Экс-прокурор Александр МАШКОВ: «Из-за «масок-шоу» силовиков в IT-компаниях только в 2015 году из Украины шесть тысяч программистов уехало»

Юрист и адвокат, соучредитель адвокатского объединения GB Partners Александр Машков в недавнем прошлом был следователем и прокурором. До ухода из органов возглавлял в прокуратуре Киева отдел надзора за соблюдением законов органами внутренних дел при осуществлении досудебного расследования преступлений против жизни и поддержки гособвинения. Машков с подчиненными расследовал первые убийства на Майдане в 2014 году, в частности, смерть активиста Сергея Нигояна. Кроме того, вел дело об убийстве журналиста Олеся Бузины, застреленного в апреле 2015-го.

«Дело об убийстве Нигояна с самого начала было очень трудно расследовать. Четыре года назад свидетелей не было, люди не хотели давать показания органам, боялись»

— Ваш отдел расследовал смерть 20-летнего Сергея Нигояна — одного из первых убитых активистов Евромайдана, застреленного утром 22 января 2014-го на улице Грушевского. Почему до сих пор нет результатов?

— Надо не у меня, а у Генпрокуратуры спрашивать. Мы расследовали почти месяц, а в конце февраля 2014-го все уголовные производства по Майдану были собраны и отправлены в ГПУ. Чтобы дать оценку работе следствия, нужно прочесть материалы дела. У меня такой возможности нет. Во-первых, я работал не в Генпрокуратуре, а в прокуратуре города Киева. Во-вторых, в декабре 2015-го уволился из органов.

— Начальник департамента спецрасследований ГПУ Сергей Горбатюк, который ведет все дела по Майдану, утверждал, что расследование затормозилось потому, что возникли сомнения в первой экспертизе, проведенной в течение месяца после убийства Нигояна. Там указывалось, что в активиста стреляли с расстояния до трех метров, хотя оцепление силовиков с оружием располагалось гораздо дальше. В итоге была назначена дополнительная экспертиза, которая показала: в Нигояна стреляли минимум с 20 метров.

— И тогда, и сейчас к этим экспертизам отношусь не то чтобы скептически, просто сильно на них не рассчитывал бы.

— Почему?

— Методика проведения подобных экспертиз производится по наложению пороховых газов. Во время выстрела разброс газов такой, что у стреляющего следы откладываются даже за ушами. Есть методика, при которой расстояние выстрела оп­ре­деляется по концентрации пороховых газов. Грубо говоря, если стрелять с расстояния в метр, при попадании в цель будет огромное нагромождение пороховых газов, если стрелять с 50 метров — пуля долетит, а весь порох рассеется. По остаткам пороховых газов криминалисты приблизительно определяют расстояние выстрела.

— Подозреваю, слово «приблизительно» здесь ключевое. До бегства Януковича экспертиза показала «до трех метров», чтобы следствие сосредоточилось на версии «выстрел был с близкого расстояния, а значит, стреляли сами активисты».

— Надо учитывать, что пороховые газы индивидуально не определяются. Во время столкновений на Грушевского было много стрельбы, разрывов светошумовых гранат, взрывов петард... У каждого из участников тех событий на коже и одежде оставалось много пороховых газов. Определить, где чей порох, от чьего именно выстрела пострадал человек, невозможно. Потому делать упор только на экспертизе я считаю необъективным.

В этом производстве трудности были изначально. Расследование любого преступления начинается с осмотра места происшествия. 90 процентов информации и доказательств, которые могут привести к результатам, добываются именно там. 19 января началось активное противостояние на Грушевского. Все дни там было много людей. И вот приехала следственная группа, а оцепить и осмотреть место происшествия невозможно. Выяснили, что Нигояна принесли в импровизированный медпункт на Грушевского, 4. Позже туда попал Жизневский. Обоих заносили люди в медицинских масках и шлемах, то есть на тот момент даже не удалось установить свидетелей: где подобрали раненых, при каких обстоятельствах, как именно лежал человек и так далее.

— Хотите сказать, что дело об убийст­ве Нигояна в принципе невозможно раскрыть?

— Дело с самого начала было очень труд­но расследовать. Упор был на сборе максимального количества фото- и видео­материалов, чтобы восстановить картину пре­с­тупления. Плюс очень важны свидетели — те, кто был в момент убийства в гуще событий. Четыре года назад таких людей не было, и это стало основной сложностью. Надо с пониманием отнестись и к настроениям людей в тот момент: не хотели давать показания органам, боялись.

— До ухода из прокуратуры вы не­сколько месяцев расследовали убийство журналиста Олеся Бузины, застреленного у подъезда своего дома в апреле 2015-го.

— Да, я был старшим группы процессуальных руководителей. В ходе расследования были добыты доказательства, которые давали основания подозревать конк­ретных лиц. Они были задержаны по санк­ции суда через два месяца, в июне 2015-го. В тот же день им предъявили подозрение.

«В новом кодексе прописана возможность отбора образцов ДНК в принудительном порядке. Если лицо не согласно, суд может обязать, а правоохранители — эти образцы изъять»

— Вы говорите о двух подозреваемых — экс-бойце батальона МВД «Киев-2» Андрее Медведько и лейтенанте ВСУ, командире разведвзвода Денисе Полищуке. С момента убийства Бузины прошло три года, оба подозреваемых давно отпущены из СИЗО, а суд до сих пор не приступил к рассмотрению дела по сути. Вы уверены, что убили именно те, кого подозревает следствие?

— На момент, когда я процессуально руководил производством, были добыты доказательства, дающие основания подозревать этих лиц. После моего ухода из прокуратуры расследование шло еще два года, я материалы дела больше не видел.

— Почему, когда Медведько и Полищук добровольно приехали на допрос, у них силой взяли пробы для анализа ДНК?

— ДНК отбирали дважды — при задержании в 2015-м и в июле 2016-го. При первом отборе ДНК подозреваемые самостоятельно, без какого-либо принуждения пре­доставили биологический материал. Это было снято на видеокамеру, проведены экс­пертизы. Очевидно, после следствие решило повторно отобрать ДНК, чтобы иск­лючить все инсинуации и претензии. Но я к тому времени больше полугода не работал в прокуратуре, подробностей не знаю.

— Подробности простые: на Медведько и Полищука навалились не­сколь­ко человек в балаклавах, повалили их на пол и насильно, с телесными повреждениями, отобрали пробы ДНК. Зачем так грубо работать?

— Законодательная проблема. В новом Уголовном процессуальном кодексе прописана возможность отбора образцов ДНК в принудительном порядке. То есть, если лицо не согласно давать свои образцы, суд может обязать его это сделать, а право­охранители могут по решению суда эти образцы изъять. Но до сих пор не прописана четкая инструкция или нормативно-правовой акт, как именно это должно происходить.

Представьте, приходят к вам и говорят: «Наталия, сдайте пробы для анализа ДНК», а вы отвечаете: «Не хочу». Тогда прокурор идет в суд: так и так, Наташа не хочет давать ДНК, а у нас материалы следствия, где этот анализ необходим. Суд дает разрешение отобрать у вас пробы. Я опять к вам, но уже показываю решение суда, а вы заявляете: «Плевала я на решение суда, не хочу — и точка». И вот тут у нас пробел в законодательстве: нет инструкции, как именно я могу отобрать пробы ДНК даже при наличии решения суда.

Упомянутая вами конфликтная ситуация возникла по той же причине — не прописан правовой алгоритм действий. Решение суда есть, выполнять его надо, а как — непонятно, вот и превратилось все в такую не­красивую сцену.

Кстати, на днях суд отказал следователям в ходатайстве принудительного отбора ДНК-материалов у Надежды Савченко имен­но из-за отсутствия четкой процедуры такого отбора. Суд правильно указал, что в ходатайстве следователь не прописал, как именно будут принудительно отбираться образцы ДНК. А он не мог указать, этого нигде нет. К сожалению, таких пробелов в уголовном процессуальном законодательстве множество.

— Есть шанс, что судебное рассмотрение дела об убийстве Бузины начнется хотя бы в этом году?

— В феврале этого года было предварительное заседание, должны были зачитать обвинительный акт, рассмотреть ходатайства всех сторон. Думаю, сторона защиты потребует суд присяжных, их долго будут выбирать. В общем, впереди очень длительный судебный процесс.

«Один раз адвокатесса меня догоняла, просила доказательства из дела убрать, кричала: «Хотите ездить на новом автомобиле?!»

— Самая крупная взятка, которую вам предлагали?

— Один раз меня адвокатесса догоняла, просила убрать доказательства из дела, кричала: «Хотите ездить на новом автомобиле?!». Смешно. Могу подробнее рассказать, если вам интересно.

— Нам интересно. Почему новый автомобиль — это смешно? Цвет не подошел или марка?

— В 2006-м я расследовал очередное уголовное дело об убийстве. Дело трагическое, потому что все пятеро обвиняемых — члены одной семьи: отец, сын, друг сына, муж сестры и племянник. А убитый — вымогатель, ранее судимый, требовал деньги с младшего из членов семьи, занимавшегося частным извозом.

С убитым у семьи неоднократные конфликты случались. Во время очередной ссоры парень-таксист сбросил своему отцу смс: «Меня опять прессует этот уголовник, заставляет возить его бесплатно, угро­­жает». Отец отписался: «Вези его сюда». Сын с вымогателем в авто подъехал ко дво­ру, семья выскочила, побила уголовника, кинула его в багажник. В итоге: труп — в про­руби, пятеро членов семьи — на скамье подсудимых, обвинение в убийстве группой лиц.

Дело сложное, обвиняемые отказались давать показания, тяжело было собирать доказательства. Следствие пришлось продлить на полгода. Это нетипично, потому что задержка на три-четыре месяца уже ЧП, а за дополнительных шесть месяцев можно было выговор схлопотать. В ходе оперативной комбинации мне стала известна информация, что находящиеся под стражей лица обмениваются между собой записками через адвоката. А в записках подробно расписано, кто, как и что должен отвечать на допросе. В общем, доказательная база о фальсификации показаний была собрана. Записки, написанные от руки, были изъяты и приобщены к делу.

Когда я эти записки в присутствии адвоката предъявил в СИЗО одному из обвиняемых, у адвоката началась истерика. Она чуть не побила своего подзащитного прямо в камере, а когда я вышел из СИЗО, догнала меня: «Александр Александрович, уберите эти записки из дела, а я сделаю так, что вы будете ездить на новом автомобиле».

— Адвокат разнервничалась потому, что поняла: дело ее подзащитных в суде уже проиграно?

— Нет, она понимала, что фактически задокументирована ее преступная деятельность. По закону адвокат не имеет права принуждать своих клиентов ко вранью, иначе лишится адвокатского свидетельства.

— Почему сын-таксист, когда ему угрожал вымогатель, не обратился в правоохранительные органы, а вместе с семьей именно так разрулил конф­ликт?

— Задавал этот вопрос отцу, он ответил: «Я сам так решил».

— За 11 лет работы в прокуратуре сколько раз вам поступали звонки сверху: «притормози расследование», «закрой дело», «не предъявляй подозрение»?

— Ни разу. Не знаю, как в ГПУ, отвечаю только за свою работу в городской прокуратуре.

— Хотя бы о расценках за закрытие того или иного уголовного производства слышали?

— Предполагать некорректно, отвечаю только за себя: никогда этим не занимался, ни разу не сталкивался.

— Очень хочется вам поверить, но...

— Я 11 лет подряд занимался только убийствами, как сказал мой друг, бывший следователь, а теперь партнер по адвокатскому объединению Павел Немчинов: «С тобой, Машков, ни украсть, ни посторожить». Это не налоговые преступления или исковая работа, где крутятся миллионы денег. У нас коррупции по определению нет, не с кого денег брать. Расследовать убийства идут люди, готовые заниматься самой неблагодарной черной работой: выезжать в любое время суток, в любую погоду на осмотр трупа в подвале, зарезанного или взорванного человека. Не каждый захочет этим заниматься.

В начале карьеры я работал следователем в Горловке, попал туда по распределению. Одним из первых моих уголовных дел было убийство бомжа на свалке. Через два дня после обнаружения трупа начальник территориального отделения милиции при­вел убийцу — семь раз судимого пожилого человека, он тоже бомжом был. Привел и сказал: мол, утром обход делал, увидел этого бомжа, разговорились, и он признался, что забил палкой человека на свалке.

Мы этого семь раз судимого бомжа задержали, а спустя неделю следственных действий установили: милиционер, который привел подозреваемого, накануне проводил ему инструктаж прямо на свалке, показывал место происшествия и где именно был обнаружен труп. Мы поняли, что милиционер не раскрывал никакого дела, а сделал подставу. Бомжа освободили, а работника милиции арестовали.

Это было моим первым уголовным делом: убийство, которое переросло в фальсификацию доказательств сотрудником милиции. После вся моя работа была сформирована этим примером: я перепроверял все факты и доказательства, боялся быть обманутым. Так что мне точно не до сомнительных схем было.

«Выехал на убийство с температурой 39, полным носом соплей и, извините, сплюнул. Руководитель меня чуть лицом в эту слюну не ткнул: «Ты что творишь?! Будешь ДНК сдавать»

— Вас как профессионала не оскорбляет, что у нынешнего генпрокурора Украины Юрия Луценко нет юридического образования?

— Где-то читал, что Юрий Витальевич сказал: мол, я свое юридическое образование получил на скамье подозреваемого, на скамье осужденного и в зале парламента. Все-таки законотворчество — это одно, а правоприменение — особенно в сфере уголовного процесса и права — иное. Есть основы, база, практический опыт, которые надо пройти.

У нас должностные лица любят давать оценки и комментировать уголовные производства, хотя тот же Европейский суд по правам человека прямо указывает: нельзя человека называть виновным, пока нет приговора суда. «Экспертные» оценки политиков по тому или иному уголовному производству — это, по сути, попытка сформировать общественное мнение и оказать влияние на правосудие.

— Вы ощущаете, до какой степени негативное отношение к прокурорам в обществе?

— У нас сейчас все борются с коррупцией, но никто не задает ключевой вопрос: «В чем первопричина коррупции?». А причина в отсутствии понятных правил и прозрачных механизмов. Приведу простую аналогию: раньше тендеры на госзакупки проводились в закрытом режиме — и все шито-крыто, выигрывали свои. Но ввели систему публичной информации о тендерах ProZorro — и все как на ладони, потому что понятные правила и открытые механизмы.

Все проблемы от непрозрачности и зарегулированности, надо все упростить и максимально дерегулировать. В уголовном процессе проблемы возникают ровно оттуда же: отсутствие четко прописанных инструкций и зарегулированность. Вы привели пример с отбором ДНК, я объяснил: причина — в отсутствии ясно прописанной процедуры. В вопросе отношения общества к прокуратуре то же самое: отсутствие прозрачных правил порождает недоверие людей к правоохранительным органам.

— Вы серьезно считаете, что ключевая проблема — не прописанные внятно инструкции?

— Не столько инструкции, сколько ог­ромное число пробелов в законодательст­ве, которые позволяют всем сторонам манипулировать и нарушать. Надо эти пробелы устранять. Еще очень важна постоянная работа с кадрами, начиная с подготовки и заканчивая повышением квалификации. Без профессионалов система не изменится.

Объясню на своем примере. Я пришел в органы из института абсолютно зеленым специалистом. И ничему бы не научился, если бы со мной не работали профессионалы. Был отдел криминалистики в областной прокуратуре, где работали следователи-зубры с 30-летним стажем, они собирали статистику и видеоматериалы с конца 1980-х.

Я выезжал на убийство, а на месте прокурор-криминалист уже номерки раскладывал на вещдоках. Меня, 21-летнего следователя, он водил за руку и учил: «Машков, смотри, там в косо падающих лучах след от ноги, надо вырезать и целиком забрать плитку. А тут бурое пятно, надо взять на анализ».

Когда на одно из убийств я выехал с тем­пературой 39, полным носом соплей и, извините, сплюнул — руководитель меня чуть лицом в эту слюну не ткнул: «Ты что тво­ришь?! Мы сейчас возьмем это как вещ­­док, и будешь сдавать ДНК, чтобы отсечь осталь­ные следы». Я реально получал по шее от этого человека, дай ему Бог здоровья.

Еще пример: когда был стажером, на 120-тысячный район был всего один следователь. И если в одну ночь совершались два убийства — это был завал. Но, к счастью, мне попались руководители, которые сами выезжали на все убийства, проверяли все документы от первой до последней буквы, с девяти вечера до трех утра помогали составлять обвинительное заключение с анализом доказательств. С нами работали, занимались, учили серьезно.

В 2007-м поменяли Уголовно-процессуальный кодекс, производства по убийствам отдали в органы внутренних дел, а управление криминалистики в прокуратуре ликвидировали. Огромное количество специалистов, естественно, в милицию не перешли работать. Весь их опыт остался с ними и растворился. Я не всепропальщик, но убежден: главный ресурс Украины — люди, профессионалы, которых надо заводить в систему, а не гнать оттуда.

— Сколько вы получали как прокурор?

— Около 11 тысяч гривен в месяц, это со всеми надбавками. Сейчас прокуроры больше получают.

— Кажется, теперь понимаю, почему вы ушли из прокуратуры.

— Дело не только в зарплате, просто ощутил свой предел, почувствовал, что нет перспектив, захотелось двигаться и развиваться дальше.

— Предел в каком смысле?

— Ничего нового в работе не видел: те же самые уголовные производства, та же следственная работа. Потерял мотивацию оставаться в следственных органах, хотелось изменить жизнь. Мне на тот момент было 32 года, постоянно думал: «А кем стану в 40?». Плюс реформы в прокуратуре затянулись и породили много вопросов, не было понятно, что происходит и к чему идет.

В конце 2015-го уволился в звании полковника, старшего советника юстиции, стал им в 30 лет, у меня два внеочередных звания. Начинал карьеру следователем рай­онной прокуратуры в Горловке, а закончил — в должности начальника отдела прокуратуры Киева.

«Нардепы уже декларируют биткоины на сотни миллионов долларов по собственной инициативе. Если завтра у них появятся сверхдорогие вещи, тут же заявят: «Я биткоин продал и ого-го сколько заработал»

— А в итоге подались в адвокаты.

— Адвокатское свидетельство у меня было с 2008 года, но было приостановлено на время работы в правоохранительных органах. После возобновил, а с весны прошлого года начал вести активную адвокатскую деятельность.

— Не просто деятельность, а именно в сфере IT-права. Это вас курс биткоина и резкий скачок других криптовалют так вдохновил?

— Я бы не придавал большого значения курсу криптовалют. Любых. Он может быть 100 долларов, а может — 200 тысяч долларов. Думаю, скачки стоимости биткоина — рыночная спекуляция и хайп-тема, потому что сейчас все видят в этом средство заработка и хранения денежных средств, вложение инвестиций. Я советую сосредоточиться именно на технологии блокчейн. Это новый финансовый инструмент, намного более ценный и важный, чем любая криптовалюта.

Заметили, что нардепы уже декларируют биткоины на сотни миллионов долларов? На самом деле, закон не обязывает декларировать криптовалюту, они делают это по собственной инициативе. Если завтра у нардепов появятся сверхдорогие вещи, тут же заявят: «Подождите, так я же в прошлом году биткоин декларировал, а сейчас продал и ого-го сколько заработал».

Справка «ГОРДОН». Криптовалюта — это виртуальная денежная единица. Она не контролируется ни одним банком, у нее нет купюр и банкнот, а все транзакции проводятся только в интернете и доступны в открытом виде. На данный момент в мире существует больше двух тысяч криптовалют, самые популярные из них — Bitcoin (биткоин) и Ethereum (эфириум).

Блокчейн — это, простыми словами, пуб­личный реестр или база данных, которая хранится одновременно на множестве компьютеров и содержит всю информацию о транзакциях той или иной криптовалюты.

— Разве депутаты сами себя не подставляют? Ведь все данные о транзакциях криптовалют фиксируются в блокчейне — открытой и прозрачной базе данных, которая дублируется на десятках тысячах серверов по всему миру.

— Нардепы заявят: мол, нам биткоины подарили, передали в наследство и так далее. И вы ничего не сможете им противопоставить, потому что в Украине полностью отсутствует законодательство, в том числе налоговое, связанное с блокчейном, майнингом, криптовалютами.

— Вообще-то, не только Украина, но и куда более развитые демократии до сих пор не признали криптовалюту официальным платежным средством.

— Не соглашусь. В Японии биткоин признан платежным средством, там люди официально зарплату получают в криптовалютах. В некоторых штатах США тоже. Если взять рейтинг самых продвинутых по криптовалютам городов — это будут Нью-Йорк, Сингапур, Гонконг, Токио. Там законодательство есть.

— Хотите сказать, что никуда мы от этого не денемся и нужно уже готовить правовое поле, иначе безнадежно отстанем?

— Конечно. Отрицать блокчейн, майнинг, криптовалюту как реальный финансовый инструмент уже бессмысленно.

«С чем связано пристальное внимание силовых органов именно к айтишникам? Cпособ выдавливания средств»

— Как вы представляете разработку законодательства по блокчейну, майнингу и криптовалюте в наших реалиях, когда СБУ почти каждый месяц устраивает «маски-шоу» в IT-компаниях?

— В конце 2015-го по Киеву прокатилась волна обысков в IT-компаниях, буквально каждую неделю в новостях проскакивала информация: там обыскали, здесь нагрянули. Как правило, это касалось интернет-компаний, возбуждались производства по незаконному контенту — порносайты, поддержка игрового бизнеса и так далее.

— Плюс якобы финансирование терроризма...

— Да. В общем, находились формальные поводы зайти в IT-компанию. А там публика — молодые люди до 30 лет, студенты-заочники, сидящие за компьютером и пишущие программные коды. Они не грабят, не продают наркотики, не занимаются разбоями на улицах. Они — «ботаники», а не представители преступной среды.

Сидят айтишники в офисе, и вдруг туда залетает огромный двухметровый спецназовец в маске и с автоматом. Представляете, какой шок у молодежи? Когда началась волна обысков в IT-компаниях, юридическое сообщество начало бить в набат, обращались в Кабмин и Верховную Раду, говорили: из-за «масок-шоу» силовиков толь­ко в 2015 году из Украины уехало шесть тысяч программистов. Уехали в Польшу, Словакию, Чехию, страны Балтии — куда угодно, где есть реально функционирующее правовое поле.

— С чем связано пристальное внимание силовых органов именно к айтиш­никам?

— Способ выдавливания средств. Забрали технику, изъяли серверы, а вернуть их очень трудно, только через решения судов и за откаты. Не хочу огульно всех обвинять, может, в отдельных случаях и были нарушения, но под одну гребенку начали грести всех айтишников. Сообщество забило тревогу, смогли достучаться до влас­ти, в 2016-м наезды прекратились. В том же году валютная выручка IT-сферы, где зарегистрированы почти 100 тысяч программистов, принесла в бюджет шесть миллиардов долларов. Власть нас услышала, в УПК внесли запрет на изъятие серверов: копии снимать можно, изымать носители — нет.

Ровно год органы никого из IT-бизнеса не трогали, но в 2017-м начала широко рас­пространяться тема с биткоинами, мно­гие начали привлекать криптовалюту как инвестицию под конкретные стартапы. Ког­да курс биткоина подскочил до 20 тысяч долларов, это подогрело интерес, люди стали собирать майнинговые фермы и зарабатывать на этом. Так как у нас в законодательстве ничего в этом вопросе не было урегулировано — началась вторая волна обысков.

— То есть в сфере IT-законодательства у нас сейчас лихие 90-е...

— Скорее, абсолютный Дикий Запад, вообще ничего законодательно не отрегулировано. Но айтишники по своей сути — не преступники, не заточены на криминальный способ добычи денег. Наоборот, как никто, ждут правового урегулирования своей сферы деятельности. И тут мы с вами возвращаемся к тому, о чем я говорил в начале: нужны четкие, прозрачные правила. Точнее, грамотное законодательное поле, чтобы привлечь людей именно в Украине производить IT-продукцию, начиная с программных кодов и мобильных приложений и заканчивая масштабными инновационными проектами. Тем более что украинские программисты — одни из лучших в мире.

«Крупнейшая американская компания EPAM Systems зарегистрирована в Беларуси. Работают почти 26 тысяч сотрудников, отделения в 25 странах мира, оборот — около 1,5 миллиарда долларов в год!»

— Сколько биткоинов было намайнено именно в Украине?

— Мизер в сравнении с остальным миром. Самые огромные майнинговые фермы сейчас в Китае.

— В какой из стран бывшего СССР уже есть грамотное законодательство, регулирующее IT-сферу?

— В Беларуси.

— Да ладно, неужели президент Лукашенко настолько продвинут в новейших технологиях?

— С 2005 года в Беларуси действует декрет «О развитии цифровой экономики». В конце прошлого года Лукашенко подписал уже восьмую редакцию декрета, где указано: «В целях развития Парка высоких технологий, инновационной сферы и построения современной цифровой экономики в Республике Беларусь постановляю...» — и расписан пункт о «создании условий для внедрения в экономику технологии реестра блоков транзакций (блокчейн), иных технологий, основанных на принципах распределенности, децентрализации и безопасности совершаемых с их использованием операций».

— Что такое Парк высоких технологий?

— Что-то вроде свободной экономической зоны, которую Беларусь создала на своей территории для развития IT-технологий. Условно говоря, Парк высоких технологий — это куча офисов IT-компаний, которым до 2049 года предоставляется льготное налогообложение. Созданы условия, чтобы крупные компании, в том числе иностранные, имели возможность заходить и разрабатывать проекты именно в Беларуси. Проект может быть из любой сферы — медицина, программирование, микробиология и так далее. Принцип один — развитие высоких технологий, все, что двигает прогресс вперед. Условия введены прямым декретом президента, имеющим силу закона.

— В Украине есть подобные технопарки?

— Энтузиасты на частном уровне создают так называемые хабы, собирают команды, аккумулируют предпринимателей. Но это самодеятельность, которая законодательно не отрегулирована. Единственное, что наше государство сделало полезного в этом вопросе, — сохранило для программистов (то есть индивидуальных предпринимателей или ФОП) пять процентов налога. Но для работы крупных компаний, юридических лиц, которые хотели бы инвестировать и разрабатывать проекты прямо в Украине, подобных стимулирующих условий нет.

В итоге украинские учредители регист­рируют свои компании в странах Балтии, в Ве­ликобритании, даже в Беларуси — где угод­но, а тут заключают договоры с ФОПами на разработку той или иной части проекта. А могли бы регистрироваться в Ук­ра­ине с конк­ретным видом деятельности по льготному налогообложению, собирать мозги, создавать инфраструктуру, делать стартапы, зарабатывая имя и деньги и принося доход в госбюджет.

— Есть пример России, что-то вроде американской Силиконовой долины — инновационный центр «Сколково». В итоге закончилось воровством бюд­жетных средств и уголовными делами. Подозреваю, в Украине будет нечто похожее.

— Поэтому нам надо брать за основу именно белорусский опыт. В России на «Сколково» пошли бюджетные средства, а значит, начались «распил, откат, занос». В Беларуси госинвестиций не было: создали прозрачные правила игры, предоставили возможности частным компаниям — и заработало. Никто из бюджета эту отрасль не дотирует.

Вы знаете, что американская компания EPAM Systems, крупнейший мировой производитель программного обеспечения, зарегистрирована именно в белорусском Парке высоких технологий? Компания, в которой работают почти 26 тысяч сотрудников, отделения в 25 странах мира, оборот — около 1,5 миллиарда долларов в год!

— Вы наших политиков и законодателей давно видели? Уверены, что удастся убедить их разработать и принять новый прогрессивный закон о развитии IT-сферы?

— В белорусском декрете № 8 «О развитии цифровой экономики» полностью расписано, что такое технопарк. Это 10 страниц внятного, ясного текста с приложениями. Украине и выдумывать ничего не надо — достаточно взять декрет и внедрить у себя. Это идеальный документ, особенно в сравнении с четырьмя неуклюжими законопроектами, которые давно лежат в Верховной Раде.

— Что отвечают нардепы, когда группа энтузиастов приводит им пример Беларуси?

— Я общался с ребятами, которые ходят на согласительные комитеты и убеждают нардепов. Те в ответ головами кивают: «Да-да, понимаем, очень важно», — а воз и ныне там. А ведь в Украине до сих пор сохранился огромный научный и кадровый потенциал, есть реальная возможность рвануть вперед в сфере высоких технологий. В общем, народ талантливый, но ему надо вектор задать, а это могут только руководители государства, именно они определяют правила игры.

— У Жванецкого есть фраза, исчерпывающе описывающая любого украинского представителя власти: «Без меня вам нельзя, а со мной у вас ничего не выйдет».

— Ну тогда останемся жить в каменном веке. Технологии невероятно стремительно развиваются, если не обеспечим правовое обеспечение IT-сферы — получим отток мозгов и бесконечное отставание государства во всем.

С этим созывом Рады или со следующим, но надо внедрять IT-законодательство. И белорусский декрет должен нас подстегнуть, там действительно прорыв в этом вопросе. Нам нужны грамотное законодательное поле, продуманные юридические шаги, чтобы привлечь людей именно в Украине производить IT-продукцию.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter