Жена легендарного поэта-шестидесятника Роберта Рождественского Алла КИРЕЕВА: «Мама Жени Евтушенко всегда ему говорила: «Вот если бы ты на Алле женился, давно бы лауреатом Ленинской премии стал. Она меня очень любила, а Женя — нет: ему бы цветочек сорвать…»

Блестящий поэт Роберт Рождественский и литературный критик Алла Киреева прожили вместе почти 41 год. Незадолго до смерти Роберт Иванович, который тяжело болел и уже практически не передвигался, отправил жене послание: «Милая, родная Аленушка! Впервые за 40 лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж — значит, настало такое время. Я долго думал, чего бы тебе к этому (до сих пор не верю!) общему юбилею подарить, а потом стоящий на полке трехтомник увидел и даже от радости и благодарности к тебе засмеялся. Целое утро делал закладки к стихам, которые (аж с 51-го года!), так или иначе, имеют к тебе отношение... Ты — соавтор практически всего, что я написал».

О том, как страдает и немеет поэт в отсутствие Музы, наслышаны мы немало, а каково ей — не громогласной, ироничной и преданной, — когда она остается одна? Прошло 20 лет с того дня, когда Алла Киреева овдовела — за эти годы она, автор трех книжек, авторитетный критик, чьи оценки всегда были бескомпромис­сны, а вкус безукоризнен, не написала ни строчки, а когда чувства и мысли переполняли, выплескивала их в живописи, которой увлеклась неожиданно для себя и окружающих, — даже в 70 лет «молодым художником» стала.

Сегодня писательский поселок Переделкино, где похоронен ее муж, Алла Борисовна покидает редко — там ведь в любой момент можно прийти к нему на могилу, положить цветы к каменной глыбе с высеченными его именем и фамилией. Роберт Рождественский и сам был в советской литературе такой мощной глыбой — поэт-шестидесятник, ярчайший представитель «эстрадного поколения» (того, при котором публика на концертах попсу освистывала, требуя стихов). Кстати, теперь уже только его жена помнит, как родилась идея знаменитых поэтических вечеров, навсегда определивших облик «оттепельного» времени: это случилось у них в шестиметровой полуподвальной комнате на улице Воровского, где собрались Твардовский, Смеляков и Светлов...

Роб, как его называли домашние, для роли трибуна, казалось, был создан — баскетбольного роста, с негритянскими вывернутыми губами, которые придают особую полетность звуку, с гривой волос... Когда он читал перед притихшими «Лужниками» или в Политехническом музее стихи, заикание его уходило напрочь, а самым первым критиком всегда была Алла. Не знаю, нашептывала ли она ему темы, подсказывала ли решения, но, говорят, — и я этому верю! — в любой толпе поэт искал глазами ее, свою Музу.

Жизнь, которая вознесла Рождественского на самый верх (секретарь Союза писателей СССР, лауреат Государственной премии), старательно рифмовала строчки из его биографии. В День Победы 13-летний воспитанник военно-музыкального училища Робка буквально взлетел над Красной площадью — их полковой оркестр, игравший там марши, качали вместе с медными трубами, и точно так же его вместе с другими виновниками поэтического бума — Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной и Окуджавой — готовы были носить на руках в 60-х. Сборники стихов — а их у Рождественского около 70-ти — выходили тогда 100-тысячными тиражами и разлетались мгновенно: тем больнее был разворот в общественном сознании, спад интереса к поэзии.

Скончался он в 62 года, нынешнего интеллектуального оскудения не увидев, но под конец жизни с горькой иронией написал о себе: «С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд «и др...». Впрочем, в самоедство впадать Роберту Ивановичу не стоило, потому что даже нынешняя молодежь, для которой его стихи — что-то из доисторического советского прошлого, может легко продолжить строки песен, в которых «то, что было не со мной, помнят» и «не думают о секундах свысока», «сладку ягоду рвут вместе» и уговаривают: «Позвони мне, позвони»... У Рождественского, как посчитал кто-то дотошный, всего 600 песен, и большинство из них поют до сих пор, а это, согласитесь, похоже уже на билет в бессмертие.

