Киевлянка Ирина ХОРОШУНОВА в дневнике 1943 года: «Мы дожили до того, что увидели: господа Европы, высшая раса, победители утратили свое «величие». Соскочила «важность» — остались перепуганные люди, которые теперь не понимают, зачем они сюда явились»

«Вообще же жизнь идет нормально. Опера начала играть. Ставят «Тангейзера»

6 сентября 1943 года, понедельник.

Вчера с десяти часов вечера и до половины первого ночи была какая-то странная молчаливая тревога. Погас свет, замолчало радио, немного повыла сирена — и больше ничего. Небо было совсем ясное, ночь холодная. И нигде никого на небе не было. В городе машины продолжали ездить. Во многих окнах горел свет все время, так что многие, вероятно, так и не знали про тревогу.

Мы все приготовили, Нюся ждала, что будет, а девочки и я спали. Ничего не было, только не выспались.

К сожалению, с фронта никаких извес­тий. События не движутся. Бомбят Полтаву. Беженцы из нее сидят у нас в библиотеке.

7 сентября 1943 года, вторник.

Вчера в городе заволновались по тому поводу, что по радио объявили о жестоких боях на запад от Конотопа. А это уже совсем близко от нас. Публика, которая хочет бежать от большевиков, уже спланировала свой отъезд отсюда. Сами же немцы ведут себя так, словно никуда отсюда не собираются.

Вообще же жизнь идет нормально. Опера начала играть. Ставят «Тангейзера». Только начало в ней теперь в 4 часа дня, очевидно, из-за боязни тревоги. Наверное, украинцам можно теперь в оперу, раз вообще пошли нынче разные внешние поблажки. Штаб Розенберга занимается даже определением наиболее характерных черт украинцев для установления права их принадлежать к высшим расам новой Европы! Как же нам не радоваться-то!

8 сентября 1943 года, среда.

Вчера много говорили о том, что нашими взят Конотоп и Врожба. Это от Севска и Рыльска советские войска идут вверх за Киев, в обход. А немцы в Киеве все равно спокойны. На что они надеются, понять невозможно. В Италии они отступают.

В связи с назначением нового начальника «СА» для оккупированных областей ждут больших репрессий.

В библиотеке у нас сидят полтавские беженцы, назад не едут. Вообще же ничего понять нельзя. Немцы выбирают землю для огородов на будущий год.

9 сентября 1943 года, четверг.

Вот теперь паника идет усиленными темпами вверх. Бои, говорят, под Бахмачем, а нынче говорят, что Бахмач уже советский. По радио вчера немцы передали, что сдали Сталино. Но с Конотопом будто бы вчера кто-то говорил по телефону, и он в немецких руках. Панику вчера усилили разговоры об эвакуации.

Клинику мединститута предложено срочно освободить. Это врач сказал вчера Надежде Васильевне, что Николая Иосифовича придется забрать раньше времени, и она должна быть к этому готова. Все это в связи с увеличением количества госпиталей, потому что прочие в городе переполнены ранеными. В клинике Кособуцкого медперсоналу предложено приготовить вещи на случай эвакуации. Всем зоммеровским институтам — подать списки желающих эвакуироваться. Каждый вечер, уже воскресенье, понедельник, вторник и среду, с половины девятого выключают свет, и беспрерывно слышны звуки идущих поездов и машин. Куда же они идут, еще не знаю. Кто говорит — от Днепра, кто говорит — к Днепру.

Положение напряженное, что и говорить. И страшное. Но одно желание — скорее бы! Это единственное спасение моих и многих других. А может быть, наоборот? Ведь, уходя, немцы могут убить всех. Живого места нет внутри, так наболело все от ожидания, отчаяния и неизвестности за своих и за других.

12 часов дня.

Да, настроение веселое сегодня! Бенцинг распорядился приготовить на всякий случай ящики для музеев, архива и библиотеки. Поэтому срочно распаковывается литература из Кенигсберга, ее сваливают в одну комнату, а целые ящики забирают.

Болит голова от этой всеобщей паники, и хотя никак не верится, что наши еще долго не придут, очень страшно за заключенных, страшно, что их немцы могут убить. Аресты продолжаются. Арестовывают целые семьи.

10 сентября 1943 года, пятница.

Теперь уже никакого сомнения, что немцы оставляют Киев. Если вчера утром сказали, что эвакуация зоммеровских институтов приостановлена до 20-го, то в действительности три санитарных поезда вывозят в понедельник отсюда три немецких больницы, а военные госпитали в течение 8-20 дней выезжают на Балканы. Там предполагается фронт.

---

---

Вчерашний день будто бы решил все. Наступают наши теперь и не дают немцам остановиться или события в Италии изменили так резко их настроения, только вчера уже было очевидно, что лишь какой-нибудь неожиданный компромисс может помочь немцам.

Вчера наш д-р Бенцинг сидел долго в канцелярии, он ходит по библиотеке, ничего не может делать, и вид у него человека, на которого свалилось огромное несчастье. Он спросил, что я знаю о сестре, и сказал, что положение с моей семьей ужасно. Спросил, уеду ли я с ними, когда они будут уходить. На мой ответ, что я надеюсь на мир, он безнадежно махнул рукой и сказал, что это абсолютно не­возможно, что им конец бесповоротный. Я объяснила ему, почему не могу и не хочу никуда уходить. Он сказал: «Как много приходится выносить вашему наро у. Я желаю всем вам всего самого наилучшего. Желаю, чтобы собралась ваша семья. А мы должны уйти отсюда».

Мы дожили до того, что увидели: господа Европы, высшая раса, победители утратили свое «величие». Соскочила «важность». Остались перепуганные люди, которые теперь не понимают, зачем они сюда явились.

Меня трясет все время, и болит голова. Большое счастье, что мне ничего не нужно решать. Но это только о себе. А другие? И ужасная мысль о том, что, может быть, мне еще долго ждать своих. Стараюсь не допускать мысль о том, что их убили или убьют немцы. Совершенно неудержимо тянет на Андреевский спуск. Когда смогу перетащить туда свои вещи? Работать невозможно совсем. Наверное, днем будут еще новости.

