидел и смотрел, как он работает. Макс Греков, Нехлопоченко, Парфаньяк и Осенев — четыре человека еще — репетировали, и хотя весь театр на пляже валялся: у них самостоятельная работа была — им Симонов, как нам Плучек, возможность попробовать дал. Какие-то два стула стояли, посередине Гриценко расположился, а я в зале слушал, как Осенев говорил: «Коля-Коля-Коля! Вот ты выходишь, говоришь... Как ее зовут?». — «Жанна». — «Значит, ты говоришь: «Жанна!», а она тебе: «Жонваль!». А теперь, Максик! — ты выходишь и говоришь: «Анжела!». Ты — француз...», и так эта бодяга три раза прокручивалась, после чего Гриценко выбежал и, б... четырех французов — двух баб и двоих мужиков — сыграл. Это сколько лет назад было? — в 55-м году, и, как сейчас, помню, я чуть не разревелся: никогда ведь он дальше Малаховки не выезжал, никакого Парижа в глаза не видел...

 

 

Главный герой фильма «Миллион в брачной корзине» Леонидо Папагатто (Александр Ширвиндт) и его родственники, которых сыграли Галина Соколова, Ольга Кабо и Софико Чиаурели, 1985 год

— Михаил Козаков, о котором вы вспоминали, рассказывал мне, как его Комитет госбез­опасности вербовал, и справился с этой задачей удачно. Михал Михалыч признался, что под эгидой КГБ делал, какие спецзадания выполнял и как он теперь кается. Вас — такого вид­ного, яркого, творческого — за­вербовать пытались?

 

— А как же, но каяться Мише не надо бы, конечно. Он незадолго до смерти большой сериал по этому поводу снял — со знанием дела...

 

 

— «Очарование зла» называется, у вас разве не шел?

 

 

— А у нас по «Культуре» показывали. Чего каяться? Будучи молодым красивым артистом, я в «Ленкоме» играл, и в меня жена второго секретаря американского посольства влюбилась. После каждого спектакля — вот такой, как этот стол, букет роз! — раз, второй, третий... Потом, значит, поняли, кто это, милые люди пришли, сказали...

 

 

— Схема та же, что и у Миш­ки, была, и я совершенно не знал, куда деваться, а она вполне милая интеллигентная дама — восторженная, бездельница, естественно...

 

 

— Ну, где второй секретарь и где я — сравни! (Смеется). В общем, спасло одно — то, что у меня совершенно ослепла мать. Я говорил им, что и такой, и сякой, и беспартийный — ничего не помогало, все равно: «Работай!», и когда вы­яснилось, что не могу, потому что времени нет абсолютно, а заниматься этим нужно было плотно...

 

 

— Ну, на приемы ходить вплоть до... Мать, в общем, меня спасла — я сказал: «Физически не могу, после спектакля лечу домой!». Тут же проверили — действительно слепая, и я выкрутился. Я, может, и рад был бы сейчас сказать, что сотрудничал с КГБ и с женой второго секретаря американского посольства жил, но, увы, нет.

 

 

— Ну а как же — чемоданы с едой возили... Я никогда не забуду, как в Италию со спектаклем «Клоп» мы поехали...

 

 

— ...да, и полные чемоданы набрали консервов, колбас... Что к чему, иностранцы не понимали, но через переводчика им объясняли: мол, у человека диета, он только это ест, и так далее, — а у баяниста в его страшном черном сундуке баян был, а рядом с инструментом во всех щелях шпроты он понатыкал — в таких, знаешь, тоненьких баночках, как мины. Все промежности баяна этими «минами» были завалены, и когда в Милане таможенный досмотр он проходил, включилась сирена, люди с автоматами выбежали, всю нашу банду окружили и с миноискателями стали шпроты исследовать: «Что это?!». Тому мудаку в результате перочинный нож пришлось вынуть, на глазах у всего Милана эту фигню открыть и всю банку сожрать, после чего итальянцы поняли, что...

 

 

— ...с дикарями, как минимум, и смотреть перестали: мол, давай, вперед, скорее из аэропорта! (Смеется).

 

 

— Это не в супермаркете было, а в аэропорту — как же это, Господи, называется? Когда в Америку раньше летели, промежуточно...

 

 

— ...да, ночью! Представляешь, летим мы в Канаду (не как артисты, а дух советских хоккеистов поддерживать — Тарасов нас брал), и вот Шеннон, ночь, пустой огромный аэропорт, я между витрин в дьюти-фри решил пройти и стеклянный глобус увидел, в котором леска лежала, и дырка в нем открыта была! Леска толстая, как сейчас помню, 0,8 — мечта рыболова, и никого! Я ходил-ходил, искал-искал: ну никого — и когда уже объявили посадку, эту катушку схватил, в карман сунул, мокрый от ужаса стал и пошел. До сих пор у меня эта леска есть — супруга на ней на даче белье развешивает. Удить на нее нечего: рассчитана на китов, но не взять невозможно было — ты понимаешь?