Ну а еще он добился реабилитации Осипа Мандельштама, пробил открытие Дома-музея Марины Цветаевой в Москве и издание первой в СССР книги стихов Владимира Высоцкого «Нерв» — другому и этого вполне хватило бы, чтобы в истории русской словесности навеки остаться, а его Аленушка была во всех начинаниях главным советчиком поэта и опорой...

Когда в 1990-м врачи поставили Роберту Ивановичу страшный диагноз, он старался не раскисать — не хотел расстраивать ее и дочерей. Бодрился, даже в шутку писал: «В мозгу у меня находится опухоль размером с куриное яйцо (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!.)», а Алла Борисовна ради него полгода бюрократические барьеры пробивала, до самого Горбачева дошла, но получила-таки у властей разрешение на обмен валюты и визу, чтобы прооперировать мужа в Париже. Эта самоотверженная женщина совершила невозможное — продлила поэту жизнь на четыре года: до последнего дня он писал стихи, в которых прощался со всем, что так любил, а самые проникновенные строки посвятил еще раньше ей:

Пусть с тобой все время будет
свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Что бы ни случилось,
ты, пожалуйста, живи.
Счастливо живи всегда.

В Институте Склифософского, куда Рождественского привезли 19 августа 1994 года, сердце поэта останавливалось семь раз. В восьмой врачам завести его не удалось, но мне кажется, если бы Муза была в тот момент рядом, любимого на краю небытия она удержала бы...

«БЫЛО ВСЯКОЕ — И ТРУДНОСТИ, И ОБИДЫ, И ГУЛЯНКИ КАКИЕ-ТО, ИНОГДА ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ, НО ВСЕ ЭТО ПО СРАВНЕНИЮ С ТОЙ ЛЮБОВЬЮ, КОТОРАЯ В НАШЕМ ДОМЕ ЖИЛА, ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИМЕЛО»

— Алла Борисовна, я счастлив сегодня быть в вашем легендарном переделкинском доме гостем, рад возможности пообщаться c... Вот замялся сейчас и думаю:

С матерью. Вера Павловна Федорова до войны работала директором сельской школы и училась в мединституте, с отцом Роберта Станиславом Никодимовичем Петкевичем развелась, когда сыну было пять лет. Ушла на фронт, в 1945-м вышла замуж за однополчанина Ивана Рождественского

с женой или вдовой?

— С женой...

— ...с женой выдающегося советского поэта Роберта Ивановича Рождественского. Мне, я считаю, повезло вдвойне, потому что рядом со мной выдающийся поэт, прозаик и публицист Виталий Алексеевич Коротич, и вообще, обстановка, по-моему, к хорошей задушевной беседе располагает. Сегодня, с высоты прожитых лет, как вы считаете: каким он, Роберт Иванович, был?

— Виталий не даст соврать: он был замечательным! Добрым, честным, красивым — очень настоящим, но я это поняла потом. Людям, которые моего мужа знали, по-прежнему его не хватает, и даже те, кто Роберта не любил, его уважали.

— Сколько лет вместе вы прожили?

— 41.

— Они, как один день, пролетели?

— Ну, было всякое — и трудности, и обиды, и гулянки какие-то, иногда экстремальные, но все это по сравнению с той любовью, которая в нашем доме жила, никакого значения не имело.

Не знаю, говорит ли вам о чем-то имя Володи Соколова? Это очень хороший недооцененный поэт — он учителем и Роберта, и Жени Евтушенко был, — так вот, однажды мы куда-то уехали, а по возвращении узнали, что Володина жена болгарка Хенриэтта (друзья ее звали Бубой), выбросилась по этому делу (прикладывает руку к горлу) с восьмого этажа — и насмерть разбилась. (Хенриэтта покончила с собой из-за Ярослава Смелякова — тот, отправив Соколова в командировку в Братск, пришел в его квартиру и ее соблазнил. Буба влюбилась без памяти, а когда этот роман всей литературной Москве стал известен, призналась ни о чем не подозревавшему мужу в измене и явилась к Смелякову домой, но тот оскорбил ее и выгнал прямо с порога. — Д. Г.).

Я после этого сказала: «Роберт, в писательском доме мы не будем жить никогда». В то время в коммуналке в подвале мы обитали и о новоселье мечтали — очень хотелось уже свою квартиру иметь, а тут как раз ордера раздавали — вот мы и попросили отдельно нас поселить. Более того, писательских, как нынче говорят, тусовок всегда избегали, поэтому, когда какую-то историю слышу и рассказчик перечислять начинает: мол, там Евтушенко был, Вознесенский, Ахмадулина, — сразу думаю: «Та-а-ак, а Роба там не был? Нет!». Он домой шел — меня это грело тогда и очень радует сейчас.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я, Алла, не скажу, 87-й или 88-й год это был — в общем, на обложке «Огонька» мы фотографию поставили: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Роберт, Женя Евтушенко, Булат...

— Я ее помню, конечно, но Беллы там не было.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Была...

— Могу тебе журнал принести.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Ладно, договорились... Собрать этих ребят, чтобы снять, оказалось практически невозможно — я несколько раз фотокоров посылал безуспешно, то есть была группа, искусственно критиками сколоченная, что впечатление всеобщего братства создавало, а на самом деле ничего даже похожего не было, и вот, в продолжение того, что ты говорила, их Роберт собрал — если бы не он, сфотографировать всю мишпуху для обложки не удалось бы. При всем при том, понимаешь, за каждым из нас его реноме остается, так вот, у Роберта безупречная репутация была — его знали как человека, который не продаст, не предаст и ничего плохого не совершит. В Союзе писателей это редкос­тью являлось, и Роберту должное надо отдать: все, за что ни брался, он делал, совершенно не кичась...

— Наверное, это все правда... Я вот недавно безумно обрадовалась, когда Роберт упомянут не был, — обычно это как-то неприятно. По телеканалу «Дождь» вдруг престарелого Филиппа Денисовича Бобкова показали — это кагэбэшник, который одиозную «Память» создал...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — ...начальник Пятого, так называемого идиологического, управления КГБ СССР...

— Да, причем диссидентов он не ловил, а за ними приглядывал, выдворить помогал, и когда Бобков о своей дружбе с Женей и с Андреем рассказал, я подумала: как хорошо, что Роба приятельские отношения с ним завязать не успел.

«МУЖЬЯ БЕЛЛУ АХМАДУЛИНУ РАЗВРАЩАЛИ — НИКТО ЕЙ, ПРОСТИТЕ, ПО ПОПЕ НЕ ДАЛ…»

— Как с Робертом Ивановичем вы познакомились, помните?

— Мы вместе в Литинституте учились, но вот момента знакомства не помню и даже не в состоянии приблизительно сказать, когда это случилось.

— Вашей однокашницей и Лина Костенко была — талант в ней уже тогда проявился?

— Несомненно.

— Она на русском стихи в ту пору писала?

— Сейчас уже и не вспомню — по-моему, на двух языках, но ручаться не буду. Единственное, что твердо помню: Лина диктанты на русском прекрасно писала, за что ей почет был и уважение. Всего несколько человек у нас грамотностью отличались, в том числе и она, а стихи у нее необыкновенно хороши были.

— Что же вы сами писали: стихи, прозу?

— Ой, нет — критику (смеется).

— Кого критиковали?

— А кого попало. Кто мимо шел...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Алла Борисовна, между прочим, Валеру Леонтьева практически открыла — первую статью в «Юности» о нем написала...

— Откуда ты знаешь?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Да донесли. Филипп Денисович сказал... (Смеется).

— Это правда, что в студенческие годы за вами Евгений Александрович Евтушенко ухаживал?

— Абсолютная, но он эту правду очень не любит. Зачем нам его расстраивать? — тем более что общаться со мной Женя вообще перестал.

— У него серьезные намерения тогда были?

— Нет, упаси Бог! Нет.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Серьезных намерений у него никогда ни по какому поводу не было (смеется).

— Я бы с ним... (Пауза). Его мама Зинаида Ермолаевна очень этого хотела, она всегда ему говорила: «Вот если бы ты на Алле женился, давно бы лауреатом Ленинской премии стал». Она меня очень любила, а Женя — нет: ему бы цветочек сорвать, но...

— …не получилось?

— Не вышло.

— За что Роберта Ивановича вы полюбили?

— Ну как «за что»? За то, что он Роберт.

— Это какое-то мгновенное озарение было или вы долго к нему присматривались?

— Наверное, мгновенное... Ну, были там всякие ухажеры, но я поняла, что мне именно с ним интересно и приятно.

— Надежный он был?

— Очень. Надежный, искренний, без подлянок.

— Институтские поэты наверняка стихи друг другу читали — кто тогда самый яркий на курсе у вас был?

— Я на поэтические семинары к Михаилу Аркадьевичу Светлову ходила, стиховедение у нас Александр Александрович Коваленков вел — тоже очень интересный поэт, а среди студентов никого яркого не было, все немножко в такую серую массу сливались. Разве что Евгений Александрович расцветками галстуков выделялся — у него действительно были потрясающей красоты галстуки, которые кончались между ног и в сторону пола уходили, причем пола и в том, и в другом смысле.

Ну, не знаю... Очень Белла как-то волновала, возбуждала, но тоже вот, подводя итоги... Не как Сомерсет Моэм, написавший под таким названием книгу, а сама по себе — я понять попыталась, что она мне сказала, и пришла к выводу, что Ахмадулина самая красивая поэтесса (ну, насчет Сапфо судить не берусь) всех времен и народов, но за этой эффектной внешностью большого поэта я не увидела.

— Не увидели?

— Нет, и мне это было малоприятно. Виталий, ты со мной не согласен?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Понимаешь, в чем дело… Белла очень манерная, а я этого не перевариваю — да никто из нашего круга этого не любил, и Роберт тоже. Она хороший стилист, интересный, своеобразный, но вот эта ее жеманность, вычурность все затмевала...

— Тоже мастер: форма потрясающая — вот как роскошный орех какой-то, а внутри...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Недавно на глаза книга попалась, которую она мне надписала: «Виталику в ознаменование высоты наших общений и ясности встреч» — это настолько выспренно, вот так все (пытается дотянуться правой рукой до левого уха)… Я вообще манерности не принимаю… Помню, Гриша Бакланов одну поэтессу такую слушал, а потом спрашивает меня: «Тебе не хочется взять лопату для расчистки снега и хлопнуть ее по жопе?». Ты же знаешь, по каким причинам она все больше менялась, другой становилась и потом уплыла, да? Череда странных замужеств — и пошло-поехало, брак с Юрием Нагибиным, который, в общем, ее добил...

— Ну да, все эти люди ее развращали — никто ей, простите, по попе не дал.

Та самая обложка «Огонька» под редакторством Виталия Коротича: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава и Роберт Рождественский. «Их Роберт собрал — если бы не он, сфотографировать всю мишпуху для обложки не удалось бы»

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Вот в дневниках Нагибина...

— ...отвратительный душевный стриптиз...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …я прочел: «Хорошо что разбил ей (Белле. — В. К.) лицо, хорошо, что разбил голову бутылкой Л., по крайней мере, во мне нет раздавленности». Все это, так сказать, как форма отношений прямым текстом...

— Он такой оказался завистливый, Юрий Маркович, но талантливый...

— Очень талантливый...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Ну, Юрий Маркович прекрасным прозаиком был...

— Он долгое время евреем себя считал, потому что эту национальность имел человек, который его усыновил. (К нему болезненную любовь Нагибин испытывал, которая годами тюрем, лагерей, мучительных свиданий и расставаний только усиливалась, и в то же время из-за антисемитизма, с которым столкнулся, страдал, мать в наплевательском интернационализме упрекал. — Д. Г.). После смерти матери документы нашлись, из которых следовало, что настоящий его отец русский, и Юрий Маркович очень об этом сожалел — даже сказал: «Я не так и хорош»...

«Я ВСЮ ДОРОГУ РОБЕРТА РЕВНОВАЛА. НЕ К СЛАВЕ — К ДЕВКАМ, КОТОРЫЕ СО ВСЕХ СТОРОН НА НЕГО ВЕШАЛИСЬ»

— Как вы друг друга с Робертом Ивановичем называли?

— Я его Робой, а он меня — Аленушкой.

— Куда же молодой муж, приехавший в Москву из Карелии, вас после свадьбы привел?

— Мы в шестиметровой комнате в полуподвале во дворе Союза писателей жили.

— Ну, с милым и в шалаше рай, и в подвале — на вашей любви прелести советского быта не отражались?

— Нет, нам это совершенно не мешало. У нас только диван и письменный стол, загроможденные книгами, стояли — повернуться совершенно негде было, но мы чувствовали себя счастливыми.

— Многие мужчины с тещами не ладят, а у Роберта Ивановича с вашей мамой большая взаимная любовь была — на чем она основывалась?

— Мама необычайно легкий характер имела, излучала счастье и самым простым вещам радоваться умела: тому, что солнце светит, что дождик прошел. Ее обожали все, кто в нашем доме бывал.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Лидия Яков­левна — потрясающий человек, собственно, она хозяйкой в доме у Роберта и Аллы была. Кто бы ни приходил, всегда кастрюлю, из которой гостя накормить, находила, всю эту компанию, как магнитом, держала...

— Даже не в том дело... Она Робку просто как сына приняла (когда мы ссорились, всегда его сторону принимала). Его мама другого характера была — строгая, суровая. Она медик, войну прошла — кстати, очень не любила евреев...

— И правильно! — а за что их любить?

— (Смеется). Ну, действительно. На отношениях наших это как-то сказывалось, но постепенно лавировать я научилась.

— В фильме «Москва слезам не верит» — помните, когда гости Кати и Людмилы за столом сидят? — один из них говорит: «Дальше всех, я думаю, Роберт пойдет, Рождественский. Не слышали? Есть в нем какая-то сила, дух бунтарский...». Конец 50-х — начало 60-х: удивительное время, когда поэзия пробила вдруг стены, выплеснулась на стадионы — многотысячные трибуны, затаив дыхание, слушали стихи и декламировали их потом наизусть. Поэтов той яркой плеяды — Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулину, Окуджаву — знали все, они героями были, на них огромная слава свалилась: как вы это переживали?

— Всю дорогу Роберта ревновала.

— К славе?

— Нет — к девкам, которые со всех сторон на него вешались и во все стороны тянули. Мне все казалось: сейчас какая-то худенькая — а я всегда полная была! — из-за угла выйдет и уведет.

— А она все где-то задерживалась...

— Ну почему? — может, и выходила, но он проходил мимо: значит, тоже считал, что не его это... Вот у Роберта стихи есть: «Мне кажется: я взял чужой билет...». Он не мог к этой славе привыкнуть, по улице ходил — просто сказать стыдно! — вот так (прикрывает лицо рукой), чтобы не узнавали, стеснялся. Ну такой скромный был — даже до отвращения.

— Звездной болезни, я так понимаю, и близко там не было?

— Никогда! Когда должны были корреспонденты прийти, он, как школьник перед экзаменом, волновался, дочек подгонял: «Девочки, давайте скорее — через четыре минуты придут». Девчонки, конечно, над ним издевались...

— Вы точнее, мне кажется, нежели кто-либо другой, можете золотую пятерку поэтов-шестидесятников охарактеризовать, и я с Евгения Александровича Евтушенко начать предлагаю — что вы о нем думаете?

— Думаю, что человек он великий, убеждена в этом, потому что таким КПД, как у него, мало кто обладает, и хотя много мусора он писал, но и прекрасных стихов не меньше. Может, с точки зрения формы и мастерства это не высший пилотаж, но по замыслу, по этому вот наполнению (на голову показывает) тот же «Бабий Яр» и «Танки идут по Праге» — это смело, для всех времен актуально, и за свою позицию, я считаю, имеет он право на памятник (если мусор отсеять, который, когда так много работаешь, неизбежен). Еще о его великом начинании по линии антологии я бы сказала — это вообще неподъемный труд, титанический...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я много американскую, английскую поэзию переводил, так вот, если у нас антология в ЦК, в Академии наук утверждалась, то на Западе они сплошь и рядом авторские: антология американской поэзии Томасом Элиотом составленная, или Робертом Фростом, или еще кем-то, и вот я Жене, уже будучи главным редактором «Огонька», предложил: «Слушай, составь антологию русской и советской поэзии». — «Та ну! — отмахнулся он. — Мне некогда». Тогда я к нему Феликса Медведева, нашего сотрудника, послал — он ездил, Жене тексты возил. Начали с футуристов, символистов, и пошло, пошло, а потом, во время первого же творческого вечера, Евтушенко рассказывал, как КГБ нас преследовал: мол, Виталий и я прятались, потому что вот-вот... На самом-то деле, когда мы Мережковского и Гиппиус напечатали, никаких гонений, цензур — ничего не было, но ему все это, как большую игру, хотелось обставить — постепенно в нее он втянулся и потрясающую антологию составил. Если бы ничего, кроме этого, он не сделал, как говорится, уже был бы подвиг...

— Безусловно, и я уважаю его безмерно.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я, во всяком случае, ни одной литературы бывшего Советского Союза не знаю, где кто-нибудь на такое решился бы...

— Слов нет, Женя молодец — думаю, кроме стихов, это одна из главных его заслуг...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Антология уже главным смыслом его стала, то есть, начав, как всегда, с кокетства и отлынивания: ах, нет-нет! — он вдруг себя в этом нашел: азартный человек!

«ПОКА ЖЕНЯ С АНДРЕЕМ СПОРИЛИ, КТО ИЗ НИХ ПЕРВЫЙ, А КТО ВТОРОЙ, ВЫСОЦКИЙ ИХ ОПЕРЕДИЛ»

— Несколько лет назад Андрей Вознесенский скончался, который лобового участия в политике избегал, но в историю публичной полемикой с Хрущевым вошел, а что вы о нем думаете?

— Он очень милый, воспитанный был и большой мастер — стихи у него всегда с иголочки, до невозможности отшлифованы... У Андрея таких наспех сделанных вещей, как у Жени, нет, у него все это более чисто и точно, он холодноват, но это, опять же, зеркало натуры.

— Булата Окуджаву зачастую тоже к этой плеяде относят —  натяжки тут нет?

— Он не из них, и хотя тоже любимый, но абсолютно отдельный.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Он от всех отдельный...

— Холодный человек, но теплый поэт.

— Холодный?

— По-моему, да, хотя...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Андрей в смысле поэзии очень холодный был...

Алла и Роберт, 60-е годы. «Были всякие ухажеры, но я поняла, что мне именно с ним интересно и приятно»

— Про Булата толстая книга скоро выходит, и я туда большую статью о нем написала, где рассказываю, как после смерти Роберта он мне позванивал: иногда без дела, иногда по делу. Спрашивал, не нужно ли чего, но Окуджава очень закрытый был — мне казалось, что холодноватый и немножко обиженный.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Он старше ре­бят — фронтовик, однако и в своем фронтовом поколении коллег не так сильно всеми подряд любим был, и в поколении, условно говоря, шестидесятников тоже вроде по духу своим был, но немножечко выбивался. Он аудиторию любил: мы с ним и ездили много, и выступали, и все равно был одинок — и с женщинами, и вообще с окружающими...

— Мы тоже много с ним ездили, даже в Австралии были, причем в одном номере жили.

— Как?

— Вот так: нам один номер с Булатом дали — две комнаты, общая ванна...

— Вы хоть Роберту Ивановичу об этом не рассказывали?

— Он при этом присутствовал.

— А, тогда дело другое...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Булат сексуальным агрессором совершенно не был...

— Это правда, тем более история с Ольгой, его второй женой, на моих глазах зарождалась...

— Когда перестройка началась и стало уже кое-что можно, первый сборник Владимира Высоцкого под названием «Нерв» вышел, и «пробил» издание этой книги именно Роберт Рождественский...

— Кстати, название я придумала — Робка сомнениями мучился, варианты перебирал...

— Он же и редактором этого сборника был?

— Нет, Роберт его составлял. Жаловался: «Не могу ничего делать — без музыки не идет! Хожу и пою». Я ему: «Ходи и пой», но когда он стихи отобрал, дело застопорилось: «Название не могу придумать». Я книжку взяла, и сразу в глаза слово бросилось: «Давай — «Нерв». Он кивнул: «Годится».

— Высоцкий, на ваш взгляд, большим был поэтом?

— Сложный вопрос... Недавно, по-моему, Владимир Меньшов меня про­цитировал — я когда-то сказала: «Пока Женя с Андреем спорили, кто из них первый, а кто второй, Высоцкий их опередил». Он этому народу сегодня нужен, а мне, например, Галич ближе. (К Коротичу). А вот тебе?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Понимаешь, Высоцкий все-таки актер, и иногда наигранность, экзальтированность его пения ему помогала...

— …а когда стихи ты читаешь...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Если же стихи его с чисто поэтической точки зрения разбирать — это всегда ниже уровнем, чем то, что получается, когда он их поет...

— Согласна...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Видишь ли, если Булат все-таки поэтом был, то Володя... Помнишь, в Париж все вместе мы ездили? Окуджава на гитаре играть не умел — два аккорда он знал! — и делать это совершенно не собирался, а Высоцкий по углам зала нас расставлял и слушать заставлял: «А здесь? А здесь? Где мне встать?» — акустику проверял. Он к этому как профессиональный актер относился — при том, что оба пели, это совершенно разные люди были. Булат еще и прозу писал, серьезным писателем был, а Володя — нет, он был вне литературы, в обществе профессиональных литераторов всегда стеснялся и немножко ежился.

— Ну, они плохо к нему относились.

— Почему?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Это естественно...

— Они ни поэтом его не считали, ни композитором — вообще никем.

— Ревность к успеху была?

— Наверное, потому что из каждой форточки его пели.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я думаю, и зависть, и ревность — все вместе...

— Ну, зависть и ревность — это две стороны одной медали.

— «Пока Женя с Андреем спорили, кто из них первый…», а кто из этого поколения поэтов, на ваш взгляд, первым был?

— Однозначно ответить нельзя — для кого-то Булат, для кого-то Высоцкий, для кого-то, может, даже Роберт...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — ...а для кого-то Эдуард Асадов... Это конно-спортивная терминология: лучший рысак области, лучший иноходец района — в поэзии она неуместна...

— Да, это уже спорт получается — я вот у Быкова огромную статью про Асадова прочитала и вспомнила... Когда в 2003 году премию имени Роберта учредили, мне первый и последний раз позвонили: «Хотим дать Асадову». — «Вы знаете, — я возразила, — Роберт его как поэта так не любил — нельзя ли кому-нибудь другому?».

Потом так стыдно мне стало — дума­ла: Боже, слепой поэт, какую же гнусность я сделала... До сих пор не решила, права была или нет.

«СВЕТЛОВ «СКЕЛЕТУШКА» МЕНЯ НАЗЫВАЛ… У НЕГО БЫЛ РАК ПОЗВОНОЧНИКА, И ОН СКАЗАЛ: «ВИДИШЬ, У МЕНЯ УЖЕ НЕ СТАН, А ПОЛУСТАНОК»

— Какие же отношения между первыми поэтами были, они: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава, Высоцкий — общаться друг с другом любили, встречались охотно или наоборот?

— Ахмадулина выпала сразу — ее Борис (Мес­се­рер, четвертый и последний муж поэтессы. — Д. Г.) почему-то Роберта и меня невзлюбил. Женька обожал иногда в нашей жизни возникнуть, к себе звал, к нам приходил, младшую дочь нашу любил (думаю, до сих пор любит — ну так, не по-мужски)... Андрей у нас дома бывал, только когда поэтические вечера проходили, а где его дача, я до сих пор даже не знаю. Ну, в ЦДЛ (Центральном доме литераторов. — Д. Г.) встречались, но отношений не было: это я такую линию проводила — так лучше.

— Когда вопрос встал о том, кто главным редактором журнала «Огонек» станет (перестройка уже ход набирала), эту должность, я знаю, Роберту Ивановичу предложили. Почему он отказался? Почему вместо себя именно Виталия Коротича Политбюро посоветовал?

— Виталия Алексеевича, нашего лучшего друга, Роберт хорошо знал и любил — не сомневался, что тот все как надо сделает, а отказался, потому что здоровье уже подводило.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Роберт был очень добрым, хорошим, искренним человеком, но не редактором. Понимаете, редактура — это работа жесткая, она какого-то умения лавировать требует, коллектив «строить», «нет» говорить, поэтому я был по-своему очень ему признателен и в то же время растерян: спасибо, дескать, — ну и удружил!

Дмитрий ГОРДОН: — Каким, интересно, в те легендарные уже 60-70-е годы литературный процесс был? Писатели друг к другу тянулись, собратьям по перу собственные стихи читали, вместе куда-нибудь отдыхать ездили? Писательские островки своеобразные были?

— Начнем с того, что у нас Дома творчества были: и в Переделкино, и в Дубулты, и в Ялте, и там куча писателей жила: они по интересам общались. Некоторые, правда, гордо задрав голову, мимо проходили.

Виталий Коротич, Дмитрий Гордон и Алла Киреева в знаменитом переделкинском доме. «Людям, которые моего мужа знали, по-прежнему его не хватает, и даже те, кто Роберта не любил, его уважали»

— Например, кто?

— Ну, всех не упомнишь, а некоторые, напротив, за пуговицу хватали и читать стихи начинали.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Об одной из писательских философий у Венедикта Ерофеева замечательная есть фраза: «Мне с этим человеком не о чем пить»...

— Прекрасно сказано!

— Пили, кстати, поэты крепко?

— По-всякому — люди-то разные...

— Пьяниц среди них тем не менее было много?

— Хоть отбавляй. Жили мы, как я уже говорила, в подвале — это возле ЦДЛ, в соседнем дворе, было, — и когда людям денег не хватало или они недопивали, шли к нам в подвал, в дверь в любое время дня и ночи звонили, а в коммуналке этой, между прочим, 10 семей обитало. Однажды Витя Гончаров забрел — ты, Виталий, наверное, его не знал — это такой русский поэт, художник, скульптор: мама ему открыла, а он прямо в дверной проем плашмя так и рухнул (смеется). Был вот Ярослав Смеляков...

— ...прекрасный поэт...

— ...да, но закладывал Ярослав Васильевич — не остановить, был Наровчатов, тоже поэт ничего себе...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …был Твардовский запойный ...

— Ну, в ЦДЛ он не пил, а еще Миша Луконин был. Я однажды из нашего полуподвала вышла, вижу — в машине, в «Победе», за рулем маленькая такая обезьянка сидит. Заглянула — это Миша заснул: очаровательный был человек и очень одаренный, но...

— Светлова вы тоже застали?

— А как же — он «скелетушка» меня звал.

— Остроумный был человек?

— Потрясающий! Мы с Робкой к нему в больницу пришли — по-моему, это 63-й или 64-й был год... У него рак, если не ошибаюсь, позвоночника, был, и он улыбнулся: «Видишь, у меня уже не стан, а полустанок». Я ему «мерзавчика» принесла  — он так обрадовался... Понимала: Мише уже не поможешь...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — У писателей все, как у людей, было: одни, выпивши, необычайно интересными становились, другие, напротив, просто тупели. Тот же Смеляков, я хорошо помню, отделом поэзии в журнале «Дружба народов» заведовал...

— ...там я у него и работала долгое время...

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Однажды зашел я к нему, Ярослав Васильевич начал мне говорить, какой я замечательный, гениальный, как он подборку моих стихов готовит. Потом в ЦДЛ я обедать отправился, а когда примерно через час снова к Смелякову подошел, он уже пьяный был вдрабадан и на меня с ходу набросился: «Сволочь! Наверное, всю русскую поэзию ненавидишь? Наверное, и меня ненавидишь тоже?» — то есть это уже был совершенно другой человек, так что очень по-разному водка на всех действует...

— Ярослав таким матерщинником был... Как-то пришел в редакцию Саша Межиров: сидит такой скромный, милый, воспитанный — ну, чудесный, и тут Ярослав входит, берет у меня гранки и... Могу я крепкие слова употребить?

— Вы — да...

— Берет, значит, гранки и говорит: «В жопу!». Саша Межиров оторопел: «Ярослав Васильевич… при такой женщине… как вы можете?». — «А ты пошел...» — дальше я уже продолжать не буду (смеется) — и Смелякову было просто физически плохо.

— Он же сидел, да?

— И не один раз, кстати. Когда из отсидок вернулся, — а жена его вышла тем временем замуж за жокея и правильно сделала! — трем дамам судьбу с ним связать предложил. Согласилась только Таня Стрешнева, переводчица, — ты, Виталий, знаешь ее, наверное?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Конечно...

— Ой, это был цирк — в общем, очень много поэты и писатели тогда пили.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter