В разделе: Архив газеты "Бульвар Гордона" Об издании Авторы Подписка
КРУПНЫЙ ПЛАН

Российский тележурналист Леонид ПАРФЕНОВ: «При Брежневе ХХI века жить я не рассчитывал, такой живучести застоя не предполагал»

Дмитрий ГОРДОН. «Бульвар Гордона»
В интервью Дмитрию Гордону известный российский тележурналист рассказал о городе своего детства Череповце, о том, как попал на телевидение и с чего начинал, о встречах с выдающимися современниками и возникновении идеи проекта «Намедни», в котором пытался передать самое важное — дух времени.

Журналист Леонид Парфенов пришел на телевидение на сломе эпох, когда треш в виде многочасовых трансляций с партсъездов тотальной рекламой шампуня против перхоти и прокладок еще не сменился, но лед уже тронулся. Если бы не это судьбоносное обстоятельство, вряд ли Леонид стал бы ко дню нынешнему классиком, пятикратным лауреатом премии ТЭФИ, автором культовых программ и полутора сотен документальных фильмов, да и кто такого пижона с его легкой небритостью, иронично-стебной интонацией и костюмами от Trussardi (два костюма и смокинг — на работе, еще четыре костюма — дома) к всесоюзному экрану тогда допус­тил бы? Какая трехдневная щетина? — банальные усы при советской власти воспринимались как подрыв устоев.

Кстати, Парфенов хорошо помнит время, когда в родительском доме телевизора не было совсем. Потом сразу два появились: дюралево-эмалированный «Волхов» отдали дедушка с бабушкой, а деревянный, крашеный под орех «Рекорд» подарили соседи, поскольку новые «ящики» себе купили — эти ремонту не подлежали. Подарки стояли в красном углу друг над другом: один картинку показывал, а из второго шел звук — вот так, на практике, будущий журналист и телеведущий познавал воздействие телеобраза и произнесенного в эфире слова на аудиторию. Возможно, именно тогда Леонид впервые почувствовал, что ему куда интереснее быть не телезрителем, а теледелателем — совсем как в анекдоте про чукчу, который не читатель, а писатель.

В отличие от столичных мажоров, которые пытались творить новое телевидение, глядя вперед, в будущее, выходец из провинции Парфенов все время оборачивался назад, в прошлое, — история стала для него золотой жилой, что в «стране невыученных уроков», каковой он считает Россию, вполне логично. Интуиция ли ему подсказала, каким должен быть современный контент, общение ли с деревенской родней новый телеязык навеяло? Как бы там ни было, свой ретрометод Леонид витиевато окрестил «ренессансом советской античности» и понес в народ.

То подавая Хрущеву патроны, то прикуривая у Фиделя Кастро, то целуясь с Мэрилин Монро, он по-свойски подмигивал зрителю в культовой программе «Намедни», бесконечными «Старыми песнями о главном» массовому сознанию потрафил, а еще бойко исполнял на манер деревенских частушек: «Рыжий, рыжий, конопатый, гонорар гребет лопатой!» — про Чубайса и Коха или: «Если женщина красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича» — про Брежнева. Парадокс в том, что, хотя изначально Парфенов сделал ставку на неполитические новости, его дважды изгоняли с телевидения именно за политику.

Отец, бывало, ему говаривал: «Вы там все везде без мыла пролезете, выгодно устраиваться умеете, а мне не хотелось бы, чтобы мой сын в хлызду превратился...». Геннадий Викторович (между прочим, главный инженер Череповецкого металлургического комбината, кандидат наук) к интеллигенции принадлежал, а, согласно оксфордскому словарю, это почтенная «часть нации, стремящаяся к самостоятельному мышлению». Тем не менее, кажется, что в СССР она, как какие-то реликты, лишь в труднодоступных углах сохранилась — например, на Вологодчине. Дело в том, что в советское время слово «интеллигент» стало почти неприличным, ассоциировалось с нытиком в очках и шляпе, который только вредить умеет, но при этом всегда недоволен, при этом образованное сословие охотно цитировало высказывание Ленина про говно нации и вслед за Львом Гумилевым повторяло: «Я не интеллигент, у меня профессия есть».



Фото Ростислава ГОРДОНА

Фото Ростислава ГОРДОНА


Почему эта точка зрения, далеко не бесспорная, в общественном мнении закрепилась, стала господствующей? Да потому что власти она была на руку. Со времен Макиавелли правители предпочитают не сообщать народу прямо и открыто, чего добиться хотят: скажешь, а людям не по­нравится, попросишь — а они не захотят, забудут, не поймут. Нужного результата с куда большей гарантией можно достичь, если массами проманипулировать: обмануть, польстить, подкупить, на низменные инстинкты надавить... Стадом управлять проще — так было раньше, и ничего в этом смысле не изменилось и теперь, а интеллигент, то бишь человек думающий, вместе с «линией партии» не колеблется — напротив, все сомнению подвергает, понимать стремится, что в обществе происходит, и выводы, к которым приходит, для власти зачастую неутешительны, а то и опасны.

Пожалуй, отец известного российского журналиста волновался за него напрасно... Для кого-то Леонид — законодатель вкуса и стиля, один из самых элитарных представителей самого массового из искусств, а для меня — тот, кто идет не в ногу, и отнюдь не потому, что другой барабан слы­шит: для него, похоже, даже мысль о пребывании в строю, шеренге, ряду невыносима. Парфенов — одиночка, который, доставляя авторитарной власти и либеральной оппозиции, осторожному начальству и менее успешным коллегам, завистникам и почитателям — да всем! — неудобства, ходит сам по себе, и этим и матери-истории, и нам ценен.

«У Лескова в конце письма герою «ж. в. х.» стояло, что означало: «жру всегда хорошо». Это в полной мере ко мне относится»

— Видите, Леонид, столько уже лет встретиться мы пытались, и все время что-то мешало...

— А просто графики наши не совпадали — я хорошо помню, что ваши помощники дважды ко мне обращались, и оба раза меня в Москве не было, когда вы интервью там записывали. У меня еще отложилось, что это «Ритц-Карлтон» был — я еще думал: «Ё-ка-ла-мэ-нэ, шикарно украинские журналисты живут!».

— Вы родом из Череповца Вологодской области — часто сейчас там бываете?

— Ну, несколько раз в год. Я, правда, больше в деревне Улома Коротовского сельсовета Череповецкого района Вологодской области рос — конец адреса. Для меня это очень важное место — там истоки моих представлений о России закладывались. Ну нельзя же представлять страну вообще: от Кронштадта до Находки, кроме того, я северянин — остро это не только здесь, в Киеве, чувствую, но и в Ростове, и в Краснодаре. Понимаю, до какой степени там другие люди просто по типу своих реакций, по психофизике — я не про хорошо и плохо, а про то, что это совсем другое. У нас так (касается моей руки. — Д. Г.) никто не разговаривает — не принято, а здесь каждый второй.

— Как российская глубинка сейчас живет?



Леонид родился в Череповце в 1960 году в семье инженера (отец работал на Череповецком металлургическом комбинате). «Я, правда, больше в деревне Улома Череповецкого района Вологодской области рос. Для меня это очень важное место — там истоки моих представлений о России закладывались»

Леонид родился в Череповце в 1960 году в семье инженера (отец работал на Череповецком металлургическом комбинате). «Я, правда, больше в деревне Улома Череповецкого района Вологодской области рос. Для меня это очень важное место — там истоки моих представлений о России закладывались»


— По-разному, совершенно по-разному, например, сама Вологодчина — весьма не­здорово. Вот Череповец получше, потому что там «Северсталь» и «Аммофос» есть — два градообразующих предприятия. Старые русские города в тех местах с большущей проблемой столкнулись. Взять Белозерск или Великий Устюг — это города с тысячелетней историей, но смысл их существования как бы утрачен. Многие райцентры такая судьба еще в советское время постигла — там какие-то филиалы промышленных предприятий пытались при­думывать...

Частные хозяева ушли, и все — теперь не­понятно, что на таких неплодородных поч­вах делать. Улома — по-фински «сырая земля» (там вообще финских топонимов много). У моего прапрадеда, который в этой деревне жил, четыре кузницы были и скобяная лавка, у меня даже есть такой, можно сказать, прейскурант на их услуги. Он восьмерых детей на ноги поставил, хотя никаких федеральных или региональных трансфертов не было, никакого социального обеспечения — ничего...

— ...и как-то жили...

— Младшие в школу ходили, старшие с обозами и в Петербург, и в Москву ездили — всякие скобяные изделия продавали. Черта лысого не боялись — была предприимчивость, инициатива, а сейчас из это­го медвежьего угла никто никуда не ездит, они даже представить себе не могут, что от них можно что-то в Москву вывезти.

— Ну, это же совсем другая жизнь, нежели в столицах...

— Так и в Москве 50 разных жизней есть! Слушайте, если вы в какой-нибудь старый район заедете, ну просто периферийное существование увидите, и в Киеве то же самое. Вот хрущевки или брежневки какие-нибудь блочные стоят, и внутри, там, где когда-то универсам был, теперь супермаркет, плюс машины сменились. Ну, на периферии у нас до сих пор «жигулей» очень много — в Москве их, в общем, уже не встретишь, а так все один к одному: это видно хотя бы по тому, как тетки мусор выходят выносить в каких-то халатах байковых...

— ...стеганых...

— Стеганых? Нет, это уже прямо совсем бикини на ватине было бы, а там фланель какая-то или... Женский ватошный халат — это у Лескова было: в его рассказе «Шерамур» в конце письма герою «ж. в. х.» стояло, что, к примеру, не «женский ватошный халат» означало, а «жру всегда хорошо». Это в полной мере ко мне относится: вкусно поесть — единственное мое хобби: вот рассказ и запомнился.

— Глядя на вас, не скажешь...

— Качественно надо есть — и особо жиреть не будешь.

«В этом году 40 лет, как я журналистикой — прости Господи — занимаюсь»

— Ваши документальные фильмы неповторимая, фирменная интонация отличает — она у вас всегда была или это приобретенное?

— Не знаю... Что интонация есть, я и сам чувствую, и от других слышу... Можно сказать: это письменный текст для устного произнесения — у меня таким же образом и книжки написаны.

— «Намедни», да? Классная работа!..

— Уже полно и тех, которые никакого отношения к этому проекту не имеют. Там, в тех книжках, другие годы: 1946-1960-й, на подходе 30-е. Сейчас вот из Одессы в Киев летел —38-й год правил.

— Сами правите?



Леня с мамой Альвиной Андреевной, уроженкой деревни Улома, Череповец, 1963 год

Леня с мамой Альвиной Андреевной, уроженкой деревни Улома, Череповец, 1963 год


— Сам пишу, сам правлю, сам дизайном занимаюсь, и сам все фотографии выбираю...

— Как Людмила Гурченко мне говорила: ручечкой...

— Да-да, так что и впрямь какая-то интонация есть. Меня всегда, с самого начала (в этом году 40 лет, как я журналистикой — прости Господи — занимаюсь) советская школа журналистики поражала. Это и сейчас в государственных масс-медиа осталось (и в здешних точно так же — все из одной шинели вышли): у них не новости, а, что называется, «старости».

Мне 17 лет было, когда начал работать, и в редакции всегда говорили: «У тебя получается» — это значило, ты попадаешь в то, как у них принято. Есть понятие такое — «папино кино», но понятия «папина жур­­налистика» почему-то нет, а звучало это примерно так: «В тот день, когда мы приехали на поле колхоза «Красный коммунар», добрая выдалась погода. Механизаторы не то что час — минуту каждую берегли, поэтому, когда спросили мы Николая Петровича Маркова — а именно его бригада первой вывела своих стальных коней на пашню: «Как работать будете?», ответил старый ме­­ханизатор: «А как солнышко позволит».

Меня это ужасно злило: ну чего одно и то же вы пишете? У меня есть знакомый, который в советское время в газете «Гудок» работал, — он утверждает, что каждое 1 марта одну и ту же передовицу публиковал, начинавшуюся словами: «Пришла весна — время подсыпки гальки на шпалорельсовые стыки», и никто на это внимания не обращал.

Меня всегда поражало: ну почему газеты — ну, скажем, «Советская культура» или даже «Правда» — пишут: «Западная печать называет Майю Плисецкую королевой советского балета»? А вы-то сами как-то ее назвать можете? Неужели даже такую банальность только за западной печатью повторить способны? Мне всегда хотелось какой-то такой текст писать — пассажный...

— ...многослойный, с подтекстом...

— ...мне казалось, что нужно, чтобы его цитировали. Самая первая программа «Намедни», самый первый выпуск — это 90-й год — начинался словами: «Впервые со времен правителя древних Афин Перикла грек снова возглавил город, равный целому государству. Гавриил Попов победил в первом туре...» и так далее. Было ощущение, что это я предложение так составил, это мой порядок слов и сами слова, плюс, поскольку предполагалось, что это шапкой проходит, нужно их вбросом произнести, глядя в камеру...

— Вот она, фирменная интонация!

— Думал: если за кем-то повторять, а нафиг тогда — чего небо-то коптить? Чем я в журналистике занимаюсь, если клише тиражирую, которыми, ну не знаю, встречу президента с губернатором, визит за границу, работу на пашне или на заводе описывать принято? «Вот она, «заводская проходная, что в люди вывела меня». Босоногой девчушкой пришла сюда Анна Петровна Косых, а нынче мастером-золотые руки называют ее товарищи»... Надеюсь, для понимания того, что многое в употреблении до сих пор осталось, перевода на украинский язык это не требует.

«Творчески переработав чуждый нам стиль е-е-е, композитор Арно Бабаджанян создал исконный, близкий, родной и уже совершенно наш стиль ла-ла-лай»

— В начале 90-х вы делали документальные фильмы о таких харизматичных, ярких политиках, как Александр Руцкой, Нурсултан Назарбаев, Эдуард Шеварднадзе, Егор Гайдар. Потом — о символах советской эстрады и рока: Людмиле Зыкиной, Муслиме Магомаеве, Алле Пугачевой, Борисе Гребенщикове. Кто из этих людей больше всего вас потряс? Вот имен­но потряс?

— Как-то неловко даже кого-то сейчас выделять — остальные, значит, не потрясли? Ну, не знаю — каждый раз разные были мотивы. Мне, может, больше всего фильм «Гайдар и его команда» дорог, потому что больше ничего в продолжение темы снято не было. Потом я цикл «Портрет на фоне» придумал — меня всегда раздражало, что все портретные программы у нас как бы с нуля сделаны. Вот раз — возникает человек и чего-то говорит, и неизвестно, откуда он, как, в каком контексте существует, с чем это связано... «Алле, гараж!» это называется...

Вот, скажем, «Гайдар и его команда». Понятно было, что нужно исходить из того, что такое реформация в России и какова судьба реформаторов, потому что его жизнь в ряду других подобного рода стоит и к одному Егору Тимуровичу Гайдару, доктору экономических наук, тема не сводится, а что касается Зыкиной, Магомаева и Пугачевой — это были стили эпохи, и фильм про Магомаева, как про 60-е годы, мы делали. Вот плащ-болонья шуршит, туфельки на высоких каблуках — шпильки так называемые, первые мини, журнал «Юность» в трубочку свернут, которым еще вот так об ладонь надо постукивать... В общем, «Я шагаю по Москве», «По переулкам бродит лето», и Муслим — на полудюжине языков поющий, стажирующийся в «Ла Скала», плюс еще брюнет-любовник, который так северной стране нужен.

— Ему эта работа понравилась? Он же сниматься не любил...



С отцом инженером-металлургом Геннадием Викторовичем, 1963 год

С отцом инженером-металлургом Геннадием Викторовичем, 1963 год


— Ой, у нас очень интересные отношения были. Выпуск еженедельной программы «Намедни» — а это живой эфир в воскресенье — в 23 часа заканчивался, потом запись для повтора, чтобы «добрый вечер» и «в эти минуты» убрать — в общем, нужно было наговорить текст так, чтобы безликим он стал. Пока домой доедешь, пока по­ужинаешь — в три ляжешь, а в восемь 30 звонок раздается (голосом Магомаева): «Леня, здравствуйте, это Муслим. Вы знаете, вчера в «Масяне» совершенно не было слышно низких. Думаю, проблема вот в чем: они у себя в Питере в Dolby записались, а потом ваши, когда в мастер вводили, опять в Dolby записались, и это, что называется, переDolbлено». — «Да, Муслим Магометович, — со сна говорю, — непременно... Да, да, да! Спасибо, что вы такой внимательный зритель». — «Я просто очень за вас переживаю».

— Класс!

— Там напряженное отношение окружения было: некоторым его друзьям очень не понравилось, что в фильме я аккуратно и легко по поводу некоторых заимствований на советской эстраде прошелся. Ну ведь и сам Магомаев много западных шлягеров вспоминал.

— Да — почему нет?

— Я, кстати, запись в украинском фильме «Спiває Муслiм Магомаєв» перепевал...

— ...де вiн пiсню «Кохана» спiвав...

— Да, но, кроме «Коханої», заспiвав таке, що нi в якому майбутньому уявити собі не могли. Он под собственный фортепианный аккомпанемент «Ventiquattro mila baci...» (песню Адриано Челентано «24 тысячи поцелуев». — Д. Г.) исполнил — это что-то с чем-то. К слову, мы ему из Красногорского архива весь тот киевский концерт перегнали, и там у меня такая подводка была: «Творчески переработав чуждый нам стиль е-е-е-е, композитор Арно Бабаджанян создал исконный, близкий, родной и уже совершенно наш стиль ла-ла-ла-лай», после чего припевы из песен «Сердце на снегу», «Свадьба» и «Чертово колесо» шли. И вот пишется: «Стихи Александра Дмоховского», а в это время звучит ла-ла-ла-лай-ла-ла-ла, «Стихи Роберта Рождественского» — лай-лай-лай-ла-ла-лай, «Стихи Евгения Евтушенко» — ла-ла-ла-ла-лай-ла-ла-ла-ла-лай...

— Ну, Муслим Магометович же с чувством юмора был...

— Много его коллег было, которым это решительно не понравилось, более того, как человек старой закалки, Магомаев посчитал нужным выход этой программы в ресторане «Баку» отметить, и были друзья позваны. Сам он поехал пуделя Чарли забирать...

— ...это святое...

— ...а я с друзьями его остался, которые стали мне выговаривать: «Ну зачем же вы? Это так грубо, так некрасиво...» — и как-то они не остановились, когда Муслим вернулся.

— Моргунова, небось, больше всех воз­мущалась...

— Нет, не скажу, но Магомаев адвокатом моим выступал. Аргументировал: «Но это же правда, что Арно Арутюнович такие шлягеры, как «Шагает солнце по бульварам» или «По переулкам бродит лето», просто за 15 минут лабал. Это же невозможно было выдержать — у меня в голове все путалось, просто спрос на этот шейк был такой, что все с колес улетало. Посмеялись? Ну и здорово! Мне раньше в голову не приходило ла-ла-лай на стихи Евтушенко и ла-ла-ла-лай на стихи Рождественского сравнить. Все зашибись!» — вот так и сидели...

«Володь, — сказал Познеру на его дне рождения Жванецкий, — у меня к тебе пожелание: стой на месте, и наша страна тебя сзади догонит»

— В 98-м году вы потрясающий документальный фильм и телевизионный кон­церт в одном флаконе под названием «Весь Жванецкий» додумались сделать...

— Господи, ну чего же там потрясающего?

— Просто на тот момент у многих так называемые бобины еще с 70-х годов с записями Жванецкого хранились, кассеты, а тут полное собрание...

— А-а-а, ну это да. Там еще штука была в том, что до этого Михал Михалыч большинства хитов, написанных для Райкина, не читал, потому что совершенно непонятно было, как это без райкинской интонации сделать. Как, к примеру, рассказ «В греческом зале» воспроизводить? И таких куча. Ну не будешь же, читая «Дефсит», «Вкус спесфический», как Райкин, присвистывать, но тут эпоха сменилась, райкинские записи — при том, что это классика отечественного юмора и даже сатиры временами — как-то ушли и можно к давно знакомым текстам как к литературному наследию обратиться. Ну просто это еще в конце 60-х звучало, а мы к нему 30 лет спустя вернулись.

— Сейчас на концертах Жванецкого вы бываете?



Во время срочной службы в рядах Советской Армии, Ленинград, 1981 год

Во время срочной службы в рядах Советской Армии, Ленинград, 1981 год


— Последний раз в Черногории был — так случилось. Мы на одном фестивале с ним выступали, а потом, помню, очень хороший концерт в неожиданном месте был — в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.

— Я, собственно, к чему веду... Тогда казалось, что Жванецкий написал уже столько, что можно остановиться, — живой классик, икона, но за годы, минувшие после 98-го, у Михал Михалыча еще столько прекрасных текстов родилось — он продолжил не хуже. У вас есть ощущение, что это великий человек и дар его неисчерпаем?

— Понимаете, об этом судить трудно. Когда в самой славе он был, в зале Чайковского его юбилей отмечали — 75-летие, наверное, и разным знакомым какие-то из его монологов прочитать предложили. Я рассказывал о том, как в 77-м или 78-м году в Ленинградском университете имени Жданова (еще строгом идеологическом заведении) вечер в двух отделениях состоялся: Александр Иванов в первом, и он — во втором, и вот выходит на сцену с портфельчиком человек, которого тогда никто, по сути, не знал (кто-то слышал, но, как он выглядит, никто не пред­ставлял), какие-то обтрепанные листочки достает — видно даже, что они от руки крупно исписаны, и произносит фразу, от которой мы просто в осадок все ­выпали... А это время уже совсем тотального продовольственного дефицита даже в Питере было, и он читает: «И что смешно — министр мясной и молочной промышленнос­ти есть и очень хорошо выглядит». Первая мысль: «Боже, нас всех заберут! Ну, этот-то ладно — сам напросился, но мы тут при чем?», поэтому, ког­да Жванецкий на эстраде вообще один стоял (собственно, он да Пугачева), конечно, резонанс был больше, казалось, что вот он-то и заронил нечто такое, чего у других представить совершенно невозможно.

С другой стороны, на дне рождения Владимира Владимировича Познера был, который в частном доме справлялся, и мы с Михал Михалычем напротив оказались. Выпивали, как сейчас помню, кьянти и поддали уже порядочно, а тосты почему-то не произносились. Ну какой-то общий бур-бур такой шел, и вдруг кто-то — наверное, Надежда Соловьева, жена, спохватилась: «А что, даже Михал Михалыч нам ничего не скажет?». Ну и надо же соответствовать...

Понятно, что Жванецкий ни к чему не готовился, — он поднялся и, как частное лицо, ни на какой номер не претендуя, начал произносить то, что обычно в таких случаях принято. Ничем этот тост от множества других не отличался, каждый из нас их 150 раз повторял. ...«В этот день хочется пожелать...», «Знаю тебя столько лет...», но его способ освоения темы и действительности таков, что в итоге на что-то большее, чем тост, вырулил. Вдруг сказал: «Володь, (ну так примерно.Л. П.), мы в конце 80-х тебя полюбили, когда ты появился, а с тобой — вот эти телемосты, и ты вдруг рассказал нам, что американцы, вообще-то, люди и у них не три глаза. Это можно проповедовать снова, понимаешь, это снова остро, и у меня к тебе пожелание: стой на месте, и наша страна тебя сзади догонит».



«Штрихов, из которых жизнь складывалась, мы никогда не забудем. Можно прошлое в себе преодолеть, другой жизнью жить, но у тебя это было...»

«Штрихов, из которых жизнь складывалась, мы никогда не забудем. Можно прошлое в себе преодолеть, другой жизнью жить, но у тебя это было...»


— Класс!

— И я, и все как-то даже малость протрез­вели, потому что никто такого и представить не мог, это как в сказке «Серебряное копытце» Бажова — стукнул, и самоцветы полетели. Ничто такой поворот не предвещало, никто от него репризы и особо глубокого смысла не ждал... Всегда мож­­но же здоровья, новых успехов пожелать и на этом разойтись. На этом, собственно, и разошлись, так застолье закончилось.

«Солженицын издалека начал: «Вам не должно быть приятно, что вы как Леня Парфенов везде пишетесь»

— К 80-летию Солженицына вы сделали фильм «Жизнь Солженицына» — вы с ним встречались?

— Конечно. Вопросы там вырезаны, но задавал их я.

— Фигура-то интересная, противоречивая — какое впечатление Алек­сандр Исаевич на вас произвел?

— Вы знаете, есть разные впечатления: одно — от его книг и другое — о нем. Он тог­да был человеком таких решенных вопросов, к нему, наверное, так, как в Ясную Поляну к Толстому, приезжали (не знаю, как именно это выглядело, но думаю, что-то похожее было).

— Вы не побаивались его, кстати, ког­­да первый раз с ним общались?

— Сначала, между прочим, как бы на смотрины я ехал.



«Думал: если за кем-то повторять, а нафиг тогда — чего небо-то коптить? Чем я в журналистике занимаюсь, если клише тиражирую?»

«Думал: если за кем-то повторять, а нафиг тогда — чего небо-то коптить? Чем я в журналистике занимаюсь, если клише тиражирую?»


— На поклон к монументу?

— Нет, сперва нужно было познакомиться, поговорить — при том, что супруга Наталия Дмитриевна уже сказала: «Да, давайте делать!». Мы в городе с ней встречались, в той квартире, где его арестовали и где сейчас офис их Фонда. Потом в Троице-Лыково, в их дом, мы отправились, чтобы поговорить с ним и чтобы он убедился, что да, затея чего-то стоит, так что та встре­ча, когда интервью мы записывали, не первой была. Прямо трепета уж такого я не припомню, но, конечно, об этом думал.

Знаете, сейчас вспомнилось — странные вещи иногда вспоминаются... Он же такой просветитель с очень широким взглядом на русский мир, на русские проблемы, на русский язык, на русскую литературу — вообще на русскую цивилизацию, и как-то так серьезно сказал: «Понимаете, есть очень большая проблема»... Не помню, в первый раз это было или во второй, в смысле, на съемке или без съемки. Потом, к слову, мы еще на праздновании его 80-летия встречались, которое в Театре на Таганке проходило... Точно знаю: это не в кадре было...

Он много писал о том, как много русский язык из-за перехода на упрощенную орфографию утратил, — из-за этого у нас ели (в смысле, деревья) и ели (в смысле, кушали) одинаково пишутся, а до этого ели через «ять» писали. Ну или известный лозунг «Вся власть Советам», в котором орган подразумевался, через «ять» писали, потому что совет, который ты даешь, — это одно, а Совет народных депутатов или министров — другое. Никто теперь даже не знает, как ликвидированная буква выглядит: объяснять нужно, что это такой мягкий знак, который вверху перечеркнут, — с твердым, хотя немножко похоже, не путайте, а еще Солженицын был сторонником того, чтобы везде «ё» ставить. Я тоже, в общем-то, за, но дальше обложки мне это контролировать не удается, и у него специально для меня аргумент был заготовлен. Поскольку телевизор он не смотрел и за масс-медиа не следил...

— ...не смотрел?



«Сам пишу, сам правлю, и сам все фотографии выбираю»

«Сам пишу, сам правлю, и сам все фотографии выбираю»


— Думаю, нет, во всяком случае, такого впечатления у меня не было. Он, в общем, издалека начал: «Мне сказали, что вы человек известный, и я вот что подумал: вы тоже должны стараться, чтобы «ё» восторжествовало и вернулось. Вам ведь не должно быть приятно, что вы как Леня Парфенов (через «е». — Л. П.) пишетесь везде»...

— Интересно...

— Я подумал: это же надо было не полениться такой аргумент заготовить, чтобы в борцы за возвращение буквы «ё» меня подписать.

«От меня костыли убирали — я стоял и равновесие поддерживал, дубль заканчивался — костыли подносили... Если бы чуть качнулся, грохнулся бы плашмя»

— К 100-летию Леонида Ильича Бреж­­нева...

— (Перебивает)... Боже милостивый, ну зачем вам все это знать, помнить и потом еще вопросы мне задавать? — мне кажется, что я помер и комиссия по моему наследию создана. Они вспоминают (на палец плюет, якобы гроссбух перелистывая): а в 2006 году еще у него фильмец был — ну, так себе, но все-таки...

— Ну, вы же системный человек — когда «Намедни» делали, по системе действовали, правда?

— Нет, я хронику сначала отслеживал. А нет, сначала все «Новости дня» за этот год отсматривал.

— Вот!

— Потом всю «Комсомольскую правду» листал, потому что все советское время там наиболее развеселая малина была. Что-то в ней допускалось — к примеру, мог­ла появиться на второй полосе, как сейчас помню, в подвале проблемная статья под названием «Монтана» для плана». Моntana — это имелись в виду джинсы, которые на самом деле...

— ...не Montana...



«Я пытался дух того времени передать, когда «мама молодая и отец живой». Хотелось, чтобы зрители вместе со мной представили, как за стенкой «Ландыши, ландыши...» поют...»

«Я пытался дух того времени передать, когда «мама молодая и отец живой». Хотелось, чтобы зрители вместе со мной представили, как за стенкой «Ландыши, ландыши...» поют...»


— ...которые, да, на самом деле польской подделкой были, но вот у нас как оригинальные американские шли. Из этой статьи можно было узнать, что, оказывается, такие брюки существуют, которые советская молодежь очень любит, но наша легкая промышленность не выпускает. Это было первое упоминание джинсов в советской печати, то есть как бы ничего не было, не было, не было — и вдруг проблема, тогда как на самом деле лет 15, очевидно, они уже существуют, и, наконец-то, мы такой факт признаем. Это как раз к вопросу о Леониде Ильиче...

— Это к вопросу о системе... Я этот фильм под названием «И лично Леонид Ильич» видел — прекрасное кино, между прочим...

— Ужасное кино...

— Да? А вот мне очень понравилось...

— У меня просто тогда переломанная нога была, я там в кадре стою, а сзади фон хромакеем меняют, потому что выезжать на места — да вообще двигаться — я не мог. От меня костыли убирали — я стоял и равновесие поддерживал, дубль заканчивался — костыли подносили, потому что я был не в состоянии с места сдвинуться, и если бы чуть качнулся, грохнулся бы плашмя.

— Мы с вами в эту эпоху так называемого застоя жили, а что вы о Леониде Ильиче спустя годы думаете?

— Более всего, если честно, думаю о том, что при Брежневе ХХI века жить не рассчитывал, такой живучести застоя не предполагал. Не только в смысле власти и правителя, но и в смысле мозгов, привычки людей, установки на то, что так жить легче и проще. Мне представлялось, что опыт, когда все так позорно грохнулось, а до того так стабильно было и величаво, и казалось, что мы все будем жить при этом до конца дней своих, не прошел даром. «Это было навсегда, пока не кончилось» — как гласит известная фраза про советский строй (она у меня в третьем фильме «Русские евреи» есть)... Мне казалось, что не извлечь урок из этого нельзя, работу над ошибками нельзя не сделать. Оказывается, можно, оказывается, нужно еще раз эпоху потерять. Тогда переход в постиндустриальную эпоху мы прозевали — все продолжали строить заводы, не понимая...

— ...что мир вперед ушел...

— ...что рост выпуска чугуна и стали на душу населения путем к счастью теперь уже не является, и это, конечно, огорчительно. Помню, я в «Вологодском комсомольце» дежурным по номеру был, когда Брежнев помер... Тогда же сутки об этом молчали, но все было понятно: концерт в честь Дня милиции 10 ноября отменили, в эфире классическая музыка звучала...

— Многие плакали...

— По Брежневу?

— У вас не плакали?

— Вы знаете, когда в вышепомянутый Ленгосуниверситет имени Жданова, кузницу кадров нынешней российской власти, я поступил, первый раз людей увидел, которые за деньги рассказывают, что партия и правительство нас к победе коммунизма ведут. До этого я всегда в обстановке естест­­венного, стихийного бытового антикомму­низма жил, и все, что про власть слышал: «это брехуны», «вольно им там языком молоть» — всегда негативная реакция шла...

— Так у вас продвинутое место было?

— Ну да (улыбается), вологодский конвой шутить не любит... Если по радио чего-то про рекордные надои передавали, бабушка Екатерина Дмитриевна (Царствие ей Небесное!) к репродуктору поворачивалась и жилистым кулаком грозилась — ну, окно было марлей занавешено (на вологодский говор переходит): «А с коровой-то договорились?». Четкое представление было: то, что вещает власть, никакого отношения к жизни не имеет.

И вот я, поскольку в «Вологодском комсомольце» работал, вечером домой еду: в Череповец междугородний автобус «Икарус» ходил, билет 2.70 стоил, ну и, конечно, поскольку я в самый притык приходил, какое-то 34-e место мне доставалось, и вот иду по проходу и вижу, что у людей абсолютно те же лица, что и вчера, неделю назад. «Боже мой, — думаю, — как же вы не понимаете? Что-то будет... Что бы ни было, а ждет нас другое».



С известным советским журналистом, политологом и дипломатом Александром Бовиным на Вологодском телевидении, 1988 год

С известным советским журналистом, политологом и дипломатом Александром Бовиным на Вологодском телевидении, 1988 год


— Вы это понимали?

— Еще когда Суслов умер. Я постоянно про это думал, ощущение того, что время не движется и воздух на куски, на буханки такие не распадающиеся можно резать, очень острым, конечно, было, и казалось, что так без конца будет тянуться, но в январе 82-го умирает Суслов, и началось то, что потом гонкой на лафетах назвали (какая эпоха, такой и юмор черноватый). И вот тут меня осенило: Боже мой, как же я раньше не сообразил, что они просто самым естественным способом вымрут? — на этой генерации все и закончится.

Я уже в институте повышения квалификации Гостелерадио СССР был, когда первый раз Игоря Кириллова вживую увидел, который шел и на плечиках, за крючок, черный пиджак нес. Все спрашивать стали: «Что? Уже?». Тогда еще знаменитый анекдот ходил, что Кириллов на телеэкране появляется и говорит: «Товарищи, вы, конечно, будете смеяться, но Черненко тоже умер». Ну а чего они хотели? Какой фольклор про себя в результате услышать рассчитывали?

«Какая-то тетка тоненьким голоском пропищала: «Уж вы будьте к народу поближе». Горбачев рассмеялся: «Да куда уж ближе-то?» — и все просто грохнули. Этот вот гомерический хохот и показал: вот и треснул лед!»

— Появление Горбачева как луч света в темном царстве тогда было, и я, например, по сей день, когда с ним встречаюсь, благодарю: «Спасибо, Михаил Сергеевич!». Считаю это необходимым, потому что огромную дикую страну он встряхнул, просто ей шанс дал. Вы фильм «Он пришел дать нам волю» к его 80-летию делали — кстати, очень точное название: почти как Степан Разин — он пришел дать волю, сам, может, того не желая...

— Да, не желая. Горбачев, разумеется, в полной мере не понимал, что делает, — ему устройство досталось, в паспорте которого написано, что это передовой строй и все-все там на вечность рассчитано...

— Ну и вдруг из недр заскорузлой системы человек появился, плоть от плоти ее, который не только эту страну — мир изменил. Я очень мало видел лю­дей, которые с почтением о нем от­зы­ваются, — сегодня, наоборот, последними словами его везде ругают: «Сволочь!», «Негодяй!», «Мерзавец!» — что в России, что в Ук­раине, что в других пост­советских странах, а как к Михаилу Сер­геевичу вы относитесь?



С историком и журналистом Николаем Усковым и вдовой Александра Солженицына Натальей Дмитриевной на премьере документального фильма «Жизнь Солженицына», выпущенного Леонидом Парфеновым к 80-летию писателя

С историком и журналистом Николаем Усковым и вдовой Александра Солженицына Натальей Дмитриевной на премьере документального фильма «Жизнь Солженицына», выпущенного Леонидом Парфеновым к 80-летию писателя


— Я, конечно, исхожу из того, что это был шанс. Горбачев эту систему тронул, просто не загубившим живую душу оказался, как-то на это широко посмотрел. Я много раз говорил, в том числе в этом фильме, что хорошо помню программу «Время» от 18 мая 85-го года, когда показали, как его толпа обступила, — это была первая его поездка...

— ...в Ленинград...

— Точно. Только там эту ужасную бандуру поставили — на каждую круглую дату победы в Питере какой-то обелиск сооружали, и все ими заставили, и вот на площади Восстания, где раньше памятник Александру III был и место пустовало, очередной установили...

— ...и Горбачев, новоиспеченный генеральный секретарь, вдруг к людям вышел...

— Да, но самое важное не то, что вышел, хотя и это, конечно, по сравнению с его предшественником Константином Чер­ненко, который вообще ходить не мог, прорыв, не то что с людьми разговаривать стал, и, как тогда иронизировали, «не приходя в сознание приступил к исполнению обязанностей генерального секретаря ЦК КПСС»... По тому, что окружившие его ле­нин­градцы говорили, видно было, какие они забитые, а Михал Сергеич, как водится, тут самый свободный, в руководстве — единственный европеец. Он жестикулирует, что-то спрашивает, предлагает, а они...

— ...ошалевшие совершенно...

— ...ответить ничего не могут. Народ, в общем безмолвствует, и он (голосом Горбачева): «Ну хорошо! А что вы мне напоследок скажете?» — все как-то их провоцирует, чтобы они хоть голос подали, и какая-то тетка, абсолютно как принято — ну вот что можно генеральному секретарю пожелать? — тоненьким голоском пропищала: «Уж вы будьте к народу поближе». Он рассмеялся: «Да куда уж ближе-то?» — и все просто грохнули. Этот вот хохот, гомерический просто, собственно, и показал: вот и треснул лед!

— Вам все тогда ясно стало?

— Было видно, что у человека живая реакция есть. Никакой референт не мог ему написать: «...и в случае, если вдруг кто-то попросит: «Будьте к народу ближе», — вы, Михаил Сергеевич, поскольку мы не будем толпу сдерживать и она у вас на расстоянии вытянутой руки окажется, чуть-чуть пораздвиньте ее и вот так руки раскройте». Это не домашняя заготовка была, а естественный порыв, и так же искренен он сейчас, когда недоумевает: «Слушай, вот говорят: «Горбачев все отдал» — вот все! Шо я отдал? Венгрию и Польшу. А кому? Венгрию — венграм, а Польшу — полякам: мне надо было у себя их держать, что ли?». Я несколько утрирую (это все из-за разницы северян с южанами), но где б мы сегодня были, если бы не он?.. До сих пор, пожалуйста (дай Бог ему здоровья!), товарищ Долгих жив — еще из того Политбюро ...

— Да-да, между прочим...

— Вполне генеральным секретарем мог стать, и до него очередь бы дошла. Он кандидатом в члены Политбюро был, за это время подрос бы и сейчас в зените карьеры как раз находился бы.

— Зимянин, Долгих и прочие официальные лица... Как там было?

— Не так, не так! «Бурными продолжительными аплодисментами встретили собравшиеся появление в президиуме товарищей Брежнева, Андропова, Гришина, Громыко, Кириленко, Косыгина, Кулакова, Кунаева, Мазурова, Пельше, Романова, Суслова, Устинова, Щербицкого, Алиева, Демичева, Кузнецова, Машерова, Пономарева, Рашидова, Соломенцева, Черненко, Капитонова, Долгих, Зимянина, Рябова, Русакова».

— Зимянин после Долгих шел, правильно...

— Они меняться могли, но Зимянин даже кандидатом в члены Политбюро никогда не был, а вот Долгих...

— ...который, говорят, пред­седа­те­лем Совета Министров очень хотел стать...

— ...все-таки подрастал, тяжелую промышленность курировал. Даже отец мой — главный специалист на то время металлургического завода в Череповце — ему отчет какой-то сдавал...

— Ну и Лигачев, смотрите, до сих пор жив...

— Да? Я даже не знал. О, прекрасно!

— 96 лет человеку...

— Слушайте, а сколько Каганович и Маленков прожили?

— И Молотов...

— Долгая жизнь Маленкова особенно удивительна — он такой тучный всегда был...

— Столько душ загубили, но сами на тот свет не торопились...

— У меня один родственник есть, который как раз по этому поводу гипотезу высказал... Когда мы вдруг узнали, что Молотов жив, — в связи с его восстановлением в рядах КПСС...

— ...в 84-м году...

— Да-да, все тогда иронизировали: «А-а-а, Черненко преемника наметил» (поскольку сам Константин Устинович в гораз­до худшем состоянии был), и вот родст­венник мой всегда в таких случаях говорил: «Ну так ведь кровью питались — от этого долго живут».

«Висят года на мне — ни бросить, ни продать»

— Прожив 30 лет при социализме, столько в то время увидев, вы хоть немножко в душе советский человек или вытравили из себя это напрочь?

— Ой, не знаю...

— А может, уже в то время советским не были?



С Дмитрием Гордоном. «Прожив 30 лет при социализме, вы хоть немножко в душе советский человек?». — «Ой, не верю я в таких, преодолевших Советский Союз в себе...»

С Дмитрием Гордоном. «Прожив 30 лет при социализме, вы хоть немножко в душе советский человек?». — «Ой, не верю я в таких, преодолевших Советский Союз в себе...»


— Нет, ну как это? Ой, мне кажутся не­иск­ренними рассказы про то, как кто-то культ личности в детском саду осудил, всю жизнь Led Zeppelin слушал и, кто такая Толкунова, не знает. Не верю я в таких, пре­одолевших Советский Союз в себе, и исхожу из того, что, как Высоцкий пел: «Висят года на мне — ни бросить, ни продать». Собственно, и побудительный мотив «Намедни. 1961 — 1991» с подзаголовком «На­ша эра» такой был — объяснить, проинвентаризировать эти феномены, которые нас сформировали.

Наши представления о том, как с бадминтоном, например, отдыхают или как на гитаре бренчат: «Люди идут по свету». Или что Яшин — вратарь республики, или как страшно много зависит от того, что у че­хов в хоккей выиграли не выиграли, и поэтому у нас две проблемы — остров Даманский и игрок чехословацкой сборной Недоманский. Мне это важным казалось, потому что штрихов, из которых жизнь и складывалась, мы никог­да не забудем. Да, можно прошлое в себе преодолеть, другой жизнью жить, еще чего-то, но у тебя это было...

— Как и у кого идея цикла «Намедни» возникла, кто его придумал?

— Я... Мне просто всегда казалось, что это важная феноменология, — более того, сам метод вот так феномены компоновать в голову мне на курсе примерно третьем пришел. Толчком какой-то номер журнала «Америка», приуроченный к 20-летию его существования, стал, и там в том числе такая рубричка была: какие-то события, которые за эти годы произошли.

— Класс!

— Сначала я все как верстку представил — так, как она в книге сейчас выглядит, потому что мне это очень важным казалось. Поэтому я очень много внутри фильма верстал, чтобы потоком все шло, чтобы мини-юбки и танки в Чехословакии соседствовали, — не специальным контрастом, а разумным образом! — чтобы ощущение многообразия и разномастности этих феноменов было, чтобы люди видели: из этого жизнь состоит и ничто не забыто.

Скажем, 1968 год. Помимо фактов обязательных, которые непременно должны присутствовать (Пражская весна и ввод войск в Чехословакию), были и другие, например, выпуск 50-тысячного львовского автобуса или каких-то автоматов газированной воды. Ну, я сейчас условно говорю, что-то путаю — неважно, но, в общем, чтобы быт и бытие, такое и сякое как-то вмес­те жило. Сначала мне хотелось этого версткой добиться — вот так раскрываешь разворот: тут то, там се, тут так-сяк, и столько сил на достижение этого мозаичного эффекта внутри серии уходило! Я очень много занимался тем, что, где и как идти должно и какие должны быть отбивки, которые мы Форрест Гамп называли.

— Мне абсолютно понятно, что во всех учебниках всех наверняка стран история искорежена, исковеркана, правды там нет...

— Почему?

— Ну, потому что...

— По-всякому бывает. Ну, неважно...

— Ваш цикл «Намедни», на мой взгляд, это своеобразный учебник истории, причем блестящий...

— (Отрицательно головой качает). Вот странная штука: а с чего вы взяли, что счастье книжки — учебником быть? Неужели это лучшее, что с книгой произойти может?

— Я о телепроекте сейчас говорю, потому что он наглядный...

— Да о чем угодно. Послушайте, вы много чего из учебника помните? Вы дату Жакерии — это крестьянское восстание во Франции — назовете? Сообщаю вам: оно было жирным шрифтом, между прочим, в учебнике истории средних веков для шестого класса, который с черной обложкой.

— Как человек, интересующийся историей, я считаю: достаточно ваш проект «Намедни» посмотреть, чтобы понять, что было, как было, — ты это видишь и самостоятельные выводы можешь делать: мне так кажется...

— Нет, я пытался, конечно, дух того времени передать, когда «мама молодая и отец живой...».

— ...и ты маленький...

— Это вот состояние:

О, как давно все это было,
Как я в матросочке своей
Скакал младенцем меж людей,
И сверху солнышко светило.

А щас прохожих за рукав
Хватаю: «Помните ли, гады,
Как я в матросочке нарядной
Скакал?». Ведь было же!
Ведь правда!
Не помнят...

Вот и хотелось, чтобы люди вместе со мной представили, как за стенкой «Ландыши, ландыши...» поют... Какого мая привет?

— Светлого...

— «Ландыши, ландыши — белый букет»... Атас, конечно, — текст изумительный! Как плащи-болонья шуршат, как, в первый раз слово «ГЭС» услышав, я пошел выяснять, что это такое. «Чем дальше в лес, тем больше ГЭС» — слово «лес» мне было понятно...

(Окончание в следующем номере)   




Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Комментарии
1000 символов осталось