16 сентября 1943 года, четверг.

Я думала, что сегодня уже никого не найду на работе. Но есть все, и даже окна наверху позакрывали, чтобы сквозняка не было. А вчера к концу дня настроение было весьма напряженное, особенно после прихода какого-то из немцев к Бенцингу.

Тем не менее Форостивский и другие головы управ получили приказ препятствовать всякому возникновению паники. Город должен работать бесперебойно и организованно, как еще никогда не работал (так и сказано). А немцы-рейхсдойче тем временем уезжают.

Из разных негласных, но официальных источников мы знаем программу действий на ближайшее будущее: фронт будет отходить к Днепру, пока дойдет до линии Борисполь-Золотоноша, то есть приблизительно за 50 км от Днепра. Отодвигаясь, немцы уничтожат все села, леса и вообще все, что есть на пути. Населению будет предложено уйти. За оставшихся немцы не отвечают. На этом очищенном месте будут бои, и дальше по приказу Гитлера советские войска не должны пропустить. Киев переходит на положение фронтового города, из которого выедут все ненужные для фронта научные и другие гражданские учреждения. Генерал-комиссариат отсюда уезжает, и все переходит в ведение штадткомиссариата. Места, куда эвакуируют все эти гражданские институты, — Белая Церковь, Винница, Умань, и самый крайний пункт — Каменец-Подольский. Туда едет наш Verwaltung.

Если на прошлой неделе говорилось еще об эвакуации в Познань-Лодзь-Ровно, то теперь крайний пункт — Каменец-Подольский. Больницы совсем не эвакуируются. Лазареты военные выезжают на будущей неделе на Балканы или в Испанию. Другого места им нет. Немцы не хотят уезжать отсюда и больше всего не хотят ехать в Германию.

Привозят раненых из Нежина. Позавчера вечером было получено официальное секретное извещение о том, что Нежин уже сдан советским войскам, а Днепропетровск эвакуируется. Наши армии идут теперь по 20 километров в день.

«До нас никак не доходили сведения о том, на чем воспитали в Германии сотни тысяч тупоголовых убийц, которые так же далеки от подлинной культуры, как животные из породы свиней»

После упорных разговоров об эвакуации, о том, кого заставят ехать, кого не возьмут, кто хочет, кто не хочет ехать, по поведению немцев в последнее время создалось впечатление, что вообще немцы не возьмут с собой желающих, никого и никуда. На вопросы немцев полагается отвечать, что все едут отсюда, особенно те, кто рискует в последнюю минуту перед освобождением попасть в гестапо. А это, наверное, конец. В эти дни у всех очень странное томительное состояние. Библиотеку собираются частично эвакуировать. По-видимому, незначительно, так как Бенцинг сказал: «Книги принадлежат вашему народу и должны здесь остаться».

В ответ на приказ, полученный им от Винтера, он приказал приготовить девять ящиков. В пятницу мне предложили уложить ящик в кабинете искусств. Но потом это распоряжение для меня отменили и приставили меня к немцу из немецкой школы, который должен был из новоприсланной современной немецкой литературы отобрать для школы, отправляемой в Ровно, 2 тысячи книг.

Не писала еще о том, что недели две тому назад в нашу библиотеку прибыли свыше 10 тысяч книг новейшей немецкой, преимущественно фашистской литературы. Среди нее книги Гитлера Mein Kampf, Розенберга «Миф ХХ столетия», очень много различной их политической литературы, но кроме этого, книги по всем вопросам науки, литературы, искусства. До нас никак не доходили сведения о том, что же выходило в фашистской Германии, на чем воспитали они сотни тысяч тупоголовых убийц, которые так же далеки от подлинной культуры, как животные из породы свиней.

Немцы, знающие свою классическую литературу, — редкость. Правда, и свою новую литературу они знают столь же мало. Но вот прошло два года нашего принудительного общения с немцами, и хотя наша работа связана непосредственно с литературой, никто ни разу не видел ни одной их современной книги. И что же?! Теперь, когда ясно, что немцы сворачивают манатки перед бегством отсюда, случайно ли, специально ли, но в нашу библиотеку попадает все главное, что у них выходило за последние годы. Назначение этих книг — быть распределенными по учебным заведениям военных немцев. Пока за ними явился первый представитель.

Крайне слабое знание немецкого языка мешает мне разобраться как следует в том, что имеется среди этих книг, но мои скупые познания позволяют все же установить некоторые особенности этой литературы, ознакомлению с которой способствует ее оформление, рассчитанное, словно специально, на людей, изрядно ограниченных. Заключается это в аннотациях, предпосланных каждой книге на суперобложке или на странице перед титульным листом. Аннотация полностью раскрывает содержание книги и дает общие сведения об авторе.

Характерно, что вся литература в основном развлекательная, без всякого стремления способствовать развитию человека. Чем-то до крайности утилитарным веет от нее. И на всем, быть может, оттого, что книги иллюстрированы в каком-то легкомысленно-лубочном стиле, вся литература носит характер чего-то гримасничающего, паясничествующего. И все это в великолепном полиграфическом исполнении.

Этих книг не было и нет у нас, а в такой библиотеке, как наша, они, безусловно, должны быть. И я сказала об этом Николаю Владимировичу, он — Бенцингу. И мне разрешили после ухода немцев выбрать из отобранных им книг то, что в одном экземпляре, заменить любыми дублетами и вынести отсюда. Немец ушел лишь после половины пятого.

А в субботу утром я сразу же вынесла в книгохранилище все книги Рильке, Георге, Эрнста, Юнгера, Кольбенгаера и других, заменив их иными авторами. Хорошо, что поторопилась, потому что в начале девятого немец явился с 10 или 12 учениками-немцами, и они бегом начали выносить книги. Визит этого желтого немца лишний раз показал, как различны немцы, которые пришли сюда. Он прыгал перед полками, выходил из себя, брызгал слюной, возмущаясь, что не может забрать всего. «Зачем эти хорошие книги привезли теперь сюда? Как можно, чтобы они здесь остались?!».

Всех книг желтому немцу утащить не удалось, много больше осталось. И Бенцинг, который, наверное, знает уже, что библиотека остается не немцам, а нашим людям, разрешил, во избежание опасности еще подобного вывоза этих книг, отобрать и вынести в книгохранилище все, что найдем нужным. Так как он не ограничил количества, я просто взяла всего по экземпляру, а лучших книг — по два. Так получилось и с эвакуацией наших книг. Вопрос был поставлен так: «Что-нибудь наиболее ценное по украинскому и русскому искусству. То же — из стародруков, музыкального и рукописного отделов — по нашему усмотрению».

Мы положили дублеты. Вышли неполные ящики. Дополнили их художественной новой немецкой литературой, снова из той, что теперь привезли.

Позавчера взяли на окопы 10 процентов сотрудников консерватории, а вчера — у нас. Они утром идут туда (это на Демиевке), а в половине третьего их отпускают домой. Работают, говорят, с прохладцей.

«Все ждут, что Киев взорвут, сожгут и всех выгонят»

16 сентября, 4 часа дня.

Тишина у нас. Только Луиза Карловна отказалась идти слушать Чайковского вечером. Похоже на то, что слушателей сегодня на Чайковском будет немного. В кабинете Бенцинга разгром. Это Луиза Карловна складывает бумаги. Если кто-нибудь входит, они как будто бы пугаются, словно делают что-либо запрещенное.

17 сентября 1943 года, пятница.

Вчера сообщили по радио, что немцы сдали Лубны и взяли снова Нежин. По слухам, советское радио передало известие о праздновании Нежинской победы, о салютах по этому поводу в Москве и о присвоении войскам, освободившим Нежин, звания Нежинских. Нечего говорить, что нас больше устраивают пускай даже слухи, но советские. Однако немцы пишут, что «фронт, имеющий от Азовского моря до устья Днепра зигзагообразную линию, может еще меняться». И возможно, он действительно еще меняется.

Много делается специально для того, чтобы не создавать паники. Сейчас в городе действительно жизнь оживленнее, чем прежде. Украинцам устраиваются «празднования» к двухлетней годовщине «освобождения». 19-го и 20-го бесплатные спектакли в театрах для украинцев. Паек, говорят, управа будет давать. В Доме ученых устраивают выставку «замордованих» украинских писателей, и мы выдали для нее даже книги из библиотек писателей.

С Логаном, которого отправили на фронт, мы попрощались вчера. Он пришел на несколько минут, принес хлеба и книгу стихов Моргенштерна на немецком языке, на память. Я подарила ему однотомник Блока, с моим подстрочным переводом «Скифов», по которому мы с ним занимались русским языком. На титульном листе написала: «Хорошему немцу от русской». И подписалась. Никогда не забыть мне, что он не побоялся пойти в гестапо хлопотать о моей семье.

18 сентября 1943 года, суббота.

Волнение все вырастает. Нет людей, которые были бы спокойны. Многие предоставили событиям себя и свою судьбу. И даже те, кто ждет, кто никуда не уйдет, и те волнуются, потому что все ждут, что Киев взорвут, сожгут и всех выгонят.

Пока же идем сегодня копать картошку и хотим сделать возик, все на случай ухода из города. Надо шить, надо чинить, надо быть готовыми, и сделать это, пока сидим еще в своих квартирах и спим в своих кроватях.

---

---

Война идет совсем не так, как кто-либо предполагает. Вчера по немецкому радио сообщили, что немцы оставили Брянск и Новороссийск. А по советским сведениям — освобождены еще Лозовая, Ромны, Нежин и, очевидно, Лубны, потому что с Лубнами уже сообщения нет. Беженцы — это самое страшное, что может быть. Их гонят под конвоем, через Киев, по пропускам через город только ночью. Им не разрешают сворачивать с пути. И эти люди идут оборванные, голодные, кто как может: кто с кроватями и гусями, а кто с голодными детьми, босиком. Кто видел этих беженцев, идущих через город, тот совсем потерял покой.

В городе очень большое движение. Много новых войск. На улицах снова кричит радио. Вечером неприятно на улицах. Тьма и только военные машины. Идут машины и орудия во все стороны. Чувство такое, что дорабатываем последние оккупационные дни. Если администрация уедет, нас, безусловно, либо сократят, либо возьмут на окопы.

«По радио объявлен приказ: до 26.10 всему населению Киева очистить город на расстояние трех километров от Днепра»

В некоторых учреждениях уже сокращения. Пока еще все на месте и меня не трогают, разбираю и разношу по книгохранилищу библиотеки, прибывшие к нам из Кенигсберга. Для меня ясно, что эти библиотеки — ценнейшее для нас приобретение. Поэтому, стараясь не размышлять о происходящем и меньше волноваться по поводу приближающихся событий, стремлюсь спрятать как можно больше из этих книг.

Тоскливое чувство поднимается среди разрытых и уничтоженных чужих жизней. Частная переписка, документы, фотографии, паки дел, заказы, прейскуранты. Совсем иная, нам непонятная, жизнь. И роскошные книги! Какие книги! Какие издания редчайших вещей, никогда прежде у нас не виданных. Очень много, большая часть, неизвестной нам литературы, той, которая не попадала к нам и в десятой доле. На нее нужна была валюта. Особенно много французской литературы. Все новое и неизвестное. Много имен, о которых никогда не слыхали.

Это библиотеки врачей, офицеров, композиторов, коммерсантов, буржуа и других. Мне не определить всех только по фамилиям. Но ясно, что все это были богатые люди и евреи. Фамилии многих из них можно определить, только я не занимаюсь специально этим. Мадам и месье Дрейфус из Парижа, Castigloni из Вены, оттуда же Irene Balogt и Freulein Jenny Fisch, композитор Colbonna и другие, много других. Вот не знала, например, что дирижеры Клемпере и Унгер — евреи. Мне попались ноты с их факсимиле.

Гербарии неизвестных цветов, каталоги и альбомы почтовых марок, чековые книжки на банки. И роскошные книги на всех языках. Специально представлена иудаика. От еврейских книг исходит какой-то резкий и неприятный запах. Огромные нотные библиотеки хорошо изданных клавиров, клавираусцугов, голосов камерных и симфонических вещей. Странно, что все это попало к нам. Если живы еще эти люди, никак не догадаться им, где искать свои библиотеки. Кто-то тащит у нас эти книги и ноты.

23 сентября 1943 года, четверг.

Хотя с субботы прошло всего четыре дня, впечатление такое, что прошло несколько месяцев. Столько событий произошло в эти дни. Темпы этих событий и быстрые, и медленные. Мне написали бумажку для тубдиспансера и отпустили туда. На улицах было страшновато. С Васильковской на бульвар вверх, с Крещатика туда же во все стороны шел непрерывный поток из машин, подвод, орудий, который поминутно останавливался. Перейти на другую сторону улицы не было никакой возможности.

В диспансере порядок и тишина. Меня записали на понедельник на утро. Оттуда пошла в консерваторию. Там испуганные консерваторцы из оперного хора прибежали к Нюсе за советом: им Брюкнер, хозяин оперы, с издевательской усмешкой заявил, что абсолютно всю оперу, всех служащих он забирает с собой без права брать семью. Куда — неизвестно. Спектакли, щедро обещанные украинцам 19-го числа, отменялись. На крайний случай, если их все же увезут, дали все возможные адреса в Украине, в Польше и Германии, чтобы списаться потом и не растеряться. Решили ждать, что будет.

В штабе Розенберга уехали все рейхсдойче, кроме пяти человек, а нашим людям сказали уложиться и ждать. Это было в 11 часов утра в субботу. В библиотеке в 12 часов нас всех потянули на конвейер грузить архив древних актов. Ящики отвезли на вокзал. В час мне дали возик из медбиблиотеки, и мы с Нюсей выбрались на огород.

Была сухая теплая погода. Кроме нас, на огороде не было ни одной живой души. В небе то и дело пролетали самолеты, и мы с надеждой смотрели: не наши ли? У нас хороший урожай картошки в этом году. Мы всего не выкапывали, потому что сразу не довезем. Потом решили вырыть яму и в нее ссыпать все, что собрали. Отделили крупную, мелочь сложили в яму и двинулись медленно с нашим грузом домой.

26 сентября 1943 года, воскресенье.

Итак, первый, а может быть, и последний этап изгнания нашего начался. Во второй половине дня 23-го числа на стенах улиц и по радио объявлен приказ: до 26.10 всему населению города Киева очистить город на расстояние трех километров от Днепра. Это будет запрещенная зона. Все должны выселиться за пределы улицы Саксаганского, Дорогожицкой, Красноармейской.

Никто не знал, куда идти, куда деваться. Галю на казарменном положении оставили в Gerätelager. Начали копать ямы в сараях и закапывать вещи. Сложили в ведра посуду, в корзины белье и верхнее, сверху положили бадьи и корыта. Засыпали все. 25-го вечером, вчера, снесли в сарай под лестницу альбомы с фотографиями моих родных, чехлы с дивана и кресел. Там же была и картошка, привезенная с огорода. Сегодня утром обнаружили, что все украдено дочиста.

Конечно, все это никакого значения в нашем положении не имеет. Но кому понадобились мои фотографии? Если нужны были альбомы, пусть бы выбросили карточки. А то осталось лишь то, что всегда ношу с собой в портфеле. Еще не управились Любовь Васильевна и Надежда Васильевна. Сегодня последний день по приказу, когда нужно уйти, а они еще не сложились. Не знаю, куда они пойдут.

28 сентября 1943 года, вторник.

Третий день мы, изгнанные, живем в бывшей Артшколе. Здесь в одном доме помещается Gerätelager, где работает Галя. И так как ее не отпускают теперь домой, а нас выгнали, мы перебрались с нашими мешками сюда, чтобы Галю одну не могли увезти. Дни теперь, как месяцы. Ни запомнить, ни записать. Хорошо, что обстановка вынуждена меняться. Нет времени. И все мы ничего не соображаем.

В воскресенье все вытирали, бегали друг к другу, советовались, спрашивали, что делать. Шел разговор о выезде фолькс­дойче, но никто еще ничего не знал.

Вечером была на Андреевском. За Днепром издали виднелось зарево, где-то были первые пожары. А потом все пошло кувырком.

«Никаких вестей с фронта. Люди расценивают эту тишину как начало страшных событий»

29 сентября 1943 года, среда.

Мы все еще сидим в Gerätelager, и пока просвета не видно. Возможности вырвать Галю пока нет. И, кроме того, есть надежда, что этот склад двинется из Киева именно в сторону Каменец-Подольского. А туда, конечно, очень хотят Нюсины старики, и там скорее можно среди своих скрыться Гале и Нюсе. В общем, пока нам неплохо. Хотя нас поместили в ужасающе грязной комнате. Она просторная, светлая и есть даже какой-то шкаф для одежды. Все мы спим на соломе, но на постелях, есть на чем сидеть. Много лучше, чем все остальное, где разместилось сейчас изгнанное из своих домов городское население.

С утра я была в городе. Ужасающее впечатление производят переселенцы. Вдоль всей запрещенной зоны протянута проволока по краю тротуара. На улицах Кузнечной, Паньковской, Тарасовской, Караваевской, кроме вырытых рвов, через всю улицу свалены толстые деревья и вместе с кроной изображают заграждения. На улице Урицкого оживленно, как в праздник на Крещатике в советское время. Соломенский базар полон всего. Есть все по невероятным ценам: сало — пять тысяч, подсолнечное масло — четыре тысячи, хлеб — 700 рублей буханка. Продающих больше, чем покупающих.

---

---

По незапретной стороне улицы Саксаганского стоят жители, отдельно, группами или толпами. На каждом шагу знакомые, все спешащие сообщить о своих злоключениях. Нет уже ни одной квартиры, которая бы не была раскрыта, если не разграблена.

День начался удачно, нашла Дунечку и Павлушу. Они на Саксаганского в 131-м номере на седьмом этаже. Узнала адрес моих житомирских друзей — они на Кузнечной в 110-м. Дунечка и Павлуша в семье рабочих, и им там неплохо. До сегодняшнего дня сидели мужчины с бородами, а сегодня побрились. Их управдом обещает спрятать на случай облав. Сказала Дунечке, что у нас украли всю картошку. Она обещала пойти на огород, посмотреть, осталась ли хоть та мелкая, которая была зарыта в яму. Оттуда решила попробовать пройти в запретную зону в библиотеку.

Ее судьба очень тревожит. По приказу нужно было являться на работу до 28-го числа. Сегодня 29-е уже, и не знала, смогу ли пройти. На Безаковской никакой загорожи. Идут по ней войска редкими группами, преимущественно украинцы в немецких формах, и несколько горожан, по внешнему виду тоже без пропусков. До бульвара дошли спокойно. Там сидят и стоят, видно, идущие с фронта. Гражданских прохожих нет почти совсем.

Пошла к консерватории. Еще издали показалось, что двери открыты настежь. Открыты окна на первом и втором этажах. Дверь действительно открыта, вырвана. Язык замка наружу. В вестибюле все разворочено, ящики стола наружу, стулья перевернуты. Классы раскрыты, в них все сдвинуто с места, на столе в одном из них пишущая машинка и какие-то бумаги. Разорены столовая, кухня, комната, где были продукты, библиотека. В библиотеке все разворочено, бандуры валяются на столах. Жуткое и тоскливое чувство. Кто разворотил? Немцы? Наши ли?

Наша библиотека в порядке. Шла к ней со страхом, что найду то же, что и в консерватории. Там приказ о конфискации боевым комендантом. И хотя в ней нет ни души, ее не смеют трогать. Вход в нее воспрещен. Во дворе университета немецкий часовой.

До Кузнечной никого, ни одной души. Против ворот нашего дома какой-то подозрительный тип. Ворота, парадное настежь. В квартире, по-видимому, чужие не были. Там противно, нежило скрипят полы. Цветы политы достаточно. Как человека, жаль Лелину пальму.

За квартал от 107-го номера увидела грузовую машину с бочками и мешками, а рядом немца, приходившего на концерты в консерваторию. Подошла, чтобы спросить, почему он еще здесь, а он вместо ответа предложил мне взять мешок пшена. Вышло это совершенно, как манна небесная. Довез и сбросил мне у дома, где теперь живет Элеонора Павловна у Анатоля, мешок пуда в два пшена. Навстречу как раз Элеонора Павловна и Тамара.

Втащили мешок в комнату. Вышли вместе с Элеонорой Павловной, а навстречу нам Кравчуки, идут без адреса искать Элеонору Павловну и сестру Александры Георгиевны. Сказала им адрес, пошли вместе. Людям очень тесно. Спят на полу или вчетвером на постелях. Житомирским жителям повезло: у них на четверых отдельная комната и есть где варить. В квартире Элеоноры Павловны хуже. Их пятеро в одной комнате и масса вещей.

В комнате Василия Кирилловича на 24 метрах одиннадцать человек и трое животных. Хлеба у людей нет. Кое у кого есть сухари и пшено. Потом Элеонора Павловна шла со мной в Артшколу к Нюсе. Чувствует она себя плохо. Идем по более короткой дороге — по железнодорожным путям. Никто по ним не ездит, никто ничего не говорит, ходить не воспрещается. Потом ходили на Скобелевскую. Там в пустой комнате живут, как на бивуаке, наши члены Андреевской коммуны, остатки ее: Анна Ефимовна варит на всех еду, с балкона смотрят на край города. Живут на полу, без единого стола и стула, разложив свои пожитки из чемодана №1. Угостили нас горячим чаем, по которому мы изрядно соскучились.

Состояние напряженного ожидания никак не изменилось. Ничего не известно. Люди в городе полны страхов из-за непонятной и совершенной тишины. Ничего не рвут, нигде не стреляют, и, главное, никаких вестей с фронта. Ни газет, ни радио. И люди расценивают эту тишину как зловещее начало каких-то страшных событий. Понять по-прежнему ничего нельзя.

«Люди в городе, перепуганные уже до предела, говорили, что всех нас сгонят на окраины города и перебьют, как евреев»

30 сентября 1943 года, четверг.

Вчера вспоминали мы трагическую дату 29-30 сентября 1941 года. А люди в городе, перепуганные уже до предела, говорили, что всех нас сгонят на окраины города и перебьют, как евреев. Конечно, с немцев, как говорят, станется. Но надеюсь, им будет не до нас. Сейчас впечатление, что перебивать нас пока не собираются. Но если погонят из города, будет нам плохо. Уже сейчас у многих кончаются остатки продуктов, а если придется идти, то бросим и то, что есть.

Для меня самое страшное в том, что, кроме неизвестности об общей нашей судьбе, мучит полная безвестность о моих и безграничный страх, что их-то немцы могут убить — каждую минуту. А позавчера провезли мимо машины с немцами, закованными в кандалы, — есть и такие. С базара иду к Дунечке на седьмой этаж.

Мужчины все сидят, боятся выходить, а женщины пошли в Голосеево за картошкой. Там поля какого-то немецкого хозяйства. На них теперь люди копают картошку. Мужчины смотрят в окно и говорят, что уже двое суток поезда от Киева не отходят.

Мои силы тают. Температура держится упорно выше 37,5. И мучит меня нестерпимый страх за своих и за Галю, которую держат немцы почти на положении арестованной и могут в любую минуту заявить, что ее увозят. Что тогда будет? Нюся должна ехать за ней. А я? Это невыносимое состояние. Что я тогда буду делать? Уехать я не смогу. И снова, несмотря на близкую победу, сумасшествие ко мне подбирается.

2 октября 1943 года, суббота.

Ничего не помогло. Сегодня в 6.30 утра Галю увезли и Нюся со стариками уехала за нею. Они уехали в целой колонне машин. Я вышла со своими вещами и стояла все время у ворот, вызывая всеобщее немецкое внимание. Очевидно, они думали, что я хочу проситься в машину. Они стояли во дворе, потом внезапно двинулись. Гали я не увидела. Дедушка крикнул мне: «До свидания, Ира!». А Нюся была в одной из последних машин, нагруженных кухонным инвентарем. Увидев меня, Нюся быстро наклонилась к краю машины и махнула мне рукой. А потом лишь белый ее платок мелькал до поворота. Еще одна немыслимая потеря, еще одиночество в томительном ожидании неизвестности. Страшно мне и тяжело. Вынесу ли все горе, которое мне выпало на долю? И это накануне нашей победы! Поплелась я со своим мешком, который стал теперь невероятно тяжелым, потому что силы мои иссякли. Словно все умерло внутри.

А сейчас вот села писать, потому что это хоть немного от мыслей отвлекает. Много новостей сегодня. Еще, когда тащила свои вещи на Скобелевскую, купила газету. В ней новый приказ для всех украинцев и украинок от 14 до 65 лет: «Не саботировать, а всем немедленно зарегистрироваться на бирже — Дорогожицкая, 24 — и идти на те работы, на которые их поставит немецкое командование». Конец обычный: против тех, кто не будет беспрекословно выполнять распоряжение, будут приняты строжайшие меры. Подпись: городской комиссар Берндт.

И сразу же по городу волнение. Теперь незнакомые люди приходят, подходят на улице, спрашивают, знаете ли приказ, что слышно? Андреевская коммуна взволнована, не знает, что делать. Но возражает против моего желания идти в город на разведку. А мне все равно ничего не делать нельзя. Надо только обойти облавы. Через базар идти страшно. Там вчера была облава на молодых девушек. Их берут для «обслуживания» фронтовиков. Все удивляются — откуда же берутся фронтовики?

Пшено от немца, оказывается, получила не я одна. Он и дальше все сбрасывал мешки по дороге, пока машина его не опустела совсем. Причем его никто не просил. На Мариинской улице все по-старому. Так же можно встретить всех знакомых, узнать все адреса. Народ смотрит на другую сторону, на свои квартиры в запретной зоне. Вид у всех гуляющий, преобладает хорошее настроение. И все спрашивают: «Какие новости? Что слышно?».

Труханов остров, как и слободка, сожжен полностью. Его спалили немцы еще 26 числа. Об этом рассказали Кравчуки. Когда уже никого не было во всем доме, а только они вдвоем остались еще, торопясь по возможности спрятать вещи, над Трухановым островом поднялось пламя пожаров. Было уже темно.

3 октября 1943 года, воскресенье.

Сегодня ночь прошла совсем беспокойно. Все время упорно и громко стреляли орудия. Кое-кто говорит, что были взрывы, но ничего не определишь теперь, особенно если все время громыхает. Это вторая ночь со стрельбой.

Утром принесли газету. Она против обещаний наших теперешних правителей выходит ежедневно. В ней новый приказ, который наша коммуна приветствовала как сдвиг в сторону конца. Снова «с целью защиты населения» (не как-нибудь!) выселяется Шевченковский поселок возле дачи Кульженко, Приорка, Голосеево и Демиевка, Васильковская (Демиевская) и Васильковское шоссе, та сторона, что к Днепру. Срок им до восемнадцати часов во вторник. После этого пребывающим в запретной зоне — расстрел. Мы — стратеги — определяем приближение фронта от Дымера и от Обухова.

У нас не было ни одной картошки. Несмотря на воскресные облавы, пошли на огород. Пока зашли за Дунечкой, потом на Кузнечную (оттуда шли Элеонора Павловна, Катерина и Мария Викентьевна), было уже 12 часов. Это мое последнее, самое печальное путешествие на огород. Все очень знакомо и оттого нестерпимо грустно. Сегодня был очень жаркий день, а тени не было совсем. Демиевка не спеша переезжает.

Не пошли лесом, там было бы еще тоскливее. И, кроме того, вчера была устроена облава на женщин, которые ходили к Красному трактиру на общественные огороды. Наша картошка в яме цела. Кроме нас, на всех огородах нигде ни одной души. Кто-то из соседних хозяев посеял уже озимый хлеб, а теперь его выселяют.

На поле канонада слышна так, что даже как-то не по себе делается. Потом где-то близко стреляло орудие, и снаряды свистели противно над головой. Нас было семеро. Сейчас душный, совсем летний вечер. В стороне Демиевки вспышки не то выстрелов орудий, не то грозы, уж не знаю теперь.

Тонкий прожектор часто и очень коротко освещает небо и сейчас же гаснет. Очевидно, советский. Перед вечером у нас звенели стекла от выстрелов орудия, которое возле нас. Сейчас совершенно тихо. Только молодежь во дворе поет немецкие песни. Я пишу в печке при каганце, потому что в нашей комнате нет ни единого стола и только один стул. Часть коммуны спит уже на своих бивуачных местах, а часть сидит на балконе, и все друг друга спрашивают: «Когда же конец нашим испытаниям?».

Сегодня третье число. Семь месяцев нет моих, а сколько еще ждать? И если раньше потеря вещей не имела значения, то теперь обидно, что ничего не сохранила для них. И ничего не могу сделать, как и все время ничего не могла сделать, чтобы им помочь.

Где-то Нюся теперь? Удалось ли ей добраться до Каменца к своим? Увидимся ли когда-нибудь?

«По улице бегут женщины и кричат: «Предупредите мужчин об облаве!»

5 октября 1943 года, вторник.

За новостями необходимо выходить в город. Там известно уже, что на биржу нельзя показываться. Кто пошел туда, не вернулся. Отпускают назад только стариков. Вчера железнодорожников заперли в вагоны и куда-то потащили. Это сообщила жена одного из них, наша соседка по Андреевскому спуску, которая убежала где-то через задние дворы. По поводу фронта известно лишь, что в Обухове очень слышен непрекращающийся бой, а из Белой Церкви всю полицию переселили в села, которые ближе к Киеву.

В городе канонаду слышно лишь утром и ночью, когда совсем тихо. Уже люди совсем истомились ожиданием. Все строят стратегические планы. Одни говорят, что еще долго ждать, другие — что уже скоро. Нервов ни у кого не хватает.

Сегодня ночь была сравнительно спокойная. С вечера рявкала пушка — наша соседка, — и еще какое-то близкое, дальнобойное. Под утро было два взрыва.

---

---

Немецкие бомбовозы стаями летают в сторону фронта. На стадионе возле нас поставили 12 танков, пришедших со стороны Пущи. Их закрыли ветками деревьев.

Уже вечер. Стемнело. У парадного волнуются жильцы дома, в котором живем. Пять женщин вчера ушли на Сырец копать картошку и не вернулись до сих пор. Дунечка еще вчера со своими компаньонами ходила на Красный трактир за картошкой и капустой. Сегодня уже нельзя идти. Пока написала эти несколько строк, началась непрерывная канонада. Стреляют все пушки, расположенные возле нас. А народ мечтает о приходе наших и о том, чтобы скорее вернуться домой.

6 октября 1943 года, среда.

6 октября — мы сидим на Скобелевской. Собирались на два дня. Все бралось с собой на два дня. А сегодня уже 12-й день. Раньше все томились от ожидания и неизвестности. Сейчас все томятся еще больше, но уже не от стремления вернуться домой в свои квартиры, а от боязни угона из города. Вчера принесли из управы сведения, что кто-то уже видел такой приказ об освобождении всего города от населения. И что этот приказ будет опубликован седьмого или девятого, то есть в день выхода газеты.

Сейчас по улице бегут женщины и кричат: «Предупредите мужчин об облаве!».

У нас наблюдательный пункт на балконе. В соседних дворах мужчины побежали куда-то в сады. Женщины закрывают их ветками.

В доме волнение. Немцы вошли в наш флигель. Ну и история! Уже час дня, облава началась в 10 часов. И самое ужасное, что в эту облаву попала возле нас Элеонора Павловна. Мне сказали, что видели женщину, похожую на нее, действительно она. И вот уже около двух часов через окно стараемся определить, что с нею будет. И не могу выйти, потому что немедленно попаду тоже. Облава продолжается. Мужчины прячутся. По улице идут только женщины с детьми. Немцы проверяют у них документы.

В начале облавы Любовь Васильевна говорит: «Хоть бы воздушная тревога была!».

Только она это сказала, как появилось 20 советских самолетов и усиленно начали бить зенитки.

Самолеты пролетели. Тревога окончилась и на ход облавы не оказала ровно никакого влияния.

13.30. Облава продолжается. Захваченные, в группе которых и Элеонора Павловна, сидят за забором. От Элеоноры Павловны принесли записку. Она пишет, что это «для общего образования», как говорит Андреевская коммуна, и просит прислать какую-нибудь кофточку. Она в летнем платье, в балетках и без чулок. До записки никто не решался идти. Теперь Анна Ефимовна согласилась выйти. Спешу, стягиваю с себя кофту. Любовь Васильевна дает чулки.

Элеонору Павловну не отпустили. Надо во что бы то ни стало выйти сказать на Кузнечной. Андреевский спуск волнуется, как я пойду. Одеваю торбу — с сухарями, мылом, полотенцем. Документы на груди. Кофта в руках. Готовая к тому, что заберут. Места себе не нахожу от волнения за Элеонору Павловну. По-настоящему, мне следовало пойти с нею, раз ее захватили. Но не могла решить, могу ли это сделать, и теперь это мучит меня.

Иду на Кузнечную. По дороге народ спокоен. Облав впереди нет. На улицах толпами люди, сидят, стоят, гуляют. Жилянская, Бульонская, Кузнечная, как бульвары. Мужчин тоже очень много. Бегу бегом. В этих районах облавы не было. До 107-го номера осталось три дома. Останавливают. Как раз против 107-го — немецкая машина.

Говорят: «Хватают!». Опять волнение. За три дома не дойти! Прошу у какого-то мальчишки карандаш. Какая-то женщина обещает отнести записку. Но машина уезжает. Можно идти.

Катерина и Тамара хватаются от моего известия за сердце. Марии Викентьевне боятся сказать. Но хорошо, что я пришла. Оказывается, Элеонора Павловна собралась пробраться в запретную зону в свою квартиру. Не пришла бы к ночи, решили бы, что убили ее.

7 октября 1943 года, четверг.

К утру был сильный взрыв. Ночью несколько выстрелов. Еще, кажется, никогда так не ждали газету, как сегодня, а она принесла очень малоинтересные новости: приглашение оставшихся фольксдойче и научных работников зарегистрироваться, чтобы не потерять пайки.

В сводке: планомерно, без препятствий со стороны врага отошли на северо-запад от Демидова (то есть за Пущей). Утро прошло совсем спокойно. Солнце сияет. Никаких облав. И никаких разговоров о переселении. Вопросы задаются только о том, когда же придут большевики? И все задают только один вопрос: «Когда же это окончится?». А положение наше день ото дня все сложнее и сложнее. Кроме облав и окончательного разграбления квартир, ничего в перспективе ближайших дней. И вдобавок к этому голод.

Не могу больше терпеть неизвестность в отношении Элеоноры Павловны. Иду в город. Нигде не было облав, кроме нас. По дороге рассказывают о том, как вывезли всех железнодорожников, о том, что бьются в Гостомеле, о том, что за Киевом ад кромешный. Немецкая армия лавиной движется назад, съедает все на своем пути и всех гонит за собой. Киевляне, ушедшие пешком из Киева, уже в Попельню приходят голые, как липки. А потом стараются пробиться снова в Киев. До Кузнечной не смогла дойти. Слишком поздно.

«Пожары, разборка пути — как будто свидетельство того, что немцы отступают. Но все равно ничего не понимаем, ничего не знаем»

8 октября 1943 года, пятница.

Никаких новостей, никаких изменений. Настоящий извод. Сегодня 13 дней ожидания вместо предполагаемых двух. Ничто не выяснилось и не выясняется. Наши наблюдатели с балкона смотрели, как ворочают дула пушек. Эти пушки бьют чаще, чем в прошлые дни. Два раза в несколько часов. Страшное чувство, что эти пушки бьют по нашим людям, которые приближаются. И между тем, если пушки молчат, кажется, что фронт не движется к нам. И это чувство у всех: если стреляют — значит, большевики движутся к Киеву, молчат — значит, наши не приближаются. И все стонут: «Хоть бы кто-нибудь сказал, когда придут большевики».

Сегодня ночью появились тучи и стало холодно. Не видно было Ориона. Ночью месяц еще холоднее, чем вечером, а Орион без конца напоминает страшный март этого года. Элеонора Павловна, по сведениям Марии Викентьевны, должна завтра вернуться. О Нюсе больно думать. Татьяна, Леля, Шурка, мама и Нюся целые ночи либо снятся, либо видятся наяву. Читать невозможно. Именно теперь масса возможностей привести в порядок дневник, но делать ничего не могу. Со мною листки, написанные после трагического марта. Остальное зарыто в землю, и я даже не знаю, где именно. Это от меня спрятали, чтобы не сожгла его в припадке отчаяния.

Сегодня решила выйти с утра. Мешок с сухарями на боку на случай облавы. Из всех окон на Жилянской ловят знакомые.

На обратном пути обошла три облавы. Теперь знаю проходные дворы с Жилянской на Саксаганского и шныряю прямо в них от облав.

Уже смеркалось, когда та же женщина, что и в первый раз принесла записку от Элеоноры Павловны, снова принесла от нее записку и ключи от квартиры. Новости не хорошие, но и не безнадежно плохие. Элеонора Павловна на даче Кульженко в роли кашевара и главного завхоза. Первый день, то есть вчера, они целый день ничего не делали, ели только картошку в мундирах и были в полном отчаянии от слухов, что их вывезут в неизвестном направлении. Сегодня же всех повели на работу в Пущу за 10 километров. А Элеонора Пав­ловна в числе других женщин осталась варить обед. Выдали им вермишель и мясо для обеда, обещают давать хлеб.

Сегодня идти на Кузнечную поздно. С утра завтра побегу через облавы. Надо только, чтобы все было с собой на случай попадания впросак.

9 октября 1943 года, среда.

К утру очень была слышна канонада и сильный взрыв. А потом весь день совсем тихо. На Подоле второй день горит поликлиника водников, несколько домов на Андреевской улице и элеватор. До товарной станции и за нею немцы сняли уже и вывезли все рельсы. Оставили только запасной путь. Пожары, разборка пути — как будто свидетельство того, что немцы отступают. Но все равно ничего не понимаем, ничего не знаем.

Еще не совсем рассвело, как во дворе закричали продавщицы: «Кто забыл прочесть газету?».

Это звучит издевательски. Газету так ждут, что люди прямо из постелей выскакивают на балконы и вопят: «Подождите, сейчас выйдем!».

Газета совсем пустая. Это «Последние новости» по-русски. Никаких приказов, как бывало.

10 октября 1943 года, воскресенье.

Принесли записку от Элеоноры Павловны. Тон записки более спокойный. Пишет, что их кормят, что будут они там 10 дней. А нам все передает, что нужно устраиваться на любую работу, только бы продержаться в Киеве.

День прошел без облав. Потом зашла я к женщине, которая принесла две первых записки от Элеоноры Павловны, и видела ее на новом месте в лагере. Пришла к ней, а там уже дома ее невестка, которая попала в облаву вместе с Элеонорой Павловной. Оказывается, она убежала, Элеонора Павловна варит обед, а все остальные ходят рыть окопы к самому берегу Днепра. Там советские пули летают над головой, а нашим людям запрещают разговаривать и петь, чтобы их не услышали советские войска.

Работа, по словам женщины, трудная. Она рассказала, что когда их привезли, сразу же большинство женщин с детьми и старух отпустили. Ее и Элеонору Павловну оставили: Элеонора Павловна не призналась сразу, что говорит по-немецки. Но когда узнала, что прибыла группа мужчин, которые три дня совсем ничего не ели, она сейчас же заговорила с немцем, поехала с ним на какой-то огород, накопала картошки, сварила ее. И это в первый раз получили еду — по пять картошек в мундирах. С такими новостями шла я домой и, несмотря на поздний час, едва не попала в облаву.

11 октября 1943 года, понедельник.

Сегодня упорно говорят о всеобщем изгнании населения из Киева и что приказ будет завтра. Так же усиленно говорят о вагонах, которые стоят на всех путях возле города. Готовим мешки № 1. Остальное бросим. Главное: не растеряться всем. Поэтому всем своим близким раздали Каменец-Подольский адрес Нюсиных родных.

Беда, если разбросает нас в разные стороны. А что будет с моими несчастными? Волнуюсь за них, волнуюсь за Элеонору Павловну. Как вырвать ее из-за проволоки? Голова разрывается от полной неизвестности. Сидеть дома не могу. Снова иду на Кузнечную. Снова обхожу облавы. И ничего, кроме этих слухов, нового не узнаю.

12 октября 1943 года, вторник.

Вернулась Элеонора Павловна! Я застала ее днем, когда пришла к ним в 107-й номер узнать, нет ли вестей от нее. Теперь и хорошие новости вызывают глубокое волнение. Но, слава богу, слава богу, что она вернулась! В городе страшное напряжение. Уже все говорят только о всеобщем угоне. Никто ничего определенного не знает. Но слухи, страшные слухи овладели всеми людьми. Что будет? Что с теми, кто был забран гестапо за все эти годы? Где они? Что с ними? Эти мысли сводят с ума.

(Продолжение следует)